Так впоследствии Швейцер рассказывал об этом обеде — первом сытном обеде после долгих лет голодания.
У самой швейцарской границы состав, пополнившийся между тем изрядным количеством вагонов, задержали до прибытия поезда с интернированными французами. Только 15 июля поезд наконец прибыл в Цюрих. К удивлению Швейцера, его встречали друзья — профессор-теолог Арнольд Майер и певец Роберт Кауфман. Оказывается, они раньше самого Швейцера узнали, что он прибудет сюда по обмену. Они вошли к нему в вагон и, стоя у окна купе, проводили его вплоть до самой германской границы. Швейцер с удовольствием разглядывал ярко освещенные города Швейцарии, которую пощадила война, и любовался их опрятным и приветливым видом.
«Жуткое впечатление произвел на нас город Констанц. Здесь мы впервые увидели ужасный голод и нищету, о которых до сих пор лишь слышали. По улицам бродили бледные, исхудалые люди».
Родители Елены Швейцер приехали в Констанц встретить дочь и зятя. Они были счастливы после столь долгой разлуки вновь увидеть дочь и ввиду плохого самочувствия Елены добились разрешения сразу же увезти ее в Страсбург. Альберту Швейцеру, однако, пришлось задержаться в Констанце на день, чтобы уладить разного рода формальности.
В Страсбург он прибыл ночью. Город с его затемнением — из опасения воздушных налетов — потряс его до глубины души. Куда только девался некогда веселый, радостный Страсбург? Попасть в отдаленный пригород, где жили родители жены, до утра было невозможно. Лишь с большим трудом Швейцер отыскал знакомых, у которых и заночевал.
Снова в Эльзасе
Возвращение на родину не принесло радости Швейцерам. В 1918 году, к исходу войны, положение здесь было весьма печальным. Неподалеку проходил фронт, и временами до Страсбурга доносился грохот канонады. К тому же здоровье обоих супругов было серьезно расшатано, и в родном городе, о котором они так долго мечтали и куда наконец возвратились, постоянное недомогание ощущалось еще сильнее. Несмотря на это, перед Швейцером вновь настойчиво вставал вопрос, как жить дальше. Чем заняться? И не призовут ли его на военную службу? Уже ясно различались признаки близкого краха германской кайзеровской империи.
Швейцер не мог долго оставаться в Страсбурге. Оставив жену на попечение ее родителей, он уехал в Гюнсбах — повидать близких. Он надеялся также, что в родных горах у него пройдет беспрестанно донимавшая его лихорадка и усталость. Гюнсбах оказался в зоне боевых действий и находился непосредственно у линии фронта. Чтобы получить разрешение на въезд в долину Мюнстера, Швейцеру пришлось долго обивать пороги различных ведомств и военных учреждений.
Поезд довез его только до Кольмара. Сколько раз в детстве и в юношестве Швейцер совершал пешком этот путь вверх по долине Мюнстера! Сейчас ему было больно вспоминать об этом. Неужели все, что сейчас открылось его глазам, и есть та некогда мирная долина, с которой он простился в страстную пятницу 1913 года? Дома, разрушенные снарядами, блиндажи, колючая проволока и горные склоны, прежде лесистые, а нынче разрытые, лишенные всякой растительности. По мере приближения к Гюнсбаху на душе у Швейцера становилось все тяжелее. Что-то ждет его в пасторском доме? Еще в девственном лесу он получил через Швейцарию страшную весть: 3 июля 1916 года под копытами лошадей немецкой артиллерийской повозки погибла его мать.
Обстановка в пасторском доме все больше угнетала Швейцера. Отец его, старый пастор, уже не мог опекать, как прежде, свою паству: война диктовала свои законы, разрушение захлестнуло все вокруг, равнодушие и отчаяние охватили людей. Все будто погрузились в апатию. Страшная засуха 1918 года в Эльзасе сгубила хлеба, спалила луга и иссушила на корню бобовые. Призрак голода бродил в долинах Вогез. В довершение всего в пасторском доме то и дело сменялись солдаты и офицеры, которых определяли сюда на постой, и шум в доме не прекращался ни днем ни ночью.
В этих условиях нечего было и думать о том, чтобы отдохнуть здесь душой и телом. Напротив, состояние Швейцера стало ухудшаться. Лихорадка, часто трепавшая его после дизентерии, которую он перенес в Бордо, теперь давала знать о себе каждый день. Сама еще не оправившись от болезни, Елена Швейцер поспешила в Гюнсбах ухаживать за мужем. К концу августа состояние Швейцера ухудшилось настолько, что он решил лечь в больницу. Опираясь на руку жены, с трудом превозмогая боль, Швейцер проковылял вниз по долине Мюнстера. 1 сентября в Страсбурге профессор Штольц в срочном порядке сделал ему операцию.
Когда Швейцера выписали из больницы, бургомистр Страсбурга Швандер предложил ему работу в городском госпитале. Швейцер с готовностью принял это предложение. Теперь он вел две женские палаты дерматологического отделения. У супругов Швейцер не было ни имущества, ни денег, ничего, кроме того, что они привезли с собой из Африки; отныне жалованье врача обеспечивало им средства к жизни, но оставались долги, которые Швейцерам пришлось сделать ради создания больницы в девственном лесу Африки.
Вскоре Швейцер вернулся и на свою прежнюю должность в церкви св. Николая. Он был особенно рад этому потому, что в его распоряжение предоставили пустующую пасторскую квартиру.
Альберт Швейцер долгое время вел службу в церкви св. Николая один. А получилось это так. Сразу же после перемирия в ноябре 1918 года Эльзас снова перешел в руки французских властей. Для общины при церкви св. Николая вследствие этого возникла сложная ситуация. Пастора Герольда германское правительство отстранило от должности за высказывания, направленные против германских властей, а пастор Эрнст вынужден был уйти с той же должности за недостаточную лояльность по отношению к французским властям.
Эльзас — Лотарингия была вновь включена в состав французского государства. Всех немецких чиновников, как и жителей обеих областей, не желавших признать Францию своей родиной, выслали в Германию. Для Швейцера же было естественно остаться на своей родине — в Эльзасе и стать французским гражданином. Веками в быту жителей Эльзаса смешивались французская и немецкая культуры. Достаточно вспомнить хотя бы «трехъязычное» детство Швейцера: в школе был принят литературный немецкий язык, с родителями Альберт переписывался по-французски, а дома и с соседями говорил на эльзасском диалекте. Алеманнский диалект немецкого, которым пользовались в Эльзасе, далеко не всегда означал принадлежность говорящих на нем к германской нации. Веками в эльзасских cемьях говорят как на алеманнском диалекте, так и на французском языке — важно лишь, какой из двух языков человек считает своим родным. Часто вопрос о национальной принадлежности человека наряду с таким фактором, как преимущественное употребление того или иного языка, решают для него также разные житейские обстоятельства, как, например, смешанные браки, определенные склонности и привычки. В том, что Швейцер стал французским гражданином, как в прошлом и его родители, нет ничего удивительного. Однако он считал своим родным языком немецкий, и потому его больше влекло к немецкой культуре. В этой связи о Швейцере много было и написано и сказано, как злопыхателями, так и доброжелателями, будто он сочетал в себе две культуры и потому в его личности якобы уникально проявились дарования обоих народов... Подобная националистическая аргументация (рядящаяся под мистическую) непростительным образом упускает из виду, что в Эльзасе тех лет сотни тысяч людей чувствовали то же, что и Альберт Швейцер, и в создавшихся условиях приняли такое же решение, как и он.
Французские власти вскоре добились известного улучшения жизни в Эльзасе, тогда как на правом берегу Рейна, в германской земле Баден, еще царила острая нужда. Таможенники, осуществлявшие досмотр на мосту, который вел через Рейн в город Кель, очень скоро познакомились со Швейцером. Он часто проносил в своем рюкзаке продукты в Баден, где голодали его друзья. «Особенно старался я снабжать продовольствием Козиму Вагнер и престарелого художника Ганса Тома с сестрой Агатой», — писал в своих воспоминаниях Швейцер.
В те месяцы и недели выдавалось мало времени для игры на органе. В конце 1918 года на политической арене Страсбурга еще не улеглись страсти. О публичных концертах, о выступлениях нечего было и думать. К тому же работа врача и должность проповедника отнимали у Швейцера столько времени, что у него почти не оставалось досуга. Чтобы не отрываться от музыки Баха, Швейцер много занимался его хоралами. Еще в бытность свою в Ламбарене он по просьбе одного американского издателя, задумавшего выпустить в свет полное собрание сочинений Баха, работал над ними и даже написал специальный труд. Теперь Швейцер торопился подготовить его к печати, надеясь, что издатель вскоре даст о себе знать и опубликует его труд. Швейцер был заинтересован в этом; необходимо было срочно поправить денежные дела, чтобы постепенно возвращать долги кредиторам.
Однако из Америки не приходило никаких вестей, и Швейцер снова отложил эту работу в сторону.
С нетерпением дожидался он, когда же к нему придет рукопись «Культуры и этики», которую он оставил в Африке. Он понимал, что еще нескоро получит свои записки. И чтобы работа над этим крупным трудом не стояла, приступил к исследованию религий мира и «заключенных в них мировоззрений». Если прежде он рассматривал философские учения прошлого с целью установить, «в какой мере заключено в них нравственное жизнеутверждающее начало, стимулирующее развитие культуры», то теперь он стремился определить, «в какой мере иудаизм, христианство, ислам, зороастризм и брахманство, буддизм, индуизм и китайская религиозная мысль содержат жизнеутверждающее начало или, напротив, отрицают жизнь и свет, как и соответствующую этику».
Швейцер сознавал, что эта работа затянется надолго, однако считал все эти исследования насущно необходимыми. Ему нужен был этот анализ, который создавал фундамент для рассмотрения современности с точки зрения философии культуры. Завершив свой труд, он писал: «В процессе этой работы мое убеждение, что культура восходит к этическому жизнеутверждающему началу, полностью подтвердилось». Эта работа, своего рода «заготовка» для философи