Швейцер досадовал, что последовательный анализ философских учений, отчасти способствующий объяснению состояния современной культуры, не указывал никакого способа приостановить ее упадок и не предлагал обновляющие и жизнеутверждающие импульсы. Точно определив состояние современной культуры, он не мог найти ответа на мучивший его вопрос. Но зато он нашел нравственную задачу! Для себя и для других людей! И притом задачу абсолютно бесспорную!
Прежнее смутное ощущение давно переросло в уверенность: речь шла уже не об ответе на вопрос, зачем он отправился в мрачную чащу девственного леса. Его идеалистические идеи и практическая работа сливались воедино. Но где же найти выход из создавшегося положения? Выход, который будет ответом не только ему самому, но и всему человечеству?
Между тем наступило лето 1915 года. Швейцер так рассказывает об этом времени: «Месяц за месяцем я жил в состоянии непроходящего внутреннего напряжения. Безуспешно я бился над возникшей проблемой, и даже моя повседневная работа в больнице не снимала накала... Я словно блуждал в густом лесу и не находил тропинки. Я толкал железную дверь, но она не поддавалась».
Чтобы поправить здоровье, Елене необходимо было срочно покинуть влажный и вместе с тем жаркий девственный лес и провести несколько недель у моря. Швейцер решил сопровождать жену, он и сам чувствовал себя неважно. Власти дали разрешение на эту поездку, и супруги отправились вниз по Огове к мысу Лопес.
Во время их пребывания у моря, в сентябре 1915 года, один миссионер попросил Швейцера приехать и оказать помощь его тяжелобольной жене. Естественно, он счел своим долгом помочь больной. Ему предстояло совершить двухсоткилометровое путешествие вверх по течению Огове до Нгомо, а так как единственное средство сообщения с Нгомо — маленький буксирный пароходик с доверху нагруженной баржей должен был отплыть с минуты на минуту, у него не оставалось времени запастись на дорогу едой. Швейцеру пришлось просить речников-африканцев позволить есть с ними из одного котла.
Швейцер надеялся, что отдых у моря, на свежем воздухе подскажет ему новые мысли для успешного завершения его «Культуры и этики». Но муки поисков продолжались, до предела истощая его нервную систему, поэтому Швейцер чуть ли не обрадовался зову о помощи, который оторвал его от пытки бесплодных размышлений. Однако, очутившись на барже, он тут же снова углубился в работу. Баржа медленно ползла вверх по течению между песчаными отмелями, и казалось, этот медленный ход способен усыпить всякую мысль: «Я сидел в раздумье на палубе баржи, тщетно стараясь сформулировать простое и всеобъемлющее понятие этики, которое я не нашел ни в одном философском учении. Страницу за страницей исписывал я бессвязными фразами для того лишь, чтобы не отвлекаться от проблемы.»
Когда же его чувства достигли такого предела, что он уже был близок к отчаянию, вдруг словно луч света прорвался через чащу мрачных мыслей: «К концу третьего дня, на закате, когда мы плыли, пробивая себе дорогу сквозь стадо бегемотов, меня внезапно осенило: „благоговение перед жизнью“. Железная дверь подалась, отыскалась тропинка в густом лесу. Я пробился к идее, объемлющей и жизнеутверждение и этику! Теперь я знал, что мировоззрение нравственного утверждения мира и жизни, как и его идеалы культуры, теоретически обоснованно».
Швейцер понял: в отлившейся в мысль воле к жизни основополагающим принципом духовного обновления является «благоговение перед жизнью». Самый «естественный факт в сознании человека» он формулирует следующим образом: «Я — жизнь, которая хочет жить, в гуще других жизней, которые хотят жить». Вытекающее отсюда «жизнеутверждение есть духовный акт», в процессе которого человек «перестает учить как придется и начинает с благоговением отдаваться жизни, чтобы раскрыть ее истинную ценность».
Швейцер утверждает: «В то же время человек, отныне ставший мыслящим, испытывает потребность относиться к любой воле к жизни с тем же благоговением, что и к своей собственной. Он ощущает другую жизнь как часть своей. Благом считает он сохранять жизнь, помогать ей; поднимать до высшего уровня жизнь, способную к развитию; злом — уничтожать жизнь, вредить ей, подавлять жизнь, способную к развитию. Это и есть главный абсолютный принцип этики».
В своем этическом учении о «благоговении перед жизнью» Швейцер сумел подняться над уровнем своего обреченного класса; многие его мысли близки к идеям, содержащимся в программе строительства нового общества. Мало того, «поднимать до высшего уровня жизнь, способную к развитию», — задача эта может быть последовательно разрешена лишь истинно гуманным обществом.
Швейцер пришел к следующему заключению: «Этика благоговения перед жизнью, таким образом, объемлет все, что можно назвать любовью, преданностью, сопереживанием в горе и в радости и сопричастностью».
Жизнь Швейцера снова вошла в обычную колею: днем он принимал больных, потом — чаще всего ночами — работал над рукописью «Культуры и этики». Работа в больнице отнимала у супругов Швейцер много времени и сил, приток больных непрерывно увеличивался. Счастье еще, что перед самым началом войны успела прибыть большая партия лекарств и медицинских товаров, которую отправили Швейцеру друзья из Страсбурга и Парижа. И все же вскоре стал ощущаться недостаток лекарств и перевязочного материала. Но не только работа в больнице и тяжелый, влажный климат джунглей изнуряли Швейцеров, угнетали их также страшные вести с фронтов. Война длилась уже второй год, и люди, трудившиеся в девственном лесу, находили утешение лишь в работе.
После того памятного путешествия по Огове в сентябре 1915 года работа над рукописью продвигалась довольно быстро: «Я теперь ясно представлял себе весь план „Культуры и этики“. Она словно бы естественно распалась на четыре части: 1. Современный упадок культуры и его причины. 2. Сопоставление идеи благоговения перед жизнью с прежними попытками европейской философии обосновать мировоззрение, покоящееся на этическом, жизнеутверждающем начале. 3. Характеристика мировоззрения, основанного на благоговении перед жизнью. 4. О культурном государстве».
Нередко Швейцером овладевала тревога: какая участь ждет его рукопись? Сколько труда затрачено на нее! Когда теперь представится возможность поделиться своими мыслями с другими людьми? Похоже, война никогда не кончится. А если все же когда-нибудь кончится, найдутся ли охотники прислушаться к его голосу? И каков будет облик Европы? Будут ли люди интересоваться книгами? Швейцер был уже настолько утомлен, что переносить неизвестность становилось все труднее. Но, верный дисциплине, к которой он сам себя приучил, он продолжал свою работу.
Даже при обычных условиях европеец способен провести в тропическом лесу у экватора не более двух лет, после чего для восстановления сил ему необходимо перебраться в иные широты — в область умеренного климата.
Однако из-за войны Швейцеры не могли выехать в Европу. Они уже четыре года жили во Французской Экваториальной Африке. У Елены Швейцер было далеко не такое крепкое здоровье, как у ее мужа. Иногда она чувствовала себя совсем плохо, и ей приходилось уезжать к морю. Морской воздух даже при тропической жаре приносил ей известное облегчение. Швейцер всякий раз сопровождал жену к морю, он и сам нуждался в отдыхе. Жаркий сезон дождей с осени 1916 до весны 1917 года супруги провели на мысе Лопес. Швейцер использовал это время для работы над своей книгой. Знакомый лесоторговец предоставил в распоряжение Швейцеров дом у самого устья реки Огове, в котором прежде жил его служащий, ведавший лесосплавом; поскольку из-за войны лесоторговля заглохла, дом этот пустовал. Не будь Швейцеры угнетены постоянной тревогой за будущее и нездоровьем, жизнь в этом прекраснейшем уголке земли могла бы доставить им величайшее удовольствие: «Сквозь дверь дома я видел синюю, окаймленную зелеными лесами, сказочно красивую бухту, залитую светом сверкающего закатного солнца. Объять единым взглядом рай и безысходную нищету... я был потрясен этим зрелищем».
Обитатели устья Огове чрезвычайно обрадовались приезду врача. Виданное ли дело, чтобы кто-то проявлял заботу о туземных сплавщиках? Совмещать работу над «Культурой и этикой» с лечением сплавщиков казалось Швейцеру менее утомительно, чем работать в больнице, он даже считал подобную смену занятий благотворной. Случалось, доктор помогал сплавщикам. Поскольку во время войны лес нельзя было отправлять в Европу, приходилось складывать сплавляемые по реке бревна на берегу, чтобы они не прогнили. И Швейцер, обладатель трех ученых докторских степеней, отдыхая от напряженных раздумий, не гнушался вместе с чернокожими сплавщиками леса вытаскивать на берег драгоценные стволы окуме, часто весом до трех тонн.
В середине 1917 года Швейцер с женой возвратились в Ламбарене. Только начали они работать в больнице, как в сентябре того же года получили от колониальной администрации приказ немедленно выехать первым же пароходом на мыс Лопес! Отсюда рейсовый корабль должен был перевезти всех интернированных германских подданных в Европу — в лагерь для военнопленных!
Можно представить себе потрясение, которое пережили Швейцеры. Сотрудники миссии и другие служащие из числа местных жителей в спешке стали помогать им укладывать в ящики личные вещи, медицинские инструменты и лекарства. Швейцерам разрешили взять с собой лишь небольшой ручной багаж. Все больничное оборудование и все упакованные ящики поместили в маленький барак из рифленого железа. Суждено ли супругам когда-либо вновь увидеть свое имущество?
Швейцера волновала судьба черновой рукописи «Культуры и этики», которую он уже успел завершить. О том, чтобы взять ее с собой, нечего было и думать. При любом досмотре ее наверняка отобрали бы. Поэтому Швейцеру не оставалось ничего другого, как доверить ее кому-нибудь из сотрудников миссии. В ту пору в Ламбарене жил американский миссионер Форд, который, хотя и без особого восторга, согласился взять на хранение рукопись, без восторга потому, что он был знаком с содержанием рукописи и считал философию «ненужным и вредным делом». Форд, однако, заверил Швейцера, что сбережет его труд и перешлет ему рукопись после войны.