я заново. Для этого не нужно ни бомб, ни динамита, ни пороха, ни декретов — ничего. Ты хочешь все разрушить? Разрушь это «все» внутри себя. Общества не существует, порядка не существует, власти не существует. Ты должен неукоснительно подчиняться закону и в то же время внутренне издеваться над ним. Если хотите, крайний нигилизм состоит в том, что право человека распространяется так далеко, как это позволяет ему его собственная рука. Используя это право, человек начинает жить совершенно независимо от других.
— Это верно, но разве вы не верите, что можно сделать кое–что и вне самого себя?
— Кое–что, конечно, можно. В области механики можно всегда найти самоновейший двигатель, но никогда нельзя найти вечного двигателя, ибо таковой невозможен. Так вот, всеобщее человеческое счастье — это что–то похожее на вечный двигатель.
— Но разве невозможно полное изменение мыслей и чувств?
— Да, но на это нужно время. Тающие снега Гвадаррамы неизбежно вольются в Тахо. Идеи, так же как и вода, всегда ищут свое естественное, привычное русло, и нужно много времени для того, чтобы изменилось течение реки или внутренний поток мыслей.
— Разве вы не допускаете, что один энергичный поворот может привести к коренному изменению форм общественной жизни?
— Нет. Более того, я думаю, что в настоящее время даже мысленно нельзя себе представить такой радикальной реформы, которая могла бы существенно изменить условия современной жизни. Тем более это относится к складу мышления людей. Как только рушится один предрассудок, его тотчас сменяет другой. Без предрассудков вообще жить нельзя.
— Почему же нельзя?
— Разве может кто–нибудь жить, не строя никаких предположений и не рискуя вместе с тем обмануться в своих надеждах на некий высший общественный синтез? Это невозможно. Чтобы жить, необходима какая–нибудь ложь. Республика, анархия, социализм, религия, любовь… все, что угодно, лишь бы обмануть себя. На почве фактов тоже нет надежного решения. Допустим, что наступит анархия — а она никогда не наступит, потому что не может наступить, но допустим все–таки, что она наступит, и за нею последует мирный и справедливый раздел земли, и это распределение не вызовет ни конфликтов, ни борьбы… После какого–то периода интенсивного использования земли, сбора богатых урожаев снова возникнет проблема добычи средств существования, и борьба за жизнь развернется с новой силой, причем в условиях куда более ужасных, чем нынешние.
— Но ведь есть же какие–нибудь лекарства?
— Никаких. Лекарство — в самой борьбе, лекарство — в том, чтобы обществом управляли естественные законы конкуренции. В общем, по известной кастильской пословице: «Бог посылает, святой Петр благословляет». Для этого самое лучшее было бы устранить все препятствия: отменить право наследования, отменить протекционизм в торговле, отменить ограничительные тарифы, уничтожить всякую регламентацию в вопросах семьи и брака, отменить регламентацию в вопросах труда, упразднить государственную религию и предоставить свободной конкуренции управлять всем.
— А что же будет со слабыми? — спросил Мануэль.
— Слабых определят в приюты, чтобы они никому не мешали, а если это невозможно — пусть себе умирают.
— Но это жестоко.
— Это жестоко, но естественно. Для самоутверждения расы необходимо, чтобы умерло большое число индивидов.
— А что сделают с преступниками?
— Их уничтожат.
— Это совсем дико. Вы слишком жестоки, вы законченный пессимист.
— Нет. Все, что говорится о пессимизме и оптимизме, не более чем пустые надуманные формулы. Кто может сказать, чего больше примешано к нашей жизни — горестей или радостей? Этого никто не может высчитать да это и не так уж важно. Поверьте мне, в сущности, есть только одно лекарство, и оно предназначается для индивидуального пользования: деятельность. Все животные — а человек является одним из них — находятся в состоянии непрерывной борьбы: свою пищу, свою жену, свою славу тебе приходится оспаривать у других, а они оспаривают все это у тебя. Раз борьба — закон нашей жизни, примем ее, но не с печалью, а с радостью. В деятельности заключено все: и жизнь и наслаждение. Превратить статичную жизнь в деятельную, динамичную — вот в чем задача. Вечно бороться, бороться до последнего вздоха! Вы спросите, за что? Да не все ли равно, за что.
— Но ведь не все доросли до понимания необходимости бороться, — возразил Мануэль.
— Внешние поводы, побуждающие бороться, — это не самое главное. Действительна лишь борьба внутри самого человека. Главное — привести в действие волю, энергию, пробудить инстинкт бойца, который есть у каждого.
— По правде говоря, я не ощущаю в себе этих качеств.
— Это понятно, потому что твои инстинкты основываются на чувстве сострадания к ближнему. Не правда ли? И нет в тебе того неуемного эгоизма… В общем, ты конченный человек.
Мануэль рассмеялся. По коридору прошел Хуан.
— Парень совсем плох, — сказал Роберт. — Ему бы надо уехать из Мадрида куда–нибудь в деревню.
— Он не хочет.
— Он много теперь работает?
— Нет. Занимается только анархистскими делами и совсем ничего не делает.
— Жаль.
Роберт встал и ласково попрощался с Сальвадорой.
— Поверьте, я очень завидую Мануэлю, — сказал он.
Сальвадора улыбнулась.
Мануэль проводил Роберта до двери.
— Знаешь, кто меня преследует буквально каждый день?
— Кто?
— Сеньор Бонифасьо Минготе. Мне кажется, ты его знаешь.
— Да.
— Он наговорил мне кучу всяких гадостей о матери Кэт, не зная, кто я. Представляешь! Я дал ему понять, что мне все это порядком надоело, и теперь он забрасывает меня письмами, которые я даже не читаю.
— А что с ним теперь, как он?
— Кажется, живет с какой–то женщиной, которая поколачивает его и заставляет заниматься дома хозяйством.
— А ведь был таким покорителем сердец!
— Да, странно. Всяко бывает. Теперь его самого покорили.
— Послушай–ка, — сказал Роберт, останавливаясь на лестнице, — я хотел кое–что сказать тебе.
— Да, пожалуйста.
— Видишь ли, я теперь не знаю, когда снова вернусь в Испанию. Возможно, долго не приеду. Понимаешь? Да. Я говорил о тебе с женой и с тещей, рассказывал им о твоей жизни, тщательно нарисовал портрет Сальвадоры, и они очень порадовались, что у тебя все хорошо. И они обе сказали мне, чтобы в знак их дружеского расположения к тебе ты оставил бы за собой типографию.
— Но это невозможно!
— Почему же невозможно? Вот запродажная запись. Держи.
— Но ведь это большие деньги?!
— Эка важность — большие деньги! Послушайся только моего совета: поскорее женись на девушке. Прощай!
Роберт схватил руку Мануэля, горячо пожал ее и спустился по лестнице. Затем, уже из коридора, он крикнул:
— Да, вот еще что! Если ты назовешь своего первенца Робертом, я приеду из Англии крестить его.
Мануэль, еще не оправившись от изумления, вернулся в столовую и сел рядом с Сальвадором
— Он подарил мне типографию, — сказал Мануэль.
— То есть как?
— Да. Вот запродажная. Теперь тебе не придется так много работать, не нужно будет думать, как скопить деньги. Мой друг — большой чудак. Правда?
— Он очень симпатичный.
— И благородный.
— Должно быть.
— И энергичный, правда?
— Да.
Вдруг Мануэль, напустив на себя вид отчаявшегося человека, шутливым тоном произнес:
— Знаешь, я ведь очень ревнив.
— К кому же ты ревнуешь?
— К Роберту.
— Почему?
— Потому что ты слушала его с восхищением.
— Это правда, — смеясь, сказала Сальвадора.
— А мной ты не восхищаешься?
— Ни капельки. Ты не такой энергичный…
— И не такой красивый, не правда ли?
— Правда.
— И не такой умный?
— Конечно нет.
— И после всего этого ты говоришь, что любишь меня!
— Я люблю тебя, потому, что у меня дурной вкус; я люблю тебя таким, каков ты есть, — грубоватым, некрасивым, мало энергичным.
— Тогда… позволь мне поцеловать тебя.
— Нет, только когда поженимся.
— Кому же нужна эта комедия женитьбы?
— Нашим детям.
— Ах, вот оно что! Значит, ты хочешь, чтобы у нас были дети?
— Да.
— Много?
— Да.
— И ты не боишься иметь много детей?
— Нет. В этом призвание женщины.
— Тогда я должен поцеловать тебя — ничего другого не остается. Я запечатлею почтительный поцелуй. Не хочешь? Я поцелую тебя, как святую. Тоже не согласна? Тогда я поцелую тебя, как поцеловал бы красное знамя…
Сальвадора поколебалась и подставила щеку, но Мануэль поцеловал ее в губы.
VIII
Коронация. — О тех, кто взвинчивает цены на горох. — Конец сеньора Кануто
Ничто не изменилось в доме после заключения брака, которое обошлось без всяких торжественных церемоний. Мануэль буквально сиял. И только здоровье Хуана омрачало его счастье. Брат находился в состоянии беспокойства, его все время лихорадило. Ночью, во сне, он что–то кричал и, не переставая, надрывно кашлял. Лекарств он уже не принимал и не обращал никакого внимания на предписания врача: выходил из дому когда вздумается; когда вздумается пил водку, чтобы несколько подбодрить себя, и встречался с друзьями в таверне Чапарро.
Между тем Сильвио Фернандес Трасканехо развил бешеную деятельность. Он сумел втереться в доверие всех членов кружка, собиравшегося в «Заре», и внушил им, будто ко дню коронации готовится грандиозный революционный заговор.
— Итак, когда будет дан сигнал, — говорил Трасканехо, — я поведу бедноту к центру города.
Хуан больше, чем все остальные, верил его болтовне.
— Дело на мази, — сказал однажды Мадридец Мануэлю. — Надо ковать железо, пока горячо. В Мадрид съехалось семьдесят с лишним анархистов. Испанская полиция и иностранные агенты сбились с ног, но никак не могут их найти. Мы получили распоряжение из Лондона и будем поджидать процессию по пути следования. Если схватим короля живым, тем лучше.