На фонари всех буржуа,
Дело пойдет, наладится,
Всех перевешать их пора! (франц.)].
При этом певец делал комичные движения.
В полях стало уже совсем светло; небо окрасилось в розоватые тона, окутанная длинными белыми полосами тумана высилась вдали Гвадаррама совсем близко виднелось какое–то селенье, точнее, небольшой городок, обнесенный каменной стеной, с маленькими домиками под красными черепичными крышами и с церковью посредине. Тропинка, казавшаяся лиловой в утреннем рассвете, бежала через поля к самым стенам красночерепичного городка.
Они подошли к селению, С небольшого холма городок был виден как на ладони. На одном из домов можно было рассмотреть надпись: «Дезинфекция».
— Это госпиталь Серро дель Пимьенто, — сказал Либертарий.
Они двинулись дальше. Над Мадридом вставало солнце. Волшебный свет разливался по земле; камни, деревья, крыши домов, башенки — все порозовело и потом постепенно стало золотиться.
Небо очистилось от облаков; рассеялся туман окутывавший Гвадаррамские горы; белые снежные вершины окрасились в розовато–красные тона; сильные, яркие Лучи солнца, попадавшие кое–где на песчаные откосы, казалось, накаляли их до красноты и плавили.
По дну какой–то канавы анархисты вышли на проспект Аренерос и добрались до улицы Росалес.
Оттуда открывался великолепный вид. Над рекой тянулись длинные белые полосы тумана; раскрашенные осенью деревья Каса–дель–Кампо образовали сплошной массив из охры и шафрана; тронутые лучами солнца медно–красные пирамиды тополей резко выделялись на фоне темно–зеленых сосен; дальние цепи гор окаймлялись сияющей кромкой, и голубое небо с одинокими белыми облачками быстро светлело…
Дойдя до улицы Форрас, приятели распрощалась.
«Все они какие–то сумасшедшие, — подумал Мануэль, — Нужно держаться от них подальше».
III
Митинг в зале Барбьери. — Молодой человек в сюртуке
С митингом нужно было спешить. Хуан не только не поправлялся, но чувствовал себя даже хуже, чем раньше. Сидя дома, он тем не менее вел активную работу, занимаясь вопросами пропаганды и поддерживая обширную корреспонденцию с провинциальными и зарубежными анархистами. Врач разрешил ему ненадолго выходить на воздух, но только не поздно, пока греет солнце. Мануэлю было поручено следить за неукоснительным выполнением всех предписаний.
— Я могу сам сделать все, что нужно, — говорил он брату, — только ты не выходи из дома.
— Хорошо. С устройством митинга нельзя мешкать.
— Я полагаю, что с Грау надо повидаться.
— Это бесполезно. Я думаю, он не захочет пойти.
Пратс настоял на свидании с Грау. Мануэль пошел вместе с ним. Они отправились в Вальеэрмосо; на одной из маленьких улочек поднялись на третий этаж дома. Позвонили. Прежде чем впустить их, служанка спросила, что им угодно; они объяснили, зачем пришли; девушка немного поколебалась, но потом открыла дверь. По узкому коридору они прошли в комнату с балконом, на котором с трудом помещались три человека. В комнате по стенам висело много портретов. Мануэль и Пратс принялись их разглядывать.
— Это Луиза Мишель, — сказал Пратс, указывая на портрет женщины с худым лицом, орлиным профилем, открытым лбом и коротко стриженными волосами. Потом Пратс остановился перед портретом Кропоткина. Знаменитый анархист, лысый и бородатый, прятал глаза за очками и чем–то напоминал хмурого сердитого кота; у Элизе Реклю было спокойное лицо мечтателя и поэта; на одном из портретов был изображен Горький: во всем его облике сквозило что–то плебейское.
Пратс и Мануэль сели; прошло уже добрых полчаса — никто не появлялся.
— Здесь приходится ждать дольше, чем в приемной министра, — сказал Мануэль.
Наконец к ним вышла сухопарая дама с властным и надменным лицом. Стоя, она с заметным нетерпением выслушала Пратса, сказала, что муж занят, что она передаст их просьбу и что он пришлет им ответ.
Выйдя от Грау, Мануэль отправился прямо в типографию.
Вечером в «Заре» по случаю подготовки к митингу собралось много народу, и отказ Грау принять участие в собрании вызвал горячие споры.
Мадридец был беспощаден.
— Это прожигатель жизни, — говорил он, — жалкий комедиант, запродавшийся правительству.
— Нет, — возразил Либертарий, — он типичный буржуа, и ему все равно, чем торговать: журналом своим иди шоколадными пастилками…
— Да, — сказал Мануэль, — но если тебя обуревает торгашеский дух, заводи колониальную лавку, открывай сапожную мастерскую, только не берись за издание анархистского журнала. Если ты сторонник свободной любви и противник брака, не женись; если ты борешься против частной собственности, перестань гоняться за барышами.
— Что бы вы ни говорили о Грау, — сказал Пратс, — он очень достойный и порядочный человек. Вот издатель «Либертария» это действительно дрянь, жалкая тварь, ползучий гад.
— Все ясно, — возражал Мадридец. — Грау твой приятель, потому ты и защищаешь этого шута.
— Сами вы комедианты!
— А вы все продались правительству!
— Это вы продались! Вам выгодно посеять раздор в лагере анархистов, — в бешенстве кричал Пратс. — Сколько заплатили вашему журналу за то, что вы расхваливаете Дато?
— Нет, это я вас спрашиваю, — воскликнул Мадридец, — сколько вы получили за разнузданную кампанию против республиканцев?!
— Мы поступили так из принципа.
— Хороши принципы! Для вас главное — купля–продажа! Даже из монжуичских событий вы извлекли выгоду. Вы бесстыдно обманываете народ и сотрудничаете с полицией.
— Сволочи! — прорычал Пратс, окончательно выйдя из себя. — Это вы запродались правительству и иезуитам, чтобы заработать право поносить нас. Но имейте в виду, нам не впервой разоблачать шутов вроде вас.
— Ясно, вам хотелось бы действовать без помех, а честные люди вам, конечно, досаждают. За что вы ненавидите Сальвочеа? За то, что он лучше вас всех, за то что он отдал все свое состояние и самую жизнь делу анархии, тогда как вы спекулируете ею.
— Заткни глотку, подлец! — заорал Пратс.
— Ты сам подлец! — выкрикнул Мадридец, наступая на противника с поднятым кулаком.
— Дурачье! Идиоты! — бормотал Либертарий. — Оба знают, что несут чушь, и все–таки не могут удержаться… Вы будто задались целью подорвать свой авторитет… Вот видишь, Хуан, нам просто необходима такая личность…
— А почему вы не приглашаете на митинг республиканцев? — спросил Мануэль.
— Это еще зачем? — спросил в свою очередь Либертарий.
— Чтобы поспорить с ними.
— Вот тебе раз! — отозвался Мадридец с явной иронией. — Этих типов вряд ли что–нибудь интересует, кроме жратвы и жалованья.
— Хорошо бы устроить митинг в одном из центральных театров, — сказал Либертарий.
— Слушай! Я знаю одного служащего в театре оперетты.
— Надо бы сходить к нему.
— Ладно.
Эта беготня изрядно надоела Мануэлю. К счастью, Моралес один превосходно справлялся с делами типографии.
Через несколько дней Либертарий и Мануэль отправились в театр, хотя оба были убеждены, что помещения не получат.
Они подошли к зданию театра, увидели несколько хористов и статистов, входивших в маленький подъезд, и проследовали за ними. В проходной они спросили, где можно увидеть Аристаса, и их направили за кулисы.
Они миновали длинный темный коридор и очутились перед дверью с пружиной и свисавшими на веревках противовесами.
Приятели толкнули тугую дверь.
— Что вам угодно? — спросил их какой–то человек в каскетке.
— Нам нужен Аристас.
— Обойдите кругом.
Они обошли кругом. Кулисы были погружены в таинственный полумрак. На авансцене, у самой рампы стояли мужчина и женщина и что–то пели; в глубине отдельными группами сидели закутанные в плащи хористы и женщины в накидках, с наколками на головах
Отыскав Аристаса, они изложили ему свою просьбу.
— Нет, это невозможно. Устраивать анархистский митинг в оперетте! Невозможно! Впрочем, я переговорю с управляющим.
— Как вам будет угодно, — равнодушно отозвался Либертарий, которого явно раздражал покровительственный тон Аристаса.
В сопровождении Аристаса они пересекли сиену и по маленькой боковой лестнице спустились в партер. В зале было темно; только сверху, через окно в потолке, сочился бледный свет.
Либертарий, Мануэль и Аристас сели. Хор кончил петь; сидевший за фортепьяно хормейстер давал указания.
Какой–то комик с бабьим лицом вышел к рампе и пронзительным голосом, с отвратительными ужимками, начал болтать о том, что зовут его так–то и так–то, что он не прочь приволокнуться за модисточками и что вообще он парень не промах, и наговорил еще кучу всяких глупостей и пошлостей.
— Неплохой номер, не правда ли? — воскликнул, осклабившись, Аристас. — Зарабатывает в день восемь дуро.
— Черт знает что! — пробормотал Либертарий. — Сколько нашего брата отдает последние соки, чтобы содержать вот такое пугало.
— При чем тут вы? Разве у вас силой отнимают деньги?
— Да, сеньор. Деньги, которые буржуа отнимают у меня и у других, идут и на содержание таких вот идиотов, вроде этого скопца.
— Сразу видно, что вы ничего не понимаете в искусстве, — презрительно сказал Аристас.
— Искусство, говорите вы? Да ведь это не искусство, а вообще неизвестно что. Оно служит, чтобы развлекать буржуа, пока те занимаются пищеварением. Это вроде соды при изжоге.
Аристас встал и ушел. Вскоре он вернулся и сухо сказал, что для митинга, тем более для анархистского, помещение театра им не сдадут.
— Ясно, — сказал Либертарий. — Пойдем отсюда.
Они опять поднялись по боковой лестнице на сцену, отыскали дверь и вышли из театра.
Не оставалось ничего другого, как устраивать митинг в зале Барбьери. Либертарий, Мадридец, Пратс и другие товарищи занялись подготовкой, В назначенный день, в холодное и хмурое январское воскресенье, Мануэль взял карету и вместе с Сальвадорой и тепло укутанным Хуаном отправился на митинг.
Они вошли в театр. В зале было довольно темно: свет проникал только через высокое окно и скудно освещал почти пустое помещение.