Его индивидуализм был настолько силен, что даже общечеловеческий язык он приспособил к своему личному пользованию.
Когда он бормотал себе под нос: «Теории, аллегории, фантасмагории», — это означало, что чьи–то рассуждения кажутся ему чепухой и абсурдом.
Напротив, если он утверждал: «Это объемлет… очень даже объемлет», — значит, он был доволен.
Но когда он выражался так: «Ну, братец, припечатал, ну, приклеил — не оторвешь», — это означало высшую похвалу.
Он не только изменял смысл и значение слов, но, желая сделать их еще более непонятными, часто их усекал наполовину. Например, он говорил «служ» вместо «служащий», «куш» вместо «кушанье», «кур» вместо «курица», но этого ему было мало, и он к обычным корням прибавлял суффиксы по своему вкусу, и тогда у него получалось: «служ–арь», «кур–енция», «куш–ня» — и «буржак» вместо «буржуа».
Ребольедо считал сеньора Кануто своим ближайшим другом и отзывался о нем так: «Это один из немногих выдающихся умов Испании».
Летом обычно вся компания выходила подышать свежим воздухом.
В жаркие июльские и августовские вечера они отправлялись на бульвар Карранса, угощались там оршадом или лимонадом на льду и примерно в одиннадцать — в половине двенадцатого были уже дома.
Жизнь этих двух семейств и зимой и летом шла тихо и мирно, без особых радостей, но и без печалей.
III
Два брата. — Хуан рассказывает о себе. — Воспоминания о голодных годах и богеме
Мануэль провел брата вверх по лестнице, отпер дверь, и они вошли в столовую. Мануэлю было не по себе: приезд Хуана очень смутил его. Зачем он явился?
— У тебя здесь очень мило, — сказал Хуан, оглядывая опрятную комнатку с круглым столом посредине и стенным шкафом, уставленным бутылками.
— Да, неплохо.
— А где сестра?
— Сейчас придет. Не знаю, что она там делает. Игнасия! — позвал он из дверей.
Вошла Игнасия. Похоже было, что встреча с братом не только не обрадовала ее, но, наоборот, сильно взволновала. Игнасия привыкла к определенному укладу жизни, и теперь, когда в доме появился новый человек, смутная тревога овладела ею.
— А чья же это собака? — спросила она обеспокоенно.
— Собака моя, — сказал Хуан.
Когда вошла Сальвадора, он не мог скрыть удивления.
— Это наша приятельница. Она нам все равно как родная сестра. Живет с нами.
Сказав это, Мануэль заметно смутился. Сальвадора тоже казалась смущенной. Хуан поздоровался. Начался общий разговор, однако все чувствовали себя неловко, В этот момент в столовую шумно ворвался брат Сальвадоры. Хуан привлек мальчика к себе, не спрашивая, чей он. Мальчуган тут же стал играть с собакой. Скромность, проявленная Хуаном, смутила всех еще больше; щеки Сальвадоры зарделись так ярко что казалось, вот- вот вспыхнут огнем. Сказавшись занятой, она вышла.
— Ну, как же ты жил все это время? Чем занимался? — рассеянно спрашивал Мануэль.
Хуан заговорил о том, как он бросил семинарию, но Мануэль, обеспокоенный поведением Сальвадоры, плохо его слушал.
Потом он рассказал о своей трудовой жизни в Париже, где приходилось промышлять изготовлением всякого рода безделушек, вроде брелоков и колечек, заниматься в Лувре, в Люксембургском музее и лихорадочно работать дома.
Повествуя о жизни, он много говорил об искусстве; с восторгом отзывался о Родене и Менье. Однако Игнасия и Мануэль равнодушно слушали его излияния. Затем Хуан стал излагать свои эстетические взгляды: он хотел служить новому искусству, полнокровному, жизнеутверждающему. Гениальный француз и великий бельгиец уже создали своими собственными руками современную скульптуру; ему тоже хотелось отрешиться в искусстве ваяния от величавой сухости классических образцов, согреть его страстью, наполнить общественным содержанием — создать искусство для масс, искусство, доступное всем, а не только кучке избранных.
С жаром излагая свои идеи, Хуан не замечал, что разговаривает с родными на непонятном им языке.
— Ты уже где–нибудь остановился? — спросил Мануэль, воспользовавшись паузой.
— Да.
— Может быть, поужинаешь с нами?
— Спасибо. Сегодня не могу. Завтра. Который теперь час?
— Уже шесть.
— Тогда мне пора идти.
— Как же все–таки ты меня разыскал?
— Чистая случайность. Разговорился с одним приятелем скульптором. Его зовут Алекс.
— Я его знаю. Но откуда ему известно, где я живу?
— Сам он этого не знал, но посоветовал обратиться к одному англичанину, некоему Роберту, и тот дал мне адрес твоей типографии. Кстати, он просил передать, чтобы ты навестил его.
— А где он живет?
— В отеле «Париж».
— Я зайду к нему. Никак ты уже уходишь?
— Ухожу, но приду завтра.
Хуан ушел, а Игнасия, Сальвадора и Мануэль еще долго обсуждали его неожиданное появление. Больше всех была взбудоражена его приездом Игнасия. Она боялась, что он сядет им на шею. Сальвадора находила его очень милым. Мануэль больше молчал.
«Сказать по правде, приехал он чудак чудаком, — думал про себя Мануэль. — Посмотрим, каким ветром его сюда занесло».
На следующий день, возвратись с работы, Мануэль застал брата в столовой, мирно беседовавшего с Игнасией и Сальвадором.
— Привет! Поужинаешь с нами?
— Да.
— Посмотрим, чем ты нас угостишь сегодня, — сказал Мануэль, обращаясь к сестре, — Он, наверное, привык к хорошей пище.
— Оставь, пожалуйста.
Мануэль заметил, что Хуан успел уже расположить к себе обеих женщин, а брат Сальвадоры болтал с ним как со своим давнишним приятелем.
Зажгли свет, накрыли на стол и сели ужинать.
— Как здесь уютно, — сказал Хуан. — Сразу видно, что вы славно устроились.
— Да, — как–то вяло отозвался Мануэль. — Живем неплохо.
— Никогда не скажет, что хорошо живем, — вставила Игнасия. — Выходит, что у других всегда лучше. Господи помилуй, люди вечно чем–то недовольны.
— Почему недоволен? Я этого не сказал, — возразил Мануэль.
— Но очень часто говоришь, — вступила в разговор Сальвадора.
— Ну, ладно, ладно. Вот как женщины обходятся с нашим братом. Примечай, Хуан. Никогда не связывайся с женщинами.
— Не связывайтесь с порядочными женщинами, хочет он сказать, — насмешливо перебила Сальвадора. — Если с уличной девицей — то пожалуйста. По его словам, у них добрая душа.
— Разве это не правда? — парировал Мануэль.
— Смотри, Мануэль, не обожгись! — воскликнула Игнасия.
— Все это пустяки, Хуан, он этого не думает, — сказала Сальвадора. — Просто так болтает.
Мануэль рассмеялся так заразительно, что остальные тоже не выдержали.
— Я обязательно должен сделать ваш портрет, — неожиданно сказал скульптор, обращаясь к Сальвадоре.
— Мой?
— Да, только голову, не пугайтесь. Когда у вас будет свободное время, сразу и начнем. Если бы удалось справиться за месяц, я бы повез его на выставку.
— Что же в моем лице особенного?
— Ровным счетом ничего, — шутливо заметил Мануэль.
— Я тоже так считаю.
— У вас в лице много особенного, очень много. Трудно будет схватить выражение лица.
— Вот именно: очень трудно, — подхватил Мануэль.
— Это отчего же трудно? — спросила Сальвадора, заливаясь краской.
— Оттого, что у тебя свое, особенное лицо. Ты не похожа на нас. Посмотришь на нас — мы всегда красивы, милы, привлекательны, а ты совсем не такая: сегодня ты можешь выглядеть совсем дурнушкой, кожа да кости, а завтра, смотришь, и цвет лица у тебя отличный, и вообще чуть ли не красавица.
— Глупости ты болтаешь!
Должно быть, вы очень нервная? — спросил Хуан.
— Вот уж нет, — возразила Игнасия. — Просто paботает как вол, оттого и выглядит неважно. Сеньор Кануто правильно говорит: у всякой болезни своя причина…
— Подумаешь, специалист нашелся, — сказала, смеясь, Сальвадора. — Он же ветеринар. Вот с него можно вылепить портрет. У него действительно редкостное лицо.
— Меня совсем не интересуют ветеринары. Серьезно, может быть, у вас найдется часок свободного времени, чтобы попозировать мне?
— Ну, конечно, найдется, — сказал Мануэль.
— Но ведь нужно сидеть не шелохнувшись. Я этого не сумею.
— Вы можете разговаривать. Как только устанете, сделаем передышку.
— Из чего же вы будете лепить?
— Сначала из глины, потом сделаю в гипсе или в мраморе.
— Ну, что же! Решено. Начнем завтра.
Они уже заканчивали ужин, когда в дверь постучали и в столовую вошли оба Ребольедо и сеньор Кануто. Мануэль представил их Хуану, и за кофе они разговорились. Хуан, уступая просьбам цирюльника, рассказал о Париже, Брюсселе и Лондоне. Перико задал несколько вопросов, касающихся его специальности; Ребольедо–старший и сеньор Кануто внимательно слушали, стараясь не пропустить ни одного слова.
— Похоже, там можно жить, — сказал сеньор Кануто.
— Туда только трудно добраться, — ответил Хуан, — но с талантом там можно многого добиться. Тамошнее общество стремится в каждом развить индивидуальные способности… есть много так называемых свободных школ…
— Вот именно — школ! А у нас этого нет и в помине, — сказал Ребольедо. — Думаю, если мне попасть в хорошую школу, я стал бы неплохим механиком, а сеньор Кануто, например, неплохим медиком.
— Куда уж мне, — возразил старик.
— Именно вам.
— Может быть. Но это должно было произойти значительно раньше. Когда я сюда прибыл и машина завертелась, то сначала, должно быть, силой первоначального расширения газов меня стало мало–помалу возносить. Так я возносился и возносился, пока не грохнулся оземь. Не знаю, то ли мозг мой спрятался в раковину, то ли сам я превратился в нечто ракообразное, но я теперь только и делаю, что пячусь назад.
Этот странный монолог сопровождался не менее странными жестами. И то и другое произвело на Хуана удручающее впечатление.
— Почему вы, сеньор Кануто, не разговариваете как все люди? — шепотом спросила его Сальвадора, сделав при этом серьезное лицо.
— Если бы мне было лет двадцать, — и старик лукаво подмигнул, — то словеса мои очень бы тебе понравились. Очень. Я отлично тебя знаю, дорогая моя Сальвадорсита. Ты прекрасно понимаешь, что я говорю. Не шуши, не шуша, не шушукайся.