— Лег бы ты! — говорила Сальвадора Мануэлю, видя его возбуждение.
Мануэль чувствовал себя совсем разбитым и едва добрался до постели.
И скоро он увидел странный, нелепый сон. Он был на площади Пуэрта–дель–Соль, и там праздновали какой–то праздник, необычный праздник. Мимо него люди несли на носилках разные статуи. На одной была надпись: «Истина», на другой — «Природа», на третьей — «Добро»; за ними под красным знаменем шла группа людей в рабочих блузах. Мануэль с изумлением наблюдал эту процессию, как вдруг к нему подошел полицейский и сказал:
— Обнажи голову, товарищ!
— Но что здесь происходит? Что это за процессия?
— Это праздник анархии.
В это время мимо проходили какие–то оборванцы, в которых Мануэль узнал Мадридца, Пратса и Либертария. Они закричали: «Смерть анархии!» — и полицейские погнались за ними, нанося удары саблями. Одна нелепость громоздилась на другую, и тут его разбудила Сальвадора.
— Пришла полиция, — сказала она ему.
И действительно, в дверях стоял какой–то маленький, низенький, элегантного вида человек с бородкой, а за ним — еще двое.
— Что вам угодно? — спросил Мануэль.
— У меня имеются сведения, что здесь собрались на сходку анархисты, и я обязан произвести обыск.
— У вас есть ордер?
— Да, сеньор. У меня имеется также ордер на арест Хуана Алькасара.
— Это мой брат! Он умер.
— Хорошо. Все же мы войдем.
Трое полицейских, не снимая шляп, прошли в столовую. Увидев собравшихся там людей, один из них спросил:
— Что вы здесь делаете?
— Прощаемся с умершим товарищем, — ответил за всех Либертарий. — Может быть, это запрещено?
Старший полицейский, не отвечая на замечание, подошел к покойнику, с минуту смотрел на него и потом спросил Мануэля:
— Когда собираетесь хоронить?
— Завтра днем.
— Вы его брат, не так ли?
— Да.
— В ваших интересах устроить так, чтобы похороны прошли тихо, без скандалов и манифестаций.
— Хорошо.
— Мы сделаем так, как найдем нужным, — сказал Либертарий.
— Осторожней, а то как бы вам не угодить в тюрьму.
— Ну, это мы еще посмотрим. — При этом Либертарий сунул руку в карман и схватился за револьвер.
— Так вот, — сказал полицейский, обращаясь к Мануэлю, — вы человек благоразумный и, я надеюсь, запомните мои слова.
— Да, сеньор.
— Доброй ночи, — откланялись полицейские,
— Доброй ночи, — ответили им анархисты.
Подлая нация, — проворчал Пратс, — этот проклятый народ следовало бы начисто уничтожить.
Все стали высказываться в том же духе. В их речах сквозила извечная ненависть к обществу, и они слали ему проклятья.
Утром некоторые отправились на работу: в доме остались только Пратс, Либертарий и Мануэль. Они разговаривали, как вдруг в комнате появилась Манила.
Сальвадора впустила ее. Совсем недавно она лежала в госпитале, больная. У нее были бледные губы и выцветшие глаза. В госпитале бедняжка перенесла операцию; от нее невыносимо пахло йодоформом. Она вошла, дотронулась рукой до лица покойника и расплакалась. Мануэль с грустью наблюдал за ней. Эта нечеловеческая печаль в глазах, это немощное тело, которое резал скальпель хирурга…
— Будь проклята такая жизнь! — пробормотал он. — Нужно было бы сжечь все к черту…
Девушка ушла, но через полчаса вернулась с букетом белых и красных лилий и разбросала их подле гроба.
Похороны были назначены на два часа, но задолго до этого на улице Магеллана собралась большая толпа. Когда пробило два, Перико Ребольедо, Пратс, Либертарий и Шарик подняли на плечи гроб и вынесли его из дома. Один из друзей Пратса накрыл гроб красным знаменем, и все тронулись в путь. Боковыми улочками и переулками они дошли до Лебединого проспекта. Тут предполагалось поставить гроб на дроги, но откуда ни возьмись появились четыре незнакомых Мануэлю женщины, они сменили мужчин, и процессия двинулась дальше. Четверо женщин мерно и торжественно шагали, неся гроб на скрученных черных накидках. На Кастильской улице останавливались толпы народа, чтобы посмотреть на траурное шествие. В Саламанском квартале гроб поставили на дроги, и провожавшие пешком продолжали путь. В районе Вентас, вдоль всей Восточной дороги, чуть ли не за каждым косогором стояли по двое полицейских, а около самого кладбища порядок охранял целый наряд конных жандармов.
Рабочие вошли на кладбище, поставили гроб на край могилы, и все провожающие расположились вокруг.
Уже спускались сумерки. Косой луч солнца осветил на какое–то время каменные плиты мавзолея. Гроб на веревках опустили в могилу. Либертарий подошел к яме, взял горсть земли и бросил ее на крышку гроба; его примеру последовали все остальные.
— Говори, — обратился Пратс к Либертарию.
Либертарий задумался, собираясь с мыслями. Потом он начал говорить чуть дрожащим голосом, медленно и глухо:
— Товарищи! Сохраним в наших сердцах память о друге, которого мы только что похоронили. Это был цельный человек, сильный человек с наивной душой ребенка… Он мог достичь славы художника, но он предпочел ее славе человека с великой любовью к людям. Он мог поражать воображение людей, но предпочел служить им… Среди всех нас, снедаемых и одержимых ненавистью, только у него одного была настоящая любовь к людям; среди нас, пораженных отчаянием, безнадежностью, только он сумел сохранить надежду. У него была такая ясность духа, которая свойственна людям, способным выдержать любые бури, сколь бы сильны они ни были. Это был человек большого сердца, благородный, преданный… Он был мятежником, потому что хотел быть справедливым. Сохраним же в нашем сердце воспоминание о друге, которого мы только что похоронили… Вот и все. Теперь, товарищи, вернемся по домам — и за работу.
Могильщики начали поспешно забрасывать могилу землей, каждый комок с шумом падал на крышку гроба, и стук этот отдавался в сердце болью. Рабочие надели свои картузы и молча стали расходиться с кладбища. Потом, группами, двинулись в сторону Мадрида. Сумерки уже окутали землю.