тановится анархистом потому, что в настоящее время — это партия голодных и обездоленных, он заражается анархистскими чувствами потому, что бациллы анархизма носятся в воздухе.
Иначе обстоит дело с ученым. Он берет идею, изучает ее, как изучают механизм машины; рассматривает систему сцепления, устанавливает принцип взаимодействия частей, отмечает его недостатки и потом сравнивает данный механизм с другими; рабочий, напротив, не имеет возможности ничего сравнивать, он просто хватает идею, как хватают самый обыкновенный гвоздь. Он видит, что анархизм — это пугало для буржуазии, что анархистская партия вызывает ненависть у сильных мира сего, и потому он говорит: «Это как раз для меня!»
— Допустим. Но я не из таких. Для меня анархизм — это прежде всего научная система.
— Ну, а для народа — это форма протеста. Это протест голодных и фанатично настроенных людей.
— Очевидно, нам никогда не договориться, — сказал Хуан. — Идемте!
— Правильно, мы не можем договориться, — с досадой отвечал социолог. — Прежде всего мы хотели узнать вашу программу.
— Кажется, мой товарищ сказал уже, что мы анархисты.
— Я тоже анархист.
— В таком случае у нас не должно быть разногласий. Мы хотим разрядить эту тяжелую атмосферу, распахнуть двери, чтобы свет и воздух были доступны всем. Мы хотим, чтобы ключ жизни забил мощной, сильной струей, мы хотим покончить с застоем, взворошить все и вся.
— Не очень ясная программа.
— А что значит ясная программа? И для чего она? — воскликнул Либертарий. — Чтобы никогда не осуществить ее? Неужели мы так тщеславны, что станем воображать, будто грядущие поколения целиком одобрят наши планы и предначертания? Нет, черт возьми! Но в самом воздухе уже чувствуется необходимость перемен, необходимость обновления жизни. Все мы понимаем, что наша социальная структура не отвечает требованиям сегодняшнего дня. Все меняется и эволюционирует с огромной быстротой. Развивается не только наука: идеи нравственности тоже претерпевают изменения. То, что еще вчера считалось чудовищным с точки зрения морали, сегодня кажется совершенно естественным и то, что вчера казалось вполне логичным, сегодня представляется неоправданным. В сфере идей, в области морали происходит полный переворот, и только закон, несмотря на все эти изменения, остается окаменелым, незыблемым. А вы нас спрашиваете, какая у нас программа! Вот наша программа: покончить с существующими законами… Совершить революцию. Ну а потом посмотрим, что делать дальше.
— У нас разные точки зрения.
— Что же делать? Поэтому мы и ухолим, — сказал Хуан.
Все четверо поднялись с мест. Хозяин дома старался заверить, что слушал их речи с огромным удовольствием и был бы счастлив остаться их другом.
Военный и человек в очках очень тепло с ними распрощались .
Четверо анархистов вышли на улицу.
— Застегнись хорошенько, — сказал Мануэль Хуану.
— Пустяки, мне совсем не холодно.
Ночь была теплая и ласковая; земля блестела бриллиантовыми капельками дождя; темно–серое небо, словно свинцовый колпак, нависло над городом; яркие огни витрин пробивались сквозь легкую дымку испарений; промытый воздух, влажные тротуары, опт уличных фонарей и лавок будили в воображении картины иной Жизни, привольной и красивой.
— И все–таки они порядочные дурни!
— Совсем нет. Просто они не хотят компрометировать себя, — возразил Либертарий. — И это естественно. Каждый отстаивает свою позицию. На их месте мы, вероятно, делали бы то же самое. Самое интересное, что в каждом испанце сидит анархист.
«К несчастью, это правда», — подумал Мануэль.
— Подобные попытки объединения всегда кончаются неудачей, — сказал Пратс. — Только в Барселоне, когда там еще действовал центральный кружок каретников и устраивались тайные сходки, радикально настроенная молодежь из среды буржуазии оказывала помощь анархистам.
— Да, это правда, — сказал Либертарий. — Радикальная буржуазия лучше, чем какие–нибудь другие элементы общества, может оказать нам поддержку. Инженеры, врачи, ученые–химики — все они исподволь готовят социальную революцию, так же как в свое время аристократия подготовила революцию политическую.
Друзья распрощались.
— Привет, товарищи! — сказал Либертарий.
— Привет!
Мануэль и Хуан направились домой
VI
Наивные страхи. — Благородные идальго. — Человек с площади Пуэрта–дель–Соль. — Загадочный Пассалаква
Среди всевозможных форм и разновидностей боязни, опасений, страхов и ужасов есть немало комичных и даже совсем нелепых.
Именно к этим последним можно отнести страх католиков перед масонами, республиканцев — перед иезуитами, анархистов — перед полицейскими и полицейских — перед анархистами. Страх ребенка перед букой не столь уж наивен, он имеет гораздо более серьезные основания, чем все перечисленные выше страхи.
Католика трудно убедить в том, что масонское братство напоминает собой нечто вроде общества любителей танцев; республиканец вряд ли поверит, что иезуиты — это всего–навсего невежественные и тщеславные монахи, которые корчат из себя поэтов и всюду лезут со своими отвратительными стишками, разыгрывают из себя ученых и при этом путают микроскоп с барометром.
Масон в глазах католика — это страшный человек: из полумрака масонской ложи он осуществляет свою крамольную деятельность, управляя целым воинством вольных каменщиков, над всеми ними стоит красный гроссмейстер, они располагают мощным арсеналом холодного оружия, всякого рода наугольников, треугольников и прочих побрякушек.
Иезуит в глазах республиканца — это расчетливый дипломат школы Макиавелли, ученый муж, кладезь мудрости и коварства.
Полицейский в глазах анархиста — это ловкий сыщик, коварный как дьявол; он то и дело меняет обличье, и никто не может его узнать; он тайно проникает на сборища в тавернах и клубах; он неусыпно стережет свою жертву.
Для полицейского же, наоборот, анархист является тем страшным человеком, ловким и коварным, который непрестанно подстерегает его самого.
Все они предполагают в своем противнике исключительную энергию и могущество.
Отчего же это происходит? От глупости, от романтической игры воображения или от желания придать побольше весу своей собственной персоне? Возможно, что от всех этих причин вместе взятых. Несомненно, католика трудно убедить в том, что широкое распространение антирелигиозных идей никак не связано с влиянием масонов и их многочисленных лож, а происходит лишь потому, что люди сами постепенно научаются думать и рассуждать; вряд ли кто–нибудь убедит республиканца в том, что влияние иезуитов зависит не от хитроумия и проницательности сынов святого Игнатия, а оттого, что нынешнее испанское общество является обществом юродивых и ханжей, целиком подпавших под власть пустосвятов.
Полицейские никак не могут понять, что анархистские покушения являются, как правило, индивидуальными террористическими актами, и потому ретиво ищут нити групповых заговоров; анархисты же никак не могут примириться с тем, что все они должны постоянно страдать от преследования полиции.
Кроме того, анархистов неотступно тревожила мысль об измене. Если верить им, то в любом месте, где собралось более пяти анархистов, почти всегда окажется один доносчик или предатель. На самом же деле часто случается так, что этот самый предатель вовсе и не предатель, а просто незадачливый парень, у которого ловкач полицейский, приняв вид свирепого бомбометателя, выуживает необходимые сведения, чтобы упрятать в тюрьму дюжину анархистов.
С приближением дня коронации газеты все больше стали болтать о том, будто в Мадрид готовятся прибыть иностранные полицейские агенты, дабы вкупе с местными властями следить, не приедут ли туда анархисты для осуществления своих коварных замыслов.
Нашелся человек, который, прочитав эти сообщения, решил, что на этом деле можно заработать. Человек этот был не какой–нибудь заурядный обыватель, а сам Сильвио Фернандес Трасканехо, человек с площади Пуэрта–дель–Соль, центра политической жизни столицы.
Среди многих более или менее прославленных Фернандесов наш Фернандес Трасканехо, человек с площади Пуэрта–дель–Соль, был, несомненно, самым знаменитым. Стоит вам только спросить о нем у кого–нибудь из завсегдатаев Восточного кафе или в одном из тех клубов, что собираются прямо на открытом воздухе, возле писсуаров на площади Пуэрта–дель–Соль, и сразу станет ясно, что все его отлично знают.
Это был высокий бородатый мужчина в мягкой широкополой мушкетерской шляпе, закрывавшей ему половину лица; летом он носил люстриновую куртку, зимой — засаленное пальто, но елейная улыбка и тросточка были постоянными его атрибутами во все времена года.
Это был голодранец, корчивший из себя маркиза.
— Знаете ли, я не терплю ничего половинчатого, говаривал он, — сегодня вы видите меня в лохмотьях, но завтра я могу быть элегантным до умопомрачительности.
Одевался человек с площади Пуэрта–дель–Соль, несомненно, с чужого плеча, а обувался в чужие обноски. Прежний владелец платья, очевидно, был толще нового, поэтому одежда болталась на нем как на вешалке; обувь наоборот, была рассчитана на меньший размер, я оттого, что каблук приходился на середину ступни, Трасханехо ходил прыгающей походкой, словно балерина.
Трасканехо не работал в настоящее время и вообще никогда не работал. Что толку?
Один из тех социологов, что нынче входят в большую моду, как–то сказал мне по секрету, что собирается составить памятную записку, в которой с научной достоверностью будет доказано, будто от восьмидесяти до девяноста процентов люмпенов нынешней Испании, вроде литераторов, актерской братии и журналистов, происходят по прямой линии от мелкопоместных идальго испанских деревень XVII и XVIII веков. Страсть к безделью, по словам того же социолога, в чистом, первозданном виде передавалась от отцов к детям, и средний класс Испании, утверждал он, есть лишь продолжение рода драной, голодной, алчной своры этих самых идальго.