ения государства. В последующие годы Швейцер неоднократно пытался сформулировать хотя бы основные идеи третьей и четвертой частей «Культуры и этики». Но вскоре он бросил эти попытки, и потомкам остались лишь разрозненные фрагменты этой работы.
Швейцер решил снова отправиться в Африку. В ту пору ему уже было около пятидесяти лет, и ему не терпелось вновь посвятить себя непосредственному служению человеку. Его «Культура и этика» оставила определенный след в сознании общественности еще и потому, что собственной своей жизнью автор показал пример благоговейного отношения к жизни. Убедившись, что не стоит продолжать работу над «Культурой и этикой», он в то же время понимал, что выдвигаемые им гуманистические идеалы станут общим достоянием лишь при условии, если он сам будет осуществлять их на деле. Своими этическими новациями Швейцер пытался приостановить отмечаемый им упадок культуры так называемых цивилизованных народов. Африка же по-прежнему представлялась ему наиболее подходящим поприщем для демонстрации собственного примера. Светлая и величественная фигура Швейцера, олицетворявшая собой деятельный гуманизм, могла возникнуть лишь на фоне колониализма первой половины нынешнего века. Колониализм представлялся доктору одним из самых страшных плодов упадка культуры.
Мучительная безысходность первых лет после возвращения на родину ныне уже отошла в прошлое: положение Швейцера коренным образом изменилось. После уплаты всех долгов он располагал достаточными средствами, чтобы с несравненно лучшим оснащением, чем десять лет назад, в пору первой своей поездки в Африку, готовиться ко второй. Перемены, наступившие повсюду после войны, изменили также и отношение Швейцера к окружающему миру. Он стал старше, жизненный опыт несколько умерил его индивидуализм, что, однако, не помешало ему задумать новое дерзновенное предприятие. Швейцер трезво сознавал, что он не вправе отказаться от своих африканских планов, в противном случае ему перестали бы верить и друзья и противники.
В свое время, когда он принял решение ехать в Африку, над ним смеялись, его ругали, объявили безумцем. Война бесславно оборвала его работу. У Швейцера был один выход — продолжить прерванную работу в Африке. Любое другое решение было бы на руку тем, кто называл его «чудовищем милосердия». Необходимо было поставить африканское предприятие на прочную основу, настолько прочную, чтобы оно могло успешно противостоять всем мировым бурям.
На фоне всех этих размышлений Швейцера вызывает удивление тот факт, что он почти не принимал никакого участия в политической жизни послевоенных лет. Его скептицизм, его потрясающая беспомощность перед социальными проблемами того времени, да и, пожалуй, непонимание революционных событий отчетливо просматриваются в немногих сохранившихся от тех времен проповедях, которые он читал в церкви св. Николая. Если он и прежде не склонен был деятельно участвовать в политической жизни, то теперь, когда ему было уже под пятьдесят, он проявлял в этом отношении еще бóльшую сдержанность. Вероятно, это результат его индивидуализма.
Швейцер увлеченно готовился к возвращению в Африку. Наученный опытом своего первого пребывания в Ламбарене, он поступил на курсы усовершенствования врачей по акушерству и стоматологии в Страсбурге. В гамбургской клинике тропических болезней он познакомился с новейшими достижениями тропической медицины.
Существовала одна важная проблема, которая долгое время ставила под вопрос планы Швейцера: его жене по состоянию здоровья была противопоказана Африка, не говоря уже о том, что ей надо было растить пятилетнюю дочь Рену. Супругам Швейцер пришлось принять суровое решение — о разлуке на долгие годы. И только благодаря тому, что Елена понимала важность замысла своего мужа и, находясь в Европе, деятельно помогала ему во всем, Швейцеру удалось заново создать, а впоследствии и расширить прославившуюся на весь мир больницу в Ламбарене. Совместно с Эммой Мартин она великолепно организовала постоянную помощь больнице из Европы. Таким образом, заслуга Елены Швейцер в осуществлении дела, которому посвятил свою жизнь ее муж, весьма велика.
В 1923 году, в Верхнем Шварцвальде, в городке Кенигсфельд, Швейцер построил дом для своей жены и ребенка. Он не хотел уезжать в Африку, пока дом не будет готов. Много времени провел он со строителями. Часто, засучив рукава, он и сам брался за работу. С неизменным рюкзаком на спине, он приезжал на велосипеде на строительную площадку, минуя французскую границу. В ту пору послевоенная Германия переживала период острейшей инфляции, и строители радовались куску мяса и даже хлеба куда больше, чем любому вознаграждению в обесцененных денежных знаках.
Второй отъезд в Африку был назначен на начало 1924 года.
Великая задача
14 февраля 1924 года Швейцер простился со своей семьей и страсбургскими друзьями. Начинался второй «исход» в Африку. На этот раз Швейцер уже не чувствовал себя «авантюристом милосердия». Разумеется, он не знал в точности, что осталось, да и осталось ли вообще что-нибудь от его больницы, но теперь он уже не ехал в неизвестность. За плечами у него был опыт, приобретенный в годы первого пребывания в Африке, и к тому же он располагал куда бóльшими средствами, нежели в 1913 году; наконец, в лице Эмми Мартин он обрел деятельную сотрудницу, организовавшую ему помощь и поддержку друзей во многих странах. Долгая и тяжелая разлука предстояла Швейцерам, но в дни предотъездных сборов в их доме дышалось свободно, чуть ли не радостно, и такими же были отношения между супругами, между отцом и дочерью; все ощущения безнадежности, все трудности, которые угнетали Швейцepa на протяжении одиннадцати лет, пролегших между первой и второй поездками в Африку, были забыты. Швейцер выбрал себе в спутники юношу — студента химического факультета Оксфордского университета Ноэля Гиллеспи. Мать юноши, восхищавшаяся деятельностью Швейцера, доверила ему своего сына, с тем чтобы в дороге и впоследствии в первые месяцы у доктора в Ламбарене был верный помощник. Швейцер не хотел сразу везти с собой в Африку медицинский персонал, он предпочитал сначала оглядеться на месте.
Перед самым отъездом, в промежутках между упаковкой чемоданов и ящиков, Швейцер закончил рассказ объемом в 64 страницы, который в том же году вышел отдельной книгой под названием «Из моего детства и юности». Он написал его по просьбе одного из своих друзей — известного швейцарского психоаналитика Оскара Пфистера. Когда весной 1923 года Швейцер был в Швейцарии и рассказал Пфистеру о своем детстве, тот застенографировал его рассказ, собираясь опубликовать его в молодежном журнале. Швейцер просил прислать ему стенограмму, чтобы дополнить ее. В разгар предотъездных сборов пришла бандероль от Пфистера. Расположившись среди наполовину упакованных ящиков, Швейцер завершил работу над рукописью. В последующие годы эта небольшая книга была переведена на множество языков и неоднократно издавалась большими тиражами.
21 февраля голландское фрахтовое судно «Орест» отправлялось из порта Бордо в Порт-Жантиль. Швейцер и его спутник купили билеты на этот пароход. Весь багаж, предназначавшийся для Ламбарене, находился здесь же, на борту, и состоял из семидесяти трех ящиков, семидесяти пяти мешков и четырех чемоданов. Четыре мешка были набиты письмами людей, симпатизирующих делу Швейцера, и он надеялся, что в пути или позже, в Африке, он сумеет на них ответить. Эти четыре мешка вызвали подозрения у французских таможенников. Зачем человеку брать с собой за границу столько нераспечатанных писем? Каждому пассажиру разрешалось вывозить из Франции не больше пяти тысяч франков наличными. Может быть, эти письма маскируют контрабандный провоз крупных денег? Впоследствии, в Экваториальной Африке, как и позже, в Габоне, постоянным кошмаром для местных властей был поток адресованных Швейцеру писем, который рос день ото дня и не оскудевал до самой его смерти.
После долгого плавания — «Орест» останавливался почти во всех портах африканского побережья — Швейцер и Гиллеспи 18 апреля 1924 года прибыли в Ламбарене. От больницы, которую Швейцеру пришлось покинуть в сентябре 1917 года, почти ничего не осталось. Сохранились лишь барак из рифленого железа и остов хижины. Все остальные строения то ли сгнили, то ли их попросту растащили для других нужд. Сохранился еще и докторский дом, но в крыше из пальмовых листьев зияли огромные дыры, и от дождя, проникающего сюда, деревянные стены покрылись плесенью. Дорога от докторского дома до больницы заросла травой. Сотрудникам миссионерского пункта не удалось найти рабочих, чтобы поддерживать больницу в должном порядке. Да, наверно, они и не предполагали, что после выдворения Швейцеров здесь захочет кто-нибудь работать.
Кое-как поправив жилой дом, Швейцер вдвоем со своим молодым другом взялись за восстановление больницы. В течение одного дня ему много раз приходилось менять молоток на пинцет и наоборот. Скоро в больницу снова потянулись пациенты, и приток их непрерывно возрастал. В девственном лесу передавалось из уст в уста: «„Великий доктор“ вернулся». Невыносимы были муки больных, после войны дела в здешних краях пошли еще хуже. Многие из местных жителей возвратились с войны калеками, они не могли трудиться в полную силу, и семьи их терпели жестокую нужду. Швейцер требовал, чтобы родственники больных помогали строить и расширять больницу. Работать с этими «добровольцами» было одно мучение. Заполучить постоянных рабочих в девственном лесу никак не удавалось, хотя Швейцер мог бы оплатить их труд. Большинство местных жителей работали на лесоторговцев на вырубках вдоль водоемов; торговля лесом снова процветала. После войны потребность Европы в дереве резко возросла, и колонии поставляли ей это сырье.
Несмотря на огромное физическое напряжение, Швейцер радовался своему возвращению на добровольно избранное поприще.
Утром Швейцер вел прием больных, вечером руководил строительством больницы — при такой нагрузке он уже не мог вечером заниматься еще и умственной работой. Прежде ему ничего не стоило трудиться ночи напролет, но теперь, тем более в тропиках, уже сказывался возраст. Швейцер собирался после труда «Мистика апостола Павла» написать вторую книгу по истории учения Павла. Для этой цели он вторично привез рукопись в Африку. Но и на этот раз ей пришлось долго лежать. В записях и отчетах Швейцера нет никаких ссылок на то, что у него было намерение продолжить работу над «Культурой и этикой». Оно возникло у него лишь спустя много лет, но и тогда дело ограничилось пометками.