ьности, так и противоречивости его личностного облика.
Альберт Швейцер родился на истоптанной завоевателями земле Эльзаса. Он принадлежал к малому народу, который в течение многих столетий вынужден был отстаивать свой язык, национальный характер и особенности культуры — фольклора, быта, костюма. Многовековая борьба с иноземными угнетателями выковала в характере эльзасцев упорство, великое трудолюбие, бережливость, своеобразный юмор. Отец Альберта, пастор Луи Швейцер, увлеченно собирал эльзасский фольклор и писал о нем. Это увлечение отца не осталось не замеченным детьми. Когда Луи Швейцер возвращался из поездок по окрестным деревням и закрывался в кабинете, чтобы обработать собранный материал, дети знали: отец пишет, шуметь нельзя. Часто пастор-этнограф рассказывал детям народные предания и сказки. Слушая их, будущий философ проникался любовью к родному краю, к своему многострадальному народу. Многие черты национального характера эльзасцев унаследовал и развил Альберт Швейцер. Он отличался необыкновенным упорством в достижении поставленных перед собой целей, всегда умел много и терпеливо работать, был бережлив даже в мелочах и, когда приходилось особенно трудно, шутил. Шутил щедро, озорно, весело, тонко. Его шутки и остроты помнили все, с кем общался «доктор джунглей», и впоследствии они составили целую книжку[2].
Эльзасцы часто изгонялись завоевателями с родной земли. Им приходилось поневоле путешествовать, они становились предприимчивыми, научились приспосабливаться к чуждой обстановке и реализовать свои способности и призвание невзирая на трудности. Многие из них прославили себя не на родине, а в чужих краях. Уроженкой Эльзаса была ученица Ференца Листа, знаменитая французская пианистка Мари Жаэль-Траутман (1846 — 1925). Эльзасский скульптор Огюст Бартольди (1833 — 1904) прославился Статуей Свободы, установленной при входе в порт Нью-Йорка. Одним из первых кинооператоров, снимавших великого Толстого, оказался эльзасец Жозеф Мундвиллер... Возможно, что страсть к путешествиям пробудилась у будущего философа под влиянием именно этой исподволь развивавшейся черты характера эльзасцев. Кстати, большинство врачей и сестер милосердия, которые впоследствии работали в африканской больнице доктора Швейцера, были также выходцами из Эльзаса.
Но куда бы ни забрасывала эльзасцев судьба, их любовь к родному краю оставалась неизменной. В старости они возвращались в свои маленькие зеленые городки — писали воспоминания и пестовали внуков. Никогда не изменял любви к родине и Альберт Швейцер. Философ считал, что родине он обязан всем — здоровьем, физической выносливостью, душевной закалкой. «Я сосна Вогезских гор», — говорил о себе Швейцер. Корни свои он всегда ощущал в родных Вогезах. Они питали его оптимизм, веру в людей живительными соками эльзасской земли. Швейцер гордился тем, что он эльзасец. Встречи с земляками и родными местами были для него праздником.
Говоря об истоках влияния на формирование личности Швейцера, особо следует отметить роль семьи. Несколько поколений семьи Швейцер — Шиллингер по мужской линии были либо священнослужителями, либо церковными органистами. С детских лет будущий органист-виртуоз ощутил неосознанное влечение к музицированию и блаженство, доставляемое музыкой. A пасторский пример деда и отца пробудил интерес к вопросам религии, к проповеднической деятельности. Религиозность семьи Швейцер — Шиллингер была искренней и глубокой, и, хотя будущий ученый-теолог с детства задавал отцу и учителям немало еретических вопросов, касавшихся религиозных догм, хотя ко многим из них еще в юношеские годы он относился критически, он не мог не проникнуться духом религиозности. Вот как об этом говорит сам Швейцер: «В теологии и музыке я был, можно сказать, у себя дома, ибо в роду моем было немало пасторов и органистов и вырос я в среде, где ощущалось присутствие тех и других»[3].
Способности к музыке проявились очень рано. Уже в гимназические годы Швейцер сформировался как музыкант. В первые десятилетия нашего века молодой органист-виртуоз получил европейскую известность[4]. Он выступал с органными концертами в крупнейших европейских столицах и многих городах Франции, Германии, Испании, Швейцарии, Швеции, Англии, Бельгии, Чехословакии. В 1912 году Швейцер получил приглашение от Московского филармонического общества, и только начавшаяся первая мировая война помешала ему приехать в Россию[5].
Музыка сопутствовала Швейцеру всю жизнь. Испытывая в условиях тропического климата колоссальную перегрузку как врач, строитель, организатор работы в больнице, он ежевечерне, а то и еженощно отдавал многие часы совершенствованию в исполнительском мастерстве. «Каждый его день был актом милосердия, а каждая ночь — жертвоприношением музыке»[6].
Поэтому, когда «доктор джунглей» уже после второй мировой войны в 74-летнем возрасте приехал на музыкальный фестиваль в Аспене (США), гости фестиваля были поражены блеском и глубиной его интерпретации музыки Баха. И долго еще радовал Швейцер своим искусством поклонников органной музыки. Последнее его публичное выступление как органиста имело место 29 июля 1954 года в городе его юности — Страсбурге — по случаю дня памяти И.-С. Баха. Музыканту в это время шел восьмидесятый год. Удивительное творческое долголетие! Когда в начале сентября 1965 года основатель больницы в Ламбарене почувствовал себя плохо, он попросил поставить для него долгоиграющую пластинку с записью фуг и прелюдий Баха и прилег отдохнуть. Гениальный композитор проводил собрата по искусству в последний путь.
Сложнее анализировать развитие и изменение другой стороны духовного облика Альберта Швейцера, также сформированной под влиянием семьи еще в детские годы, — его религиозности, проповеднической деятельности в молодые годы и, наконец, широкого круга идей, нашедших отражение в историко-теологических трудах. Пауль Фрайер не дает материала к размышлениям и выводам в этом направлении. Однако в автобиографических книгах Швейцера, в свидетельствах современников, в трудах теологов мы находим важные факты и мысли. Эволюция религиозных воззрений Швейцера была обусловлена прежде всего росшим год от года несоответствием между идеалами юности, замешенными еще на впечатлениях детства, и равнодушной, а подчас и жестокой действительностью. Искренняя и глубокая религиозность со временем переходит в простое следование сложившимся традициям, становится так называемой бытовой религиозностью, например произнесение молитвы перед приемом пищи и т. п.[7].
Если в самом начале своей деятельности Швейцер признавался: «Проповеди для меня были внутренней необходимостью»[8], то уже вскоре он понял, что работа проповедника не достигает цели: пролетарии, составляющие большинство городского населения, не интересуются больше церковью[9]. Швейцер пытается в проповедях ответить нa насущные вопросы своего времени: выступает против насилия колонизаторов в заморских cтранаx, призывает к человечности. Но что могли изменить эти проповеди? Они лишь навлекли подозрения на молодого пастора. Когда он откликнулся на призыв миссионерского журнала и решил поехать в Африку, руководители французского миссионерского общества не разрешили ему вести проповедническую работу даже среди африканцев. Швейцер должен был «дать обязательство не совершать никаких религиозных обрядов, к примеру актов крещения, не читать проповедей... а строго ограничиться чисто врачебной деятельностью». Церковники опасались, как бы врач, едущий оказывать африканцам безвозмездную медицинскую помощь, «не внес смуту в умы миссионеров и обращенных в христианство туземцев».
Все это не могло не повлиять на отношение Швейцера к официальной церкви. Они видел, что руководители миссионерского общества не представляют себе истинного положения дел в Африке, не пекутся об удовлетворении насущных потребностей коренных жителей бассейна реки Огове, остро нуждающихся во врачебной помощи. Сталкивался Швейцер и с лицемерием ортодоксальных церковников, которые не хотели, чтобы он ехал в Африку даже в качестве врача. И Швейцер отвечал им не только открытой неприязнью, но и прямым противоборством. Об этом свидетельствует Ромен Роллан: «Он (Швейцер. — В. П.)испытывает отвращение к богословию, отвращение к писцам храма, отвращение к той непрерывной лжи, в какой его заставляют жить не только его коллеги и начальники, но его паства — стадо, которое ни во что не верит и не имеет мужества сознаться, что не верит, апатичное и равнодушное стадо, в котором нет ни веры, ни безверия, ни жизни... Так как я — искренний нехристианин, он легче находит взаимопонимание со мной, чем с теми христианами, которые сами не знают, христиане они или нет. И он убежден, что в моем неверии больше истинной религиозности (выделено мной. — В. П.), чем в их верованиях...»[10].
Выделенные мною строки дают ключ к уяснению эволюции Швейцера в понимании сущности религиозного. С годами для него все большее значение начинает приобретать лишь нравственный аспект христианства. Швейцер пытался использовать влияние религии для усиления воздействия нравственности. Он полагал действующими и действенными нравственные идеалы xpистианской религии. Понятно в таком случае, почему Швейцер говорил африканцам, что приехал к ним «по зову Иисуса». Он подразумевал под этим зов совести.
Двойственным было отношение Швейцера и к миссионерской деятельности христианской церкви. Он осуждал церковников за то, что именем бога они прикрывают совершаемые в колониальных владениях неправедные деяния