смоет.
Мануэль сделал, как было велено, и оставил кран открытым.
— Там еще что–то есть, — пробормотал Перико.
Орудуя ножницами, как консервным ножом, он вскрыл днище коробки. Там лежали кусочки железа неправильной формы, а в том месте, куда вставлялась стеклянная трубка с кислотой, он обнаружил маленькую картонную коробочку с белым порошком, от которого пахло горьким миндалем.
Они высыпали белый порошок в раковину, а куски железа вышвырнули на помойку.
Закончив всю эту операцию, они снова поднялись наверх. Сальвадора разложила порознь белье, найденные в чемодане бумаги, длинный кухонный нож и ножны к нему. У ножа была деревянная рукоятка красного цвета, испещренная именами всех знаменитых анархистов. Среди надписей выделялось слово «Germinal». Затем они тщательно просмотрели все бумаги, лист за листом. Тут были прокламации, отпечатанные типографским способом, вырезки из газет, чертежи и несколько рукописных заметок.
На одном из листов был изображен чертеж бомбы. Перико взял его и стал разглядывать. Судя по надписям, в картонной коробочке, сделанной из двух игральных карт и наполненной белым порошком с запахом горького миндаля, содержалась смесь бихромата, перманганата и хлората калия, пропитанных нитробензином. В трубочке была серная кислота, а все остальное пространство коробки было заполнено динамитом и хлористым порохом.
— Я сожгу все эти бумаги, — сказал Мануэль.
В кухне развели огонь, бросили туда бумаги, а затем и нож. Когда рукоятка обуглилась, Мануэль отнес нож во двор и закупал в землю. Горбун Ребольедо, заслышав на лестнице шаги, вышел посмотреть, в чем дело.
— Что тут происходит? — крикнул он.
Ему сделали знак замолчать и рассказали о случившемся.
— Что там такое? — спросил из своей комнаты Хуан, потревоженный шумом.
— Ничего особенного, — ответила ему Сальвадора. — Это Перико потерял ключ от двери.
— Проверьте, не осталось ли у Хуана случайно каких–нибудь писем, которые могут его подвести, — сказал горбун.
— И то правда, — сказал Мануэль. — Какие мы недотепы! Ведь всего несколько дней назад он получил два письма.
Сальвадора прошла к больному, будто только для того, чтобы подробнее рассказать историю с ключом, но вскоре вернулась, неся в руках его пиджак и пальто. Письма действительно были там, причем одно из них компрометировало Хуана самым ужасным образом, так как в нем совершенно ясно говорилось о каком–то заговоре. Платье Хуана тщательно обыскали и все найденные бумаги сожгли.
— Думаю, что теперь вы можете быть спокойны, — сказал Ребольедо. — Да! Еще одно. Когда явится полиция, — а судя по тому, что вы мне рассказали, она непременно явится, — и если у них не будет ордера, то они обязательно спросят вас, можно ли им войти, тогда вы им ответите, что, конечно, можно, но прежде пусть пригласят с собой двух понятых. Тем временем вы должны уведомить Хуана об их приходе и рассказать ему, что вы предприняли, но сделать это нужно так, чтобы он не успел ничего сообщить тому типу.
Сальвадора и Мануэль всю ночь просидели в столовой в большом беспокойстве. Мануэлю казалось, что адская машина разорвалась у него в мозгу, и он чувствовал, как рушатся все его анархистские идеи и как возвращаются к нему утерянные было инстинкты нормального человека. Мысль об этом аппарате, изготовленном с таким холодным расчетом, переворачивала ему всю душу. Ничто не могло оправдать массового убийства, для которого предназначалась эта машина. Но как мог Хуан участвовать в столь злодейском преступлении? Он, такой беспредельно добрый, такой гуманный! Правда, как сказал однажды Пратс, на войне бомбардируют целые города и смерть подстерегает человека всюду; но ведь на войне армии сражаются, испытывая на себе давление всего народа, всей нации, и, кроме того, ответственность как бы распределяется на всех; каждый делает то, что ему приказывают, и не может ослушаться под страхом смертной казни. Однако с анархистами дело обстоит иначе: здесь нет той внешней силы, которая толкает их на преступление, наоборот, все направлено на то, чтобы предупредить его… и, несмотря на это, они дают волю варварскому инстинкту, преодолевают все препятствия только для того, чтобы посеять смерть среди несчастных.
В обычный час Мануэль вышел из дому; но не успел он свернуть на улицу Магеллана, как к нему подошли двое и остановили его.
— Вы Мануэль Алькасар?
— Чем могу служить?
— Вы арестованы,
— Понимаю.
— Мы идем производить обыск в вашем доме. Вы позволите нам? Может быть, вы потребуете ордер от судьи?
— Мне все равно.
— Тогда то же самое вы должны сказать и вашим близким.
— Хорошо.
Они подошли к дому.
— Да! Я требую только одного, — сказал Мануэль, входя в дом.
— Что именно?
— Чтобы при обыске присутствовало двое соседей.
— Хорошо.
Мануэль в сопровождении полицейского агента отправился в камеру судьи и сразу же был вызван к нему.
— Я располагаю сведениями, — сказал ему судья, что вы — опасный анархист.
— Я? Нет, сеньор, я не анархист.
— В таком случае это ваш брат — смутьян?
— Мой брат анархист, но он не принадлежит к категории анархистов действия.
— Ваш брат — скульптор, не правда ли?
— Да, сеньор.
— И притом известный скульптор. Неужели вы не можете повлиять на него, чтобы он отказался от своих опасных идей?
— Если бы я мог, я бы сделал это. Поверьте мне. Но я не имею на него никакого влияния. Он учился и повидал больше, чем я.
— Сожалею, что ваш брат замешан в дурном деле. Когда он получил письма от Пассалаквы?
— Какие письма? — с наивным видом спросил Мануэль.
— Разве ваш брат не получал писем?
— Не знаю, не могу вам сказать, я мало бываю дома.
— Вы видели вчера иностранца, которого ваш брат пустил к себе в дом?
— Да, сеньор.
— Как его зовут?
— Брат сказал, только, что он итальянец и что он у нас переночует.
— Был ли у итальянца тяжелый чемодан?
— Не знаю, я не видел. Когда я пришел из типографии, он ужинал. Наши женщины постелили ему постель в комнатке на чердаке, а больше я ничего не знаю.
— Хорошо. Подождите минутку.
Вскоре ему сообщили, что он свободен.
Он поспешно вернулся домой. Сальвадора улыбалась. Хуан поразился, увидев, что в чемодане не было ни бомб, ни ножей, ни брошюр.
Во время обыска Пассалаква не проронил ни слова; полицейские, закончив обыск, ушли, прихватив с собой несколько книг, принадлежащих Хуану.
Они арестовали итальянца под тем предлогом, что у него не было документов, Хуан же остался на свободе.
Вечерние газеты сообщили об обыске на квартире у Мануэля и определили эту полицейскую акцию как совершенно пустую затею.
Пассалаква заявил, что он действительно анархист, но не является анархистом действия и что он прибыл в Испанию искать работу.
Некоторые данные позволяли заключить, что настоящее его имя не Пассалаква, а Бутти и что его разыскивает итальянская полиция. Выяснилось, что он приехал из Америки, где неоднократно арестовывался за кражи. Правительство настаивало на его немедленной высылке.
Возвратившись вечером домой, Мануэль имел разговор с Хуаном.
— Как ты мог принять участие в таком нелепом предприятии? — спросил он брата.
— Так надо. Необходимо делать революцию, а ради нее нужно идти на жертвы.
— Но ведь это глупо. Чего вы этим добьетесь?
— То есть как «чего»? Бомбами мы взорвем устои современного общества, построенного на несправедливости. А потом расчистим всю гниль, которая останется после него.
— И все это делается во имя всеобщего блага, не так ли?
— Именно так, — ответил Хуан.
— И во имя права на жизнь тех, кому она дана, вы убиваете детей, стариков, женщин… но ведь они тоже имеют право на жизнь…
— Это необходимо, — мрачно сказал Хуан.
— Ах вот как! Необходимо!
— Да. Врач, иссекающий гангренозную ткань, захватывает и здоровое мясо.
— И это говоришь ты, противник всякого насилия? — воскликнул Мануэль. — Ты, для которого право человека на жизнь — превыше всего; и теперь ты, которому противно видеть, как тунеядец паразитирует за счет трудящегося человека, спокойно допускаешь, чтобы какая–то невинная душа жертвовала жизнью своей во имя благополучия грядущих поколений. Я прямо тебе скажу: это не только глупо, это чудовищно. И если бы мне сказали, что счастье всего человечества зависит от слез только одного–единственного ребенка, и если бы я имел право решать, то я не допустил бы этого, даже если бы весь мир просил меня об этом на коленях.
— Ты поступил бы хорошо, — сказал Хуан. — Дети, женщины, слабые — вот для кого мы работаем. Ради них нужно разрушить современное общество, основанное на несправедливости, ради них нужно беспощадно выжигать социальные язвы.
Для Хуана с его пылким темпераментом все пути все способы были хороши, лишь бы они привели к страстно ожидаемой революции. Это будет заря нового дня заря справедливости; вздох облегчения вырвется из груди народа, который всегда мучили, истязали, эксплуатировали, который низвели до состояния вьючного животного. Это будет кровавая заря, когда в огне пожарищ затрещит здание старого общества, основанного на невежестве и неравенстве, и от него не останется ни руин, ни пепла, а грядущие поколения будут с презрением вспоминать об омерзительной жизни нашего подлого времени.
В черной лаве проклятий и всеобщей ненависти задохнутся богатые; это будет справедливое возмездие правящим классам, превратившим государство ради спасения своих богатств, нажитых грабежами и насилием, в полицейскую машину, сделавшим из государства карательный орган, который пулями «успокаивает» голодных и обездоленных.
И та бо́льшая часть человечества, которая ныне корчится в адских муках нищеты, восстанет наконец, силой водрузит знамя справедливости, уничтожит самую возможность творить подлость и беззаконие. А для этого, для того чтобы поднять массы на восстание, хороши все средства: бомба, поджог, цареубийство…