росил их про Манге и Поляка и уселся рядом с ними.
Цыган рассказал, что он занимается тем, что бьет птиц из духового ружья; профессия эта показалась Хуану довольно комичной.
— Думаешь, я заливаю? — сказал цыган. — Хочешь, сшибу вон ту банку?
— Слабо попасть. Ставлю десять сантимов, — подзадоривал продавец духовых ружей.
Цыган тщательно прицелился, выстрелил… и не попал.
Между цыганом и продавцом ружей завязался бесконечный спор.
— А вы чем занимаетесь? — обратился Хуан к бродяге. А
— Это я‑то? — угрюмо спросил тот.
— Да, вы.
— Я вор.
— Неважное занятие.
— Почему же?
— Потому что от него — одни неприятности.
— Вот еще! Иногда и собаками торгую, а это похуже будет.
— Что же вы воруете?
— Что подвернется. Раньше мы работали здесь, на этом кладбище.
— Выходит, вы были знакомы с Хесусом?
— Это наборщик? Еще бы не знать! Он ваш приятель?
— Да, приятель и товарищ. Я анархист.
— Ну, а я — Галстук. Среди домушников меня зовут Рашпиль.
— Вот как! Вы и взломами занимаетесь?
— Да. В прошлом году напоролся на одного типа, он меня чуть в тюрьму не засадил. Нынче снова собираюсь по городам попытать счастье.
— Но ведь вы рискуете жизнью?
— Подумаешь! Не все ли равно.
— Как же вас выпустили из тюрьмы?
— Так подстроил, что меня оттуда вытянули.
— Ну, и как в тюрьме? Есть там хорошие люди?
— А как же? Лучше, чем на воле. Познакомился я там с двумя братьями по прозвищу «Кирпичники». Хорошие ребята.
Братья Кирпичники были осуждены всего–навсего за убийство с целью грабежа.
— Один из них, — рассказывал Галстук, — приручал воробьев в верхней галерее. Они так к нему привыкли, что ели прямо у него с ладони; он научил их проделывать всякие забавные штуки: танцевать, кувыркаться. Двух он держал у себя в камере; те были такие умные — умнее человека; он никому не давал их и пальцем тронуть. Заходит как–то начальник тюрьмы к нему в камеру и видит, что там только один воробей. «А где же другой? Подох?» — спрашивает он. «Никак нет, господин начальник». — «Улетел?» — «Тоже нет». — «Тогда где же он?» — «Извините меня, конечно, господин начальник, — говорит он ему с улыбочкой, — но один бедняга заключенный, тут рядом, очень сильно тосковал, так я ссудил ему птичку на три дня, пусть, думаю, позабавится».
Галстук рассказал об этом с усмешкой, ибо речь шла, как он полагал, о вполне простительной ребячьей слабости. Продавец ружей сказал, что его это нисколько не удивляет, потому что среди заключенных много добрых людей, — пожалуй, даже больше, чем на воле.
— А беда с каждым может случиться, — закончил он.
Когда Хуан уходил, Галстук машинально вытянул у него носовой платок. Хуан заметил это, но ничего не сказал.
Несколько дней спустя Хуан увидел возле Патриаршего кладбища одного из приятелей Галстука, парня по имени Чилина. Это был стройный юноша с черными усиками, круглым женственным лицом и равнодушным холодным взглядом зеленых глаз. Галстук познакомился с ним в тюрьме и взял его под свое покровительство.
Чилина являл собой отвратительный тип бродяги — ленивого, порочного, одержимого дурными страстями.
— Я жил в публичном доме, — со смехом рассказывал он Хуану, — пока была жива мать, работавшая там. Потом меня выставили на улицу, и в ту же ночь я встретился с одной женщиной. «Пойдешь со мной?» — сказала она мне. «Если будешь отдавать мне всю выручку, пойду», — отвечал я. «Ладно, держи ключ». Она вручила мне ключ, и мы зажили вместе. Так прошел примерно год, и было неплохо; но одна женщина изменила мне, и я пырнул ее ножом. И вот теперь я здесь, потому что вынужден скрываться.
Через несколько дней Чилина привел женщину–тагалку, поселил ее в одном из кладбищенских домишек, рассчитывая, что так ему будет удобнее эксплуатировать ее.
Женщина зарабатывала жалкие гроши, выискивая клиентов в этих глухих местах.
Звали ее Манила. Была она довольно безобразна и обладала каким–то наивным цинизмом, унаследованным от того времени, когда она жила еще в полудиком состоянии; ей были неведомы никакие нравственные законы, связанные с интимной стороной жизни; она не замечала окружающей ее атмосферы всеобщего презрения. С детства привыкнув к тому, что белый дурно с нею обращается, она не испытывала отвращении к своей профессии и не ощущала ненависти к мужчинам. Единственно чего она боялась — это ходить ночью по этим пустынным местам.
Галстук и Чилина пользовались ею, когда хотели и где хотели, в любом укромном месте: на пустырях или на кладбище, и она покорно уступала им, словно речь шла о самом обычном одолжении. Кроме того, Чилина отнимал у нее деньги.
В кладбищенских лачугах в ту зиму укрывалась еще одна пара: там жил старик нищий, отвратительно грязный, с лохматой бородой и гноящимися глазами, и его сожительница, злая старуха, которую он называл своей женой.
Нищий становился обычно на каком–нибудь углу и, постукивая палкой о тротуар, по нескольку раз выкрикивал имя святого, праздник которого приходился на этот день.
Галстук впервые увидел старика, когда тот кричал:
— Сегодня… день… святой Феклы… святой Феклы сегодня… день.
С тех пор Галстук и прозвал его «Святой Феклой».
«Как прекрасно было бы, — думал Хуан, — вызволить всех этих людей из мрака невежества, в котором они пребывают, и открыть перед ними широкие горизонты чистой и светлой жизни! Я уверен, что в глубине души они добры, нужно только пробудить это доброе начало. Среди грязи и пороков затерялись крупицы чистого золота. Оно скрыто, и никто не дал себе труда отыскать его. Я постараюсь это сделать…»
Каждый день, и в дождь и в солнце, Хуан шел в кладбищенские лачуги и вел беседы с тамошними обитателями. Туда приходили также несколько нищих с улицы Сан—Бернардино. Усевшись в кружок, эти несчастные внимательно слушали Хуана. Над оградами кладбища Сан—Мартин, прямо перед ними, высились кипарисы. Люди внимали речам Хуана с тем чувством, с которым слушают приятную, нежную музыку; с особым благоговением слушала его Манила, хотя и понимала меньше, чем все остальные.
Уходя от них, Хуан нередко говорил себе: «Золото прячется у них внутри, но оно непременно выйдет на поверхность».
Однажды вечером Хуан стал свидетелем перепалки между Святой Феклой и старой ведьмой, его сожительницей.
— Что ты можешь понять, старая распутница? — говорил Святая Фекла.
— Что я могу понять? Побольше твоего понимаю, пес ты шелудивый, побольше твоего, — отвечала старуха, делая непристойные жесты.
— Ты думаешь, все такие же злыдни, как ты?
— Это тебе нужно протереть глаза.
— Заткнись, падаль!
— Поглядите на этого дурака! Он вообразил, что ему подают, потому что он — это он.
— Заткнись, идиотка. Противно слушать — мелешь ерунду всякую. Раз ты сама грязная распутница, думаешь и все такие?
— Такие и есть. Мне ли не знать? — И старуха сделала непристойный жест.
Святая Фекла запустил руку за пазуху и с чувством поскреб грудь.
— Да, да, — визжала старуха, — завтра объявится какой–нибудь другой слепой, встанет у церкви, и ему будут подавать точно так же, как и тебе.
— Заткнись, свинья! Жаба вонючая! Что ты понимаешь?
— Очень даже все понимаю. Давай поспорим. Спорим, что, если утром в воскресенье я пойду к тем расфуфыренным сеньорам и скажу, что ты заболел, они тебе ничегошеньки не дадут.
— Спорим, что дадут.
— На что спорим?
— На бутылку вина.
— Идет.
— Любопытно, чем все это кончится, — сказал Галстук.
На следующий день Хуан снова отправился к нищим. Святая Фекла расхаживал по кладбищу, проявляя признаки нетерпения. Галстук и Чилина растянулись на траве и грелись на солнце.
В полдень на повороте показалась старуха с бутылкой в руке.
Святая Фекла довольно улыбнулся.
— Ну что? — сказал он, когда старуха подошла. — Ведь дали же?
— Шиш, ни гроша не дали. Я говорю им: «Сеньориты, подайте милостыню для слепенького мужа, бедняжка сильно занемог, а у нас ничего нет, даже на лекарствия!»
— Ну, а они что же?
— А они ничего, прошли себе в церковь и даже не посмотрели в мою сторону. Потом я увязалась за ними до самого дома… тогда одна барыня кликнула сторожа и велела, чтобы он меня прогнал. Сука! Вот бутылка. Гони два реала!
— Два реала? Думаешь, меня легко надуть? За вранье получишь пару плюх.
— Не хочешь платить, не надо, но я правду говорю — провалиться мне на этом месте.
— Ну, ладно, давай сюда бутылку! — И Святая Фекла схватил бутылку, откупорил ее и начал пить, приговаривая:
— Неблагодарные, вот уж неблагодарные!
— Ага, видишь? — орала старуха, у которой желание обличать было сильнее, чем желание выпить. — Видишь, какие они?
— Неблагодарные! — ворчал нищий.
— Послушай, отец, — сказал ему Галстук, явно желая подтрунить над стариком. — А что вы им сделали хорошего? Молились за них, что ли?
— А это, по–твоему, мало? — отвечал старик, делая строгое лицо.
— По–моему, мало.
— Коли ты еретик, это не моя вина, — проворчал нищий, уже оросивший вином всю бороду.
Галстук и Чилина рассмеялись, а Святая Фекла держа в руках пустую бутылку и покачивая головой! бормотал сквозь зубы:
— Неблагодарные! Вот и делай теперь что–нибудь для людей!
Хуан с грустью наблюдал эту сцену. Пришла Манила. Чилина подошел к ней и стал требовать выручку. Было воскресенье, и парень хотел развлечься.
— Тут у меня всего несколько сантимов, — сказала она.
— Значит, успела уже растратить?
— Я сегодня ничего не заработала.
— Можешь мне не заливать. Гони деньги!
Она молчала. Чилина ударил ее по лицу — раз, другой, потом в ярости свалил ее на землю и стал топтать ногами и таскать за волосы. Она не издавала ни единого стона.
Наконец она вынула из чулка несколько монет, и Чилина, довольный, ушел.
Хуан и Манила развели костер из хвороста и в печальном молчании стали греться подле огня.