И с каким жаром, с каким увлечением он читал! При этом какое благородство в жестах! Как красиво и свободно он держался! Да, это замечательный поэт, — убежденно заключил Карути.
Теперь уже впятером они продолжали путь по Широкой улице. Перед зданием фабрики, неподалеку от квартиры Мануэля, компания остановилась. Через огромные окна можно было видеть ярко освещенный просторный цех, большие черные маховики, вращавшиеся с оглушительным шумом, и стальные регуляторы Уатта с движущимися шарами, которые то далеко расходились, то снова сходились.
— Ты уже уходишь? — обратился Либертарий к Мануэлю. — Вечер такой чудесный!
— Я только зайду домой сказать, чтобы меня не ждали.
Стараясь не шуметь, он быстро поднялся по лестнице и прошел в столовую.
— Я еще погуляю, — сказал он Сальвадоре.
— Хорошо.
— А как Хуан?
— Уже лег.
— Ты тоже ложись.
Он вышел. Все пятеро пошли улицей Магеллана, зажатой между глинобитными стенами. Ночь стояла такая темная, что в двух шагах ничего не было видно. Воздух был теплый, ласковый. В самом начале узкой улицы раскачивался на ветру фонарь, освещавший булыжную мостовую; дальше было уже темно, и во мраке ночи едва виднелись глинобитные стены, а над ними — черные пирамиды кипарисов. Таинственно гудели телеграфные провода.
— Однажды, в Барселоне, вот в такую темную ночь, — начал Либертарий, — мы с друзьями отправились на Тибидабо. Среди нас был и Анджолилло. Каталонцы напевали что–то из Вагнера. Анджолилло запел было неаполитанские и сицилийские песни, но его заставили замолчать: каталонцы считали, что итальянская музыка — дрянь. Анджолилло умолк, отделился от группы и стал вполголоса напевать свои родные песни. Я присоединился к нему. Мы поднимались по холму, как вдруг вдали услышали марш из «Тангейзера», который остальные пели хором; показалась полная луна. Анджолилло умолк и несколько раз шепотом произнес: «Oh come é bello!» [Как красиво! (итал.)]
Они вошли на кладбище Сан—Мартин и уселись в одном из двориков. Высокие кипарисы величаво подымались во мраке.
Карути стал рассказывать о своих прогулках с пьяным папа́ Верленом по Парижу, о блестящем ораторском даре Лорана Тайяда и о своих беседах с Эмилем Анри.
— Это был ужасный молодой человек, — воскликнул Карути. — Он ездил в Лондон за бомбами и тайно провозил их в Париж.
— Я считаю, что подкладывать бомбы — это варварство, — сказал Мануэль.
— На террор государства можно ответить только анархистским террором, — воскликнул Либертарий.
— Нужно сознаться, что провоцируют на это анархисты, — возразил Мануэль.
— Неправда. Государство всегда начинает первым,
— И в Испании?
— Да, и в Испании тоже.
— Но мне кажется, что репрессии являются следствием покушений.
— Не всегда, — возразил Либертарий. — Судите сами. Когда Лафарг, зять Карла Маркса, приехал в Испанию для переговоров с Пи–и–Маргалем об образовании социалистической рабочей партии, Пи заявил ему, что большинство испанцев, принимавших участие в Интернационале, стоят на стороне Бакунина. И это была правда. Но наступила Реставрация, и сразу началось жестокое вытравление революционного духа. Уже по отношению к союзу «Черная рука», который был не чем иным, как зародышем рабочей организации, правительство учиняло насилия и старалось изобразить союз как шайку бандитов… Через несколько лет — события в Хересе. Доказано, что Бусики и Лебриханец, бандиты, совершившие два убийства, не только не были анархистами, но и вообще не примыкали ни к какому движению. Их казнят. Но вместе с ними казнят также Ламелу и Сарсуэлу, двух настоящих анархистов, абсолютно не причастных к убийству. Их убивают только за то, что они пропагандировали анархистское учение. Один из них состоял корреспондентом «Производителя», а другой — «Анархии». Это были интеллигентные люди, вообще не способные ни на какое насилие. Именно поэтому они и казались опасными для правительства, цель которого состояла в физическом истреблении анархистов.
Проходит еще несколько лет, и Паллас, чтобы отомстить за невинные жертвы Хереса, совершает покушение на Гран Виа. Его расстреливают, и тогда Сальвадор бросает бомбу с пятого этажа «Лисео». Анархистов хватают пачками, и вот, когда уже было состряпано обвинение против Аркса, Кодины, Сересуэлы, Сабата и Согаса и им грозила смерть, находят Сальвадора, настоящего исполнителя покушения. Правительство видит, что эти пять анархистов ускользают из его лап, и что же оно делает? Приказывает поднять старое дело Палласа и расстреливает всех пятерых как его сообщников. Душат гарротой Сальвадора, и тогда происходит нечто потрясающее: из окна дома на Камбьос Нуэвос кто–то метнул бомбу, которая попала в самый хвост религиозной процессии. Причем, обратите внимание, бомбу бросают не тогда, когда проходят попы и епископы, не тогда, когда идут войска или тащатся буржуи, — ее бросают в народ. Кто же ее бросил? Не установлено. Ясно только одно — конечно, не анархисты. Кто же был заинтересован в том, чтобы довести насилие до крайности? Правительство и всякая реакционная нечисть. И я готов дать голову на отсечение, что преступление было совершено с ведома полиции.
Покушение квалифицировали как нападение на армию; в Барселоне объявили осадное положение, начались облавы на всех радикально мыслящих граждан. Многих посадили в Монжуичскую тюрьму. Расстреляли Мола, Альсину, Аскери, Ногеса и Маса. Все они, за исключением Аскери, были ни в чем не повинны. Тут как раз и появляется Анджолилло, — продолжал Либертарий. — Из французских газет он узнал об этих событиях; он слушал также Анри Рошфора и доктора Бетанса, которые наговорили о Кановасе всяких ужасов и свалили на него вину за все происшедшее. Тогда он приезжает в Мадрид, беседует с несколькими товарищами; те подтверждают все, что сообщалось во французских газетах; он направляется на Санта—Агеда и убивает Кановаса… Такова была акция правительства, и таков был ответ анархистов.
Мануэль не знал, что и думать: он относился к Либертарию с большим доверием, однако такого фанатика легко было ввести в заблуждение.
— Я никак не могу поверить, — сказал Мануэль, — что полиция пустилась на такие провокации и сама организовала покушение.
— А разве так не бывало? — воскликнул Мадридец. — Возьмите, например, заговор на улице Ла—Кабеса… или происшествие в окрестностях Четырех дорог. Можно наверняка сказать, что если в каком–нибудь рабочем анархистском кружке появляются динамитные патроны, то это не без участия полиции.
— Неужели?
— Конечно, — подтвердил Либертарий. — Аскери, например, расстрелянный вместе с другими в Монжуиче, служил в полиции. Когда анархист работает самостоятельно, то никто, даже его товарищи, не знает точно, что он делает.
— Это правда, — сказал Пратс. — Я помню, как Молас, тоже один из расстрелянных в Монжуиче, проделывал свои первые опыты с динамитом. Молас был вором и часто зарабатывал на жизнь только воровством. Иногда он надолго исчезал. Однажды я спросил его: «Чем ты занимаешься?» — «А тебе какая забота? — отвечает он. — Я работаю для общего дела». Как–то вечером он мне говорит: «Если ты так интересуешься, что я делаю, пойдем!»
Мы пошли и только к утру добрались до пустыря, где стоял один–единственный шалаш. Молас вытащил из шалаша кусок водопроводной трубы, начиненной динамитом, приладил ее к стенке, прикрепил шнур, запалил его, и мы бросились бежать. Раздался страшный взрыв. Когда мы вернулись, то увидели на этом месте только яму, шалаша не осталось и в помине.
— Разве в Барселоне не умели делать бомбы с взрывателями?
— Нет.
— А как же научились?
— Первые образцы изготовил один часовщик–швейцарец. Тогда они были в диковинку и переходили из рук в руки, — Отвечал Пратс. — Потом их стали делать наши слесаря, и так как рабочие в Барселоне — отличные умельцы…
— А как же с динамитом?
— Ну, этот рецепт всем известен. Кроме того, кто–то раздобыл «Справочник анархиста» с массой всяких формул.
— Один мой приятель, механик, — начал Мадридец, — составил для своего сына что–то вроде катехизиса и устраивал мальчишке настоящий экзамен в нашем присутствии. Помню, вопросы были такие: «Что такое динамит, дитя мое?» — «Динамит есть смесь песка с нитроглицерином, каковую взрывают посредством капсуля какого–нибудь взрывчатого вещества». — «Как делают динамит?» — «Сначала приготовляется нитроглицерин, для этого берется глицерин и при низкой температуре обрабатывается азотной и серной кислотой, а потом туда примешивается какое–нибудь твердое вещество». Парнишка знал способы изготовления всех видов бомб и всех взрывчатых веществ. Когда отца отвезли в Монжуич он нередко говорил нам: «Не знаю, буду ли я жив, но у меня одно утешение: мой сын умеет делать динамит».
Стало холодно, и все поднялись со скамейки. Начиналось утро. Слабый рассеянный свет едва сочился сквозь свинцово–серую пелену неба. На склоне холма они увидели огромный котлован строившегося Третьего склада. Приятели двинулись вдоль узкого канала, обсаженного рядами тополей, теперь уже совсем голых. Блестящая лента воды причудливо вилась между ними.
— Правду ли говорили насчет приказов лондонского центра? — спросил Мануэль.
— Чепуха, сказки! — отвечал Либертарий, — не было таких приказов.
Утренний свет разливался по зеленым полям. Небо покрывалось мелкими белыми, как барашки, облаками, а вдали, на горизонте, вырисовывались контуры Гвадаррамы, обведенные каемкой занимавшейся зари.
За плугом шагал сеятель; из лукошка, висевшего на шее, он брал зерна и пригоршнями бросал их; они блестели в воздухе какое–то мгновение, словно столб золотой пыли, и тут же падали на темную, вспаханную землю.
Карути спел песенку на крестьянском наречии, в которой собственники величались ворами и мошенниками, а потом затянул анархистскую карманьолу:
Ça ira, çа ira, çа ira,
Tous les bourgeois à la lanterne,
Ça ira, çа ira, ça ira,
Tous les bourgeois on les pendra
[Дело пойдет, наладится,