Какой–то маленький человечек из тайной полиции бросился на сеньора Кануто.
— Смерть солдафонам! Да здравствует социальная революция! Да здравствует анархия! — кричал старик, дрожа от возбуждения и размахивая руками.
Затем его не стало видно: он скрылся в толпе. Несколько полицейских бросились за ним; конногвардейцы пустили лошадей прямо на толпу. Хуан хотел поспешить на помощь старику, но силы оставили его, и он упал бы, если бы его де подхватил Мануэль. Он почти на руках вытащил брата из толпы, лавируя между конными полицейскими и каретами, запрудившими площадь Пуэрта–дель–Соль. Хуан все больше и больше бледнел.
— Наберись сил еще немножко: скоро мы выберемся, — уговаривал его Мануэль.
Наконец они дошли до тротуара и наняли карету. Когда они подъезжали к своему дому на улице Магеллана, Хуан лежал без чувств, и вся одежда его была в крови.
IX
Ночь. — Вороны. — Светает. — Ему теперь хорошо. — Говорит Либертарий
Когда карета остановилась, Мануэль взял брата на руки и внес его в дом. Игнасия и Сальвадора, увидев Хуана в таком ужасном состоянии, с отчаянием в голосе спрашивали:
— Что же это такое? Что же это с ним?
— Теперь ничего: у него была рвота; не знаю, как он еще остался жив. Он сейчас без сознания.
Общими усилиями они раздели Хуана, приложили к ногам бутылки с горячей водой и позвали врача. Доктор дал ему морфию, так как время от времени больной ужасно кашлял и харкал кровью.
— Как вы его находите? — спросила Сальвадора у врача.
— Он плох, очень плох. Организм очень ослаблен, болезнь слишком запущена. Едва ли он продержится несколько дней.
Доктор ушел, Хуан затих и всю ночь спал спокойно. Временами дыхание его становилось хриплым и свистящим, в груди что–то булькало, словно вода, льющаяся из горлышка бутылки. Порой казалось, что он не дышит, но потом следовал глубокий вздох, и дыхание снова выравнивалось.
Сальвадора и Мануэль провели всю ночь в комнате Хуана, не спуская с больного глаз.
Утром Игнасия пошла к мессе.
— Ты тоже можешь идти в типографию, — сказала Сальвадора Мануэлю. — В случае чего я дам тебе знать.
Когда Игнасия вернулась из церкви, она спросила Сальвадору таинственным шепотом:
— Мануэль ушел?
— Да.
— Я рада.
— Почему?
— Потому что я просила священника исповедовать Хуана. Бедняжка хочет этого — ведь он был семинаристом, — только попросить не решается.
Сальвадора была явно смущена этим сообщением.
— Но ты уверена, что он захочет исповедоваться? — спросила она.
— Совершенно уверена. Мы обе пойдем к нему и скажем.
— Нет, нет, я не буду говорить.
— Тогда я одна скажу.
Игнасия прошла к постели больного.
— Не буди его.
— Оставь меня.
В этот момент у входной двери раздался звонок.
— Это он, — сказала Игнасия.
Услышав хлопанье дверью, Хуан открыл глаза и, увидев Сальвадору, улыбнулся.
— Я чувствую большую слабость, но мне теперь очень хорошо. Я долго спал? — спросил он.
— Да весь день. Ты очень напугал нас всех, — пробормотала Сальвадора. — А Игнасия, ты ведь знаешь, какая она, позвала священника, и он теперь здесь.
Хуан изменился в лице.
— Здесь, говоришь? — спросил он с беспокойством.
— Да.
— Не пускай его! Защити меня. Очень тебя прошу! Они хотят отравить мне последние минуты жизни. Сестра моя, очень тебя прошу — защити!
И Хуан стал искать руку Сальвадоры.
— Можешь быть спокоен, — сказала она, — если ты не хочешь, он сюда не войдет.
— Нет, нет, ни за что.
— Подожди минутку, я пойду скажу ему, чтобы он ушел.
Сальвадора вышла в столовую. Священник — высокий, тощий, костлявый человек в поношенной рясе — расхаживал из угла в угол.
— Позвольте мне сказать вам, господин священник… — начала Сальвадора.
— Что тебе, дочь моя?
— Видите ли, господин священник, мой шурин очень напугал нас сегодня. Мы думали, что он умирает, и вот его сестра пошла за вами, но теперь опасность миновала, и мы не хотим пугать его.
— Почему же «пугать»? — возразил священник. — Напротив, это его успокоит.
— Он недавно принял лекарство и теперь немного не в себе.
— Это не имеет значения, не имеет никакого значения. Мне сказали, что это очень хороший юноша, только заражен так называемыми передовыми, атеистическими идеями; он учился когда–то в семинарии, и тем более нужно, чтобы он отрекся от своих заблуждений.
И священник хотел уже пройти в спальню.
— Не входите, господин священник! — проговорила Сальвадора.
— Мой долг — позаботиться о его душе, дочь моя.
— Тогда подождите минутку, я попытаюсь еще раз поговорить с ним, — возразила она.
Войдя в спальню, она заперла дверь на ключ.
— Он ушел? — спросил Хуан слабым голосом.
— Да.
— Прошу тебя, сестра моя — защити! — простонал больной. — Я никого не хочу видеть, кроме моих друзей.
— Никто другой сюда не войдет, успокаивала она.
— Благодарю тебя! Благодарю! — шептал он и, повернувшись на бок, прибавил: — Я буду спать,
Несколько раз Игнасия подходила к спальне и настойчиво требовала отворить дверь. Но Хуан почти ничего не слышал, а Сальвадора не отвечала.
— Ах, если бы ты видела, — бормотал больной, — если бы ты видела то, что мне снилось сегодня ночью. Это были прекрасные сны!
В этот момент послышался шум голосов и раздался сильный стук в дверь спальни.
— Открой мне, Сальвадора, — услышала она голос Мануэля.
Она отперла дверь, и в комнату на цыпочках вошел Мануэль..
— Священник уже ушел, — шепотом сказал он.
— Твоя жена — храбрая женщина, — проговорил, улыбаясь, Хуан. — Она выпроводила священника, который пришел меня исповедовать.
Хуан протянул одну руку Сальвадоре, другую Мануэлю.
— Никогда еще я не был так счастлив, — сказал он. — Казалось бы, приближение смерти должно быть таким ужасным — правда? А я вижу в ней что–то умиротворяющее, даже сладостное…
Весь день Хуан говорил с родными о прошлом, о детстве, о своих мыслях и мечтах…
Отец и сын Ребольедо находились в столовой, на случай если что–нибудь понадобится.
Вечером послышался легкий стук в входную дверь, затем дверь осторожно отворили, и кто–то стал поспешно взбираться по лестнице, перешагивая через две ступеньки. Это был Либертарий. Он пришел справиться о здоровье Хуана. Когда ему все рассказали, у него вырвался жест отчаяния.
В свою очередь он сообщил, что сеньор Кануто лежит в госпитале в очень тяжелом состоянии. Ему нанесли несколько сабельных ударов в голову и в спину. Он получил сотрясение мозга и, по–видимому, не выживет.
— Вы зайдете повидать Хуана? — спросил его Перико Ребольедо.
— Сейчас — нет, я пойду сообщить друзьям и потом вернусь.
Либертарий буквально выбежал из дома и скоро вернулся вместе с Пратсом, Шариком и Мадридцем.
Все четверо прошли в спальню. Предыдущий разговор очень утомил Хуана. Он чувствовал большую слабость. Протянув руку друзьям, он проговорил:
— Теперь мне снятся прекрасные сны, дивные сны. Прощайте, товарищи. Я выполнил свой долг. Правда ведь? Продолжайте трудиться. Оставляю вам мои бумаги… Если вы найдете, что они полезны для нашего дела, опубликуйте их… Прощайте!..
Анархисты вышли в столовую и остались там, чтобы еще немного поговорить. Двери балкона были открыты.
Кто–то из посетителей таверны сообщил в центральный кружок о тяжелом состоянии Хуана, поэтому к дому то и дело подходили какие–то люди и кричали прямо с улицы:
— Эй, кто там!
— В чем дело? — спрашивал Пратс или Либертарий, появляясь на балконе.
— Привет, товарищ!
— Привет.
— Как Хуан?
— Плохо.
— Горе–то какое! Ну, что ж… Привет!
— Привет!
Через какое–то время все повторялось сначала.
Сальвадора и Мануэль находились подле больного, который все время бредил. Ему очень хотелось дождаться утра, и он поминутно спрашивал, не рассвело ли.
По просьбе Хуана ставни не закрывали. В четвертом часу начало светать; холодный утренний свет стал просачиваться в комнату, Хуан ненадолго заснул и проснулся, когда уже совсем рассвело.
В синем, прозрачном, как хрусталь, небе плыли красные, пламенеющие заревом восходящего солнца облака.
— Откройте балкон, — попросил Хуан.
Мануэль открыл дверь балкона.
Сальвадора сунула руку под подушку и подняла голову больного. Потом подложила вторую подушку, чтобы ему удобнее было смотреть.
Лучи утреннего майского солнца постепенно наполняли комнату ярким золотым светом.
— О, теперь мне хорошо! — прошептал больной.
Красноватые отсветы дня падали на бледное лицо умирающего. Вдруг зрачки его подернулись мутной пеленой и губы свело судорогой.
Он был мертв.
Сальвадора и Игнасия обрядили Хуана; от него остались только кожа да кости. Перенесли из столовой стол и уложили на него покойника.
Смерть запечатлела на его лице выражение глубокого спокойствия.
В течение всего дня приходили и уходили товарищи. Они тихо появлялись, тихо переговаривались между собой и, опечаленные, так же тихо удалялись.
К ночи подле покойного собралось человек двенадцать. Мануэль тоже заходил в комнату, чтобы еще раз взглянуть на Хуана.
Кто бы мог сказать, что брат, которого он столько лет не видел в глаза, оставит такой глубокий след в его жизни!
В эту ночь он вспоминал о своем детстве, о матери, теперь уже давно умершей. И тревожные мысли нахлынули на него. «Что теперь делать? — думал он. — Все пошло прахом. Неужели в жизни нет ничего, достойного желаний и стремлений? Неужели остается только ждать, когда смерть поглотит тебя?»
— Ты ушел от нас в иной мир с прекрасной мечтой, — и он не сводил глаз с лица покойного, — с красивой грезой. Но униженные не восстанут из рабства, не загорится над ними заря новой жизни; вечно будет царить несправедливость. Ни скопом, ни в одиночку, никто не сможет избавить несчастных от нищеты, от житейских тягот, от изнурительного подневольного труда.