Что можно было ответить на эти фанатичные заклинания? Что можно им противопоставить? И когда Хуан успокоился, Мануэль повел атаку с другого конца.
— Раз уж ты решился на такую огромную жертву, сказал он, — то по крайней мере неплохо бы узнать, не обманывают ли тебя. Твой Пассалаква действует по указке полиции.
— Ты думаешь?
— Я в этом уверен. Суди сам, кто же может свободно разъезжать с целым ворохом запрещенной литературы и держать при себе огромный нож, на рукоятке которого выписаны имена всех знаменитых анархистов?
— Я не вижу в этом ничего особенного.
— Допустим. Но я утверждаю, что Пассалаква служит в полиции, что ему было заранее известно про обыск у нас в доме, и если ты будешь так доверяться первому встречному, все твои жертвы во имя анархии будут напрасны, более того: ты только окажешь правительству великую услугу. Ведь ты раньше не знал Пассалакву, правда?
— Да, не знал.
— Откуда же он взялся?
— Примерно неделю тому назад я получил письмо от Пассалаквы из Барселоны. Он писал, что приезжает по важному делу, и спрашивал, нет ли у меня на примете надежного места, где можно укрыться. Я ответил ему утвердительно, и тогда он сообщил мне, что приедет в первых числах месяца и что он намеревается подложить бомбу на пути шествия короля и его свиты во время коронационных торжеств. Далее он сообщил, что я могу узнать его по следующим приметам: молодой, бритый, в берете, с желтым чемоданом в правой руке и черным зонтиком в левой. Встретив его, я должен был спросить: «Это поезд из Барселоны?», на что он мне ответит: «Не знаю, сеньор, я плохо понимаю по–испански». Так я и сделал: поехал на Южный вокзал и встретился с итальянцем. Мы взяли экипаж. Пассалаква рассказал о своем плане и упомянул, что везет в чемодане бомбу. Я хотел было отвезти его в ту гостиницу, где я прежде жил, но тогда он заявил: «У меня нет документов. Вряд ли меня туда пустят».
— Вот видишь? — вставил Мануэль. — Он непременно хотел попасть к тебе на квартиру.
— Я стал уверять, что его пустят в гостиницу, но он настаивал, что у меня ему будет лучше, безопаснее. Я не хотел впутывать вас в это дело, и все же пришлось привезти его сюда. Когда я ложился спать, я думал: «Если нагрянет полиция, он взорвет всех нас». Когда меня разбудили, я решил: «Все кончено». По правде сказать, я удивился, когда обнаружилось, что в чемодане ничего нет: ни бомбы, ни бумаг. Как вы узнали, что у нас будет обыск?
— Сальвадора додумалась. Кроме того, у меня есть данные, что Пассалаква служит в полиции.
Мануэль упорно настаивал на этой версии, надеясь, что ему удастся заронить в душу брата семена сомнения и недоверия.
VII
Снова Роберт. — Борьба за жизнь. — Подарок англичанина. — Любовь
Однажды вечером после ужина, когда Мануэль поливал растения у себя в садике, появился Роберт.
— Привет, малыш. Как поживаешь? Заделался садовником?
— Да, как видите. Как поживает сеньорита Кэт?
— Отлично. Она в Антверпене со своей матерью. Мы часто о тебе говорили.
— Правда?
— Обе вспоминают тебя с нежностью.
— Они очень добры.
— У меня уже есть сын.
— Вот как! Я очень рад!
— Это настоящий маленький дикарь. За ним ходит сама мать. Как у тебя идут дела? Как типография?
— Не так хорошо, как мне хотелось бы. Вряд ли я сумею скоро возвратить вам деньги, как я раньше предполагал.
— Это неважно. Отдашь, когда сможешь. А в чем дело? С работой не клеится?
— Да, все идет как–то медленно; с рабочими–социалистами прямо беда.
— С социалистами?
— Да, вяжут меня по рукам и ногам. Теперь везде и всюду заправляют рабочие союзы; делают что им вздумается. Настоящие деспоты. Нельзя даже набрать рабочих по своему усмотрению: бери, кого они хотят. Во все вмешиваются, делайте так–то, увольте того, примите этого… Настоящая тирания.
— Полагаю, что в связи с этим твои симпатии к анархизму еще более укрепились.
— Конечно. Если уж делать социальную революцию, то нужно делать ее сразу; человеку жить надо… Не хотите ли зайти на минутку к нам, дон Роберт?
— Хорошо.
Оба поднялись по лестнице наверх и прошли в столовую. Роберт поздоровался с Сальвадорой.
— Не выпьете ли чашечку кофе, дон Роберт? — предложил Мануэль.
— Пожалуй.
Принесли кофе.
— Твой брат тоже анархист?
— Гораздо больший, чем я.
— Вы должны вылечить их обоих от этого анархизма, — сказал Роберт Сальвадоре.
— Я? — переспросила она, зардевшись.
— Именно вы. У вас, я уверен, больше здравого смысла, чем у Мануэля. С художником я не знаком, а Мануэля давно знаю, каков он есть: добрый малый, но — никакой воли, никакой энергии. Он даже не понимает, что энергия — самое замечательное качество в человеке, вроде снегов Гвадаррамы: они блестят только на вершинах. Доброта и нежность тоже прекрасные качества, но это качества низшего порядка, удел мелких душ.
— Я и есть маленький человек. Что же тут поделаешь?
— Вот видите? — обратился Роберт к Сальвадоре. — У этого парня совсем нет гордости. К тому же он романтик, увлечен благородными идеями, хочет преобразовать общество…
— Не смейтесь надо мной. Я прекрасно знаю, что не могу ничего преобразовать…
— Вдобавок ко всему ты страдаешь излишней чувствительностью.
И затем, снова обращаясь к Сальвадоре, он прибавил:
— Когда я говорю с Мануэлем, то всегда спорю с ним и всегда его браню. Вы уж извините.
— За что же извинять?
— Вам, наверное, неприятно, что я его браню?
— Почему неприятно? Ведь вы его за дело браните.
— И споры наши вам тоже не надоедают?
— Тоже нет. Раньше скучно было слушать, а теперь — нет; теперь меня многое интересует, я тоже вроде как передовая.
— Вот как!
— Да. Не то что бы я совсем против власти, этого я не скажу, конечно, но меня возмущает, что правительство, государство и вообще все прочие делают все в пользу богатых против бедных, в пользу мужчин — против женщин и в пользу взрослых, мужчин и женщин — против детей.
— Да, в этом вы правы, — сказал Роберт, — самая отвратительная черта нашего общества состоит в том, что оно ведет ожесточенную войну против слабых, против женщин, против детей и, наоборот, поощряет проявление жестокости и грубой силы во всех ее формах.
— Когда я читаю обо всех этих преступлениях, — продолжала Сальвадора, — про то, как мужчины убивают женщину, а их потом прощают, потому что, видите ли, они раскаиваются и плачут, то я прямо из себя выхожу от злости…
— Еще бы! Чего же можно ждать от этих хлюпиков–присяжных, которые идут в судебное заседание, как в театр? Так у нас и получается: какому–нибудь жулику дают двадцать лет каторги, а убийцу оставляют на свободе.
— А почему женщины не могут быть присяжными? — спросила Сальвадора.
— С ними было бы еще хуже. Они, несомненно, стали бы проявлять к своим сестрам еще большую жестокость.
— Вы думаете?
— Я в этом уверен.
— Для женщин, — сказал Мануэль, — наказание полагалось бы сделать более легким, чем для мужчин, а для человека необразованного — более легким, чем для образованного.
— Вот и я так думаю, — прибавила Сальвадора.
— Я тоже, — согласился Роберт.
— И главное, что законы, кодексы должны меняться, Конечно, многое зависит от того, какая у нас форма правления: республика, монархия или конгресс. Но все же почему обязательно заносить в гражданскую метрику сведения о том, является ли ребенок законным или незаконным? Неужели нельзя ограничиться просто отметкой о рождении?
— Мало–помалу это уже осуществляется, — возразил Роберт. — Вносятся частичные поправки, и, в общем–то, законы меняются. Но в Испании пока что этого нет. Можете мне поверить, однако, что и здесь будут перемены — перемены к лучшему. Для этого нужна чья–то сильная воля, мощный дерзкий ум, чтобы подавить эгоистические устремления и разнонаправленные интересы.
— Но это был бы деспотизм.
— Да, просвещенный деспотизм. По–моему, лучше опираться на авторитет личности, чем на закон. Закон прямолинеен; малоподвижен, лишен нюансов; авторитет может оказаться более удобным и, по существу, более справедливым.
— Но подчиняться одному человеку это ужасно!
— Я предпочитаю подчиняться тирану, чем толпе, предпочитаю подчиняться толпе, чем догме. Тирания идеи и масс, по–моему, самая отвратительная тирания.
— Вы не верите в демократию?
— Нет. Демократия — это принцип построения общества, но не его цель. Вернее, это груды камней от разрушенного здания. Но такое состояние — переходное. Мало–помалу люди снова начинают отстраиваться, и каждый камень находит свое место, правда, не прежнее, а другое, новое.
— И как всегда, одни камни окажутся сверху, а другие — снизу?
— Конечно.
— Вы не верите, что люди идут к всеобщему равенству?
— Не верю. Наоборот, мы идем к все большему различию, к образованию новых ценностей и новых общественных категорий. Ясно, что в наше время было бы бесполезно и даже вредно, если бы какой–нибудь герцог только потому, что он сын и внук другого такого же герцога, потомок сборщика податей XVII века или королевского лакея, располагал большими средствами к существованию, чем любой простой смертный, и, напротив, было бы естественно и вполне справедливо, если бы Эдисон имел больше средств к существованию и к потреблению духовных ценностей, чем тот же самый простой смертный.
— Но тогда мы окажемся перед фактом создания новой аристократии.
— Да, но это будет аристократия не сословная, а аристократия по природе ума и таланта. Мост через Речку Мансанарес не годится для Темзы.
— Это и есть неравенство, которого следует избегать.
— Но этого невозможно избежать! Человечество идет своим путем, и это движение есть результат приложения сил, которые действуют ныне и действовали на него в прошлом. Пытаться изменить его путь — безумие. Не найдется ни одного человека, сколь бы велик он ни был, который мог бы это сделать. Впрочем, есть средства, позволяющие влиять на человечество: они состоят в том, чтобы влиять на самого себя, изменять самого себя, создавать себ