В понедельник 7 мая 1945 года, около полудня, в больнице узнали: война окончена. Один из белых пациентов, взявший с собой в больницу радиоприемник, вне себя от радости, поспешил всем сообщить счастливую весть, только что переданную леопольдвильской радиостанцией Бельгийского Конго: в Европе на суше и на воде прекращены военные действия.
Даже радостная весть не могла нарушить установленный распорядок в больнице. «Только вечером прихожу я наконец в себя и стараюсь представить, что означает для Eвропы конец этой вражды и какие чувства испытывает множество людей, когда впервые за несколько лет они могут, ложась спать, не бояться, что их ночью разбудят бомбы»{39}.
Война окончена. В Европе. Но она по-прежнему бушует в Азии. Впрочем, и здесь намечается поворот событий. И здесь война не продлится долго.
Какое облегчение! Больница, хотя и «усохшая» до предела, все же пережила войну. Все заботы, лишения остались позади. Теперь дела могут и должны пойти на поправку. Так думал Швейцер.
Мирная жизнь сразу же ошарашила обитателей колонии невероятным ростом цен. За все товары приходилось теперь платить больше чуть ли не вчетверо. Население, и без того имевшее лишь минимум необходимого для жизни, стало нищать быстрее прежнего. Разумеется, возросли и тарифы морских перевозок, пассажирских и грузовых. Но еще хуже было то, что у многочисленных друзей африканского предприятия Швейцера в разных странах теперь появились другие серьезные заботы и они уже не могли помогать больнице в Ламбарене. И в Европе тоже после войны началось всеобщее обнищание. Даже в странах, которые не принимали прямого участия в войне, ощущался дефицит товаров. Разрушенные города, запустение, голод, болезни и массовая нищета — вот какое наследие оставила война. Кто станет в этих условиях проявлять интерес к гуманистической деятельности врача и философа Швейцера в девственном лесу?
Швейцер уже не надеялся на чью-либо помощь в эти послевоенные месяцы, одно лишь отчаянное мужество спасало его. Скорбное мужество — он теперь почти уже не верил в силу своего примера. В одном из своих отчетов Швейцер писал: «Чрезвычайно мрачным рисуется и будущее нашей больницы. Начинаешь сомневаться, сможет ли дальше развиваться наше дело в условиях огромного повсеместного обеднения, полную картину которого нам пока еще трудно себе и представить»{40}.
Положение в больнице становилось все серьезнее. И именно сейчас суждено было случиться тому, чего Швейцер опасался на протяжении всех лет, пока шла война. В сухой период 1944 года выпало сравнительно много осадков, и поэтому нельзя было выжечь лес для посадки бананов и маниока, а следовательно, осенью 1945 года не было и урожая. Голод костлявой рукой вновь схватил за горло жителей здешнего края, самый жестокий голод за много лет. Война истощила ресурсы колонии. Не было никакой надежды доставать для больницы продукты из ближайших селений.
В этой удручающей ситуации, когда беспрестанно приходилось метаться в поисках выхода, произошли события, исполненные для гуманиста Швейцера двойного символического значения. Обстоятельства первого малоизвестны, лишь много позже Швейцер поведал о нем нескольким близким друзьям. При растущем дефиците лекарств врачебная работа превратилась в муку, а главное — в бессмыслицу. Снова надо было принять решение, которого все страшились. В ту пору в больнице лежала роженица, она была чуть ли не в коматозном состоянии и никак не могла произвести на свет своего ребенка. Вооруженные самыми примитивными средствами, врачи при помощи своих ассистентов решились на хирургическое вмешательство. Они работали с величайшим напряжением всю ночь, беспрерывно ставили роженице компрессы, стимулирующие сердечную деятельность. И невозможное свершилось. Мать выжила. И ребенок, новый гражданин мира, пусть и обреченный никогда не узнать грамоты, тоже появился на свет. При всей скудости медицинских средств в этом забытом богом, глухом уголке земли удалось вырвать у смерти хоть одну жизнь! Одну-единственную. Однако для людей, изнемогавших под бременем бесчисленных забот, несмотря на всю усталость и страх за жизнь матери и ребенка, это был триумф, истинный триумф человечности. Кто измерит счастье врача, которому удалось спасти человеческую жизнь? И тут же пришла чудовищная весть, что в тот же самый день, 6 августа, и в тот же самый час, когда врачи в Ламбарене боролись за жизнь женщины и ее новорожденного младенца, в другом конце мира была сброшена бомба, которая стерла с лица земли целый город и за какую-то секунду убила десятки тысяч людей.
Не скорбь подавила все чувства в душах людей, трудившихся в простых деревянных бараках больницы, нет, то было сознание бессмысленности всех усилий. Что чувствовал, как вел себя Швейцер в те дни, мы не знаем. Рассказы очевидцев передают лишь общее настроение врачей и их помощников. Трудности, которые переживала больница, казалось, было невозможно преодолеть, и все сотрудники решили: выход один — сдаться!
Случаются подчас странные совпадения. В тот же самый день, 6 августа 1945 года, в Ламбарене неожиданно прибыла Матильда Коттман, верная помощница Швейцера, которую война застала в Европе. Сразу же после прекращения военных действий ей удалось выехать из Эльзаса товарным составом, а затем — на военных самолетах, потом на других, самых необычных средствах транспорта — добраться до Ламбарене.
Матильда Коттман, хрупкая молчаливая женщина, не спешила протрубить на весь мир о том, как она встретилась тогда со своими коллегами в больнице. Лишь много позже и только самым близким друзьям рассказала она, как радовалась, что именно в этот день вернулась в Ламбарене. Много лет мечтала она об этой минуте, но тут увидела, что все сотрудники Швейцера совершенно подавлены. Цитирую дальше ее слова: «Когда я очутилась лицом к лицу с доктором, мы сначала долго глядели друг на друга, потом он спросил:
— Что же ты привезла?
— Себя, и только.
Я не сразу выдавила из себя ответ. Потом я удрученно спросила:
— Может, мало этого?
Доктор обнял меня. Я все еще сжимала в руках свой чемоданчик.
— Нет, это уже много, — ответил он. — Очень много.
Затем он произнес слова, которые, сколько буду жить, я никогда не забуду:
— Когда одной-единственной бомбой убивают сто тысяч человек — моя обязанность доказать миру, насколько ценна одна-единственная человеческая жизнь!»
Швейцер остался в Ламбарене. Больнице пришлось еще сократить объем работы. В те горестные недели Елена Швейцер во всем помогала мужу. Она не показывала виду, как тяжело приходится ей самой. При своем слабом здоровье она стойко сносила тяготы, и не только те, что были связаны с жарким климатом. Разумеется, не будь у Швейцера стольких верных помощников, он не смог бы выстоять до конца.
За первой атомной бомбой, сброшенной на Хиросиму, последовала вторая — на город Нагасаки. Снова за какие-нибудь несколько секунд погибли десятки тысяч людей. В условиях подобного варварства сохранить верность собственным взглядам, верность убеждению, что ты должен подкреплять свои мысли делом, если хочешь показать пример другим людям... в этом Швейцер проявил себя как замечательный человек нашего времени. В годы, когда обычно помышляют лишь о покое, радуясь достигнутому и, возможно, наслаждаясь плодами своего труда, он снова вступил в единоборство с судьбой. Как никогда раньше, он был отягчен заботами, которые ему пришлось взвалить на свои плечи. Ему было намного тяжелее, чем в былые времена, когда он писал о философах, имевших под рукой мудрые формулы жизни, но нисколько не помышлявших о том, чтобы самим жить в согласии с ними. Позже Швейцер написал о Шопенгауэре: «Не в силах жить в согласии с провозглашенным им мировоззрением отрицания жизни, он цепляется за жизнь и за деньги, наслаждается кухней, как, впрочем, и любовью, и больше презирает людей, чем сострадает им».
Долгие годы жизни в девственном лесу для Швейцера и его верных сподвижников были полны лишений. Изредка лишь приходили деньги от друзей. В октябре на эти деньги по весьма дорогой цене был закуплен рис. Жизнь продолжалась. Пришел из Франции первый пароход и сразу доставил больнице кое-что из самого необходимого. На нем отплыли в Европу большинство жен и детей белых чиновников колониальной администрации. Швейцер остался в Ламбарене. На пароходе до последней минуты держали в запасе каюту для доктора и его жены.
Наконец в Ламбарене прибыла замена врачам и сестрам. Об этом позаботилась Эмми Мартин. Однако сам Швейцер остался на своем посту. Будущее больницы представлялось еще слишком неопределенным, чтобы он мог ее покинуть. Осенью 1946 года он настоял на том, чтобы Елена вернулась в Европу. Самому же ему предстояло еще проделать большую работу. Постепенно порядок в больнице налаживался. Приток больных увеличивался день ото дня. Снова приходилось одновременно содержать в больнице до двухсот пациентов. И Швейцер все откладывал поездку в Европу.
Понял ли мир, что «старик из джунглей» всей своей работой и жизнью осуществлял свой главный философский принцип? Принцип благоговения перед жизнью? Пятьдесят миллионов убитых оставила война. Разве не счастье для человечества наконец обрести живой образец, призывающий к гуманности и доброте? Есть ли смысл лишь все время вспоминать об ужасном прошлом? Мир снова открыл для себя гуманиста Швейцера. Многие газеты начали изо всех сил его восхвалять.
В октябре 1948 года, после десяти лет безотлучной жизни в Ламбарене, Швейцер наконец вернулся в Европу.
Поклонение и хула
24 октября 1948 года Швейцер сошел с корабля на берег в гавани Бордо. Если не считать немногих дней, проведенных в Европе в 1939 году, которые никак не назовешь отпуском, Швейцер безвыездно находился в Африке около двенадцати лет. В Ламбарене он получал множество приглашений выступить с докладами и концертами. Но хотя больница после войны по-прежнему испытывала серьезную нужду в деньгах, Швейцер никак не мог решиться принять эти приглашения. Он хотел отдохнуть дома только месяц-другой, в этом он остро нуждался, а затем вернуться в Африку. Положение больницы все еще представлялось ему недостаточно стабильным, чтобы он мог надолго оставить ее. К тому же хвалебные гимны ему и его больнице в некоторых газетах вызывали у него настороженность. Швейцеру было не по душе, что стойкость, которую он проявил в Африке в страшные годы войны, отныне восхваляли как некий подвиг гуманизма: «В то время как другие убивали, он лечил несчастных больных». Доктор не хотел, чтобы его поступок успокаивал больную совесть человечества.