В нью-йоркской протестантской церкви Риверсайд-Чёрч высокого гостя подвели к огромному каменному барельефу с изображением святых, пророков, королей, философов, ученых. Среди шестисот скульптур рядом с Архимедом, Галилеем и Ньютоном Эйнштейн обнаружил и свое изваяние.
– Я мог бы еще предположить, – сказал пастору смущенный физик, – что из меня можно сделать еврейского пророка… Но мне и в голову не могло прийти, что когда-нибудь я смогу превратиться в протестантского пророка…
А в Англии, на причале Ливерпульского порта, ученого приветствовали Томсон и Резерфорд. Для выступлений Эйнштейну предоставляли большие концертные площадки. Знаменитый Лондонский эстрадный театр «Палладиум» предложил ему сцену, чтобы он три недели вел собственную программу. Что говорить об ажиотаже, если дочь лорда Холдейна, под чьим кровом гостю было предложено остановиться, при встрече с Эйнштейном упала в обморок.
Ему понравилась Великобритания, по душе пришлись англичане, но консервативная незыблемость традиций, правил, обычаев, нравов, что в совокупности составляло британское понимание «образа жизни», смущало, смешило и даже пугало. Он потом, хохоча, рассказывал друзьям как раз не об обмороке молодой впечатлительной англичанки, а о том, как его встретил дворецкий и все присутствующие в сановном доме были во фраках и смокингах. Сопровождавший Эйнштейнов слуга, показав предназначенные супругам апартаменты, остался у двери в немом ожидании дальнейших распоряжений. Эйнштейн косо посмотрел на лакея, потом на Эльзу и тихо спросил:
– Как ты думаешь, они нас выпустят, если мы попытаемся убежать?..
На торжественном обеде в Крайст-Черч оказалось еще больше фраков и смокингов. И ему уже стало казаться, что все англичане большую часть времени заняты только тем, что по разным поводам переодеваются. Нет-нет, господа, это не для меня!
– Всех вас восемь человек, только восемь! – приветствовал Эйнштейна великий остроумец Бернард Шоу при знакомстве в том самом Крайст-Черче.
– Как? – Эйнштейн не понял смысла тирады драматурга и смутился.
Тогда Шоу принялся объяснять, загибая при этом пальцы: Пифагор, Птолемей, Аристотель, Коперник, Галилей, Кеплер, Ньютон и вы, сэр. Восемь!
Затем Королевское общество чествовало ученого в стенах колледжа Троицы, где некогда жил и работал великий Исаак Ньютон. «То, кем Ньютон был для восемнадцатого столетия, тем Эйнштейн стал для века двадцатого, – провозгласил председатель. – Признать этот факт англичанам, возможно, нелегко, но, как видите, они его признают».
«Прости меня, Ньютон! – говорил Эйнштейн. – Ты нашел единственно возможный для своего времени путь, который был доступен человеку величайшей мысли, каким был ты… Но сегодня мы уже знаем, что для более глубокого постижения мировых связей мы должны заменить твои понятия другими, более удаленными от сферы непосредственного опыта…»
Во время одного из приемов рядом с Эйнштейном усадили архиепископа Кентерберийского. Просвещенный духовный сан, улучив подходящий момент, с тайной надеждой спросил ученого, какое отношение теория относительности имеет к религии? «Ровным счетом никакого, – развел руками Эйнштейн. – Увы, ничем не могу помочь».
Тогда же Бернард Шоу не удержался и сказал: «Ньютон создал Вселенную, которая существовала последние двести лет. Сколько будет существовать Вселенная, созданная Эйнштейном, мы пока не знаем».
Именитый английский писатель Чарльз Перси Сноу наблюдал за прославленным ученым с любопытством естествоиспытателя: «Вблизи Эйнштейн оказался таким, каким я и представлял себе, – величественный, лицо светилось мягким юмором. У него был высокий, покрытый морщинами лоб, пышная шапка седых волос и огромные, навыкате, темно-карие глаза. Я не могу сказать, за кого можно было бы принять его. Один остроумный швейцарец сказал, что у Эйнштейна простое лицо ремесленника и выглядит он, как старомодный, солидный часовых дел мастер из маленького городка, занимающийся, наверное, по воскресеньям ловлей бабочек.
Меня удивило его телосложение. Он только что вернулся с прогулки на парусной лодке и был в одних шортах. Его массивное тело было очень мускулистым; правда, он уже несколько располнел, но выглядел еще весьма крепким и всю жизнь, должно быть, отличался физической силой».
И у такого крепыша-оптимиста журналисты допытывались, о чем тот станет размышлять на смертном одре: удалась ли жизнь? Осерчавший ученый им отвечал: «Ни на смертном одре, ни ранее не стану я задавать себе такого вопроса. Природа – не инженер и не подрядчик: я сам – часть Природы».
Неутомимого ученого манили дальние страны и новые впечатления. Как замечал тот же наблюдательный Сноу, он бродил по свету, как странствующий музыкант. Жаловался каждому и самому себе на тяжкое бремя популярности и питал одновременно слабость к фотографам и толпе.
В Китае студенты несли лауреата на руках по улице Нанкина. Возвращаясь после зимнего цикла лекций в Японии, Эйнштейн решил немного отклониться от маршрута и посетить Палестину. Он пробыл там две недели. Британский верховный комиссар поселил супругов в своем дворце и взял на себя роль гида. При каждом выезде из резиденции раздавался пушечный залп, а за машиной следовали кавалеристы в парадных мундирах. Эйнштейн стал почетным гостем на церемонии закладки будущего Еврейского университета в Иерусалиме на горе Скопус. И здесь, прямо на строительной площадке, он прочитал лекцию:
«Вплоть до недавнего времени я жил в Швейцарии, и пока был там, я не сознавал своего еврейства… Когда я приехал в Германию, я впервые узнал, что я еврей, причем сделать это открытие помогли мне больше неевреи, чем евреи… Тогда я понял, что лишь совместное дело, которое будет дорого всем евреям в мире, может привести к возрождению народа.
Если бы нам не приходилось жить среди нетерпимых, бездушных и жестоких людей, я бы первый отверг национализм в пользу универсальной человечности».
Во время путешествия радиограмма принесла Эйнштейну весть о присуждении ему Нобелевской премии по физике за 1921 год. На церемонии вручения лауреат присутствовать, естественно, не мог.
Секретарь Шведской академии наук Кристофер Аурвиллиус информировал его: «Как я уже сообщал Вам телеграммой, Королевская академия наук на своем вчерашнем заседании приняла решение присудить Вам премию по физике за прошедший (1921) год, отмечая тем самым Ваши работы по теоретической физике, в частности, открытие закона фотоэлектрического эффекта, не учитывая при этом Ваши работы по теории относительности и теории гравитации, которые будут оценены после их подтверждения в будущем».
Но, естественно, свою нобелевскую лекцию в Гетеборге лауреат посвятил исключительно теории относительности, игнорируя формулировку Нобелевского комитета, успешно увеличивая армию своих сторонников.
– Классическая механика позволяет отличать (абсолютно) неускоренные и ускоренные движения; она также утверждает, что скорости существуют только в относительном смысле, зависящем от выбора инерционной системы отсчета… В соответствии с классической механикой существует «относительность скорости», но не «относительность ускорения». Вы согласны со мной, господа?..
Что касается денежного эквивалента Нобелевской премии, то Эйнштейн слово сдержал, и половину суммы передал Милеве.
Одновременно он старался всячески отгородиться по постоянного (порой бестактного) присутствия Эльзы рядом с собой. Последней каплей стал скандальный эпизод, случившийся во время поездки в Японию. Утром организаторы лекционного турне сообщили гостю, что на площади перед отелем ночью собралась толпа людей, жаждущих увидеть своего кумира. Эйнштейн вышел на балкон, поднял приветственно руки – и эти люди в оцепенении от восторга опустились на колени. Услыхав какую-то возню за спиной, ученый оглянулся и увидел, как на балкон в домашнем халате и бигудях выползает Эльза, тоже, видимо, вознамерившись пообщаться с японскими почитателями общей теории относительности. Осерчав, Эйнштейн тут же удалился в гостиничный номер и на ключ запер за собой дверь. Позже мисс Дюкас, наводя порядок на его письменном столе, обнаружила лист бумаги с простыми и ясными стихотворными строками:
Нелепое «мы» меня ставит в тупик:
Ведь к ближнему в душу никто не проник,
Любой договор недомолвки таит,
За внешней гармонией хаос сокрыт.
И еще она слышала, как Эйнштейн строго-настрого предупреждал жену: «Говори о себе или обо мне, но о нас – не смей».
С тех пор в официальных и даже в приватных беседах Эльза не осмеливалась называть Эйнштейна просто Альбертом, предпочитая говорить: «мой супруг», «мой муж», «господин профессор». Но еще чаще как бы в третьем лице: «принесите господину Эйнштейну книгу», «Господину Эйнштейну необходимо. ..». А на вопрос, знает ли она теорию относительности, Эльза заученно отвечала: «Не очень. Зато никто в мире лучше меня не знает самого Эйнштейна».
(Ремарка. В общении с Милевой Марич Эйнштейн постоянно использовал только местоимение «мы»: «К нашим исследованиям…», «Если бы мы только могли начать нашу работу сразу же, завтра…», «Мы окажемся вместе и сможем довести нашу работу об относительности движения до победного конца…», «Как я счастлив, что нашел в тебе равноценное существо, которое является таким же сильным и независимым, как и я сам…».
Разумеется, с фрау Эльзой ученый не занимался какими-либо совместными научными изысканиями. Ее предназначение и призвание было в ином. Посему – просто к слову.)
А вот меморандум, заключенный некогда между Альбертом и Милевой, не утратил своей силы и во времена Эльзы. Дома ученый большую часть времени довольствовался одиночеством, избегая лишнего общения. Эльза так н не получила права переступать порог его рабочего кабинета. Хотя ее это, вероятно, обижало, но свою независимость и свободу Эйнштейн ценил выше идеалов супружеской верности.