вленного ею кокаина. Торговцы наркотиками использовали ее в качестве вьючного животного, давая ей ровно столько, чтобы у нее оставалась крыша над головой, самая малость одежды и еды. Все это она делила с Мининой, которая позже стала матерью Бочконогого: семилетней девочкой, воспитанной при помощи затрещин, с неизменной печатью страха на лице. Толстомясый покрывал Панчу лишь по субботам и только после полутора бутылок виски. Когда его утопили в дерьме, она была на третьем месяце. Потом родился ребенок с монгольскими чертами. Заниматься им пришлось Минине. Днями и ночами девочка носила на своих хрупких плечах, словно горб, полуобезьяну. Равнодушное время бежало себе и бежало, будни повторялись, как грязные жемчужины в поддельном ожерелье. В довершение всего, ребенок (его не наградили никаким именем и не окрестили) с пятнадцати лет начал испытывать сильнейшую эрекцию. Донья Панча, как ни в чем ни бывало, приказала своей дочери ложиться под умственно отсталое дитя и ежедневно по утрам, в момент наибольшего возбуждения, удовлетворять его. Минина не замедлила забеременеть и разрешиться младенцем с изуродованной ногой: то был Бочконогий. Как мать, так и бабка, увидев это уродство, испустили вопль ужаса. Еще одно чудовище! Наверно, он и его отец - дети дьявола! Новорожденному даже не дали пососать грудь, а сразу же выкинули на помойку возле пляжа. Косоглазый дебил, тем не менее, нашел его и с криками понес по городу, полу задушенного. Следом увязались несколько соседей, вооруженные пистолетами и охотничьими ружьями. Когда донья Панча вышла навстречу с ножом в руке, ее обезоружили, задали ей трепку и пообещали свернуть шею, если она и впредь не будет заботиться о своих детях. Так он и рос, против собственного желания: спал рядом с дефективным отцом, одевался в лохмотья, и все издевались: «Бочконогий! Бочконогий!» . В один прекрасный день изо рта идиота вырвалась струя крови, прямо на лицо его матери, и он умер. Бочконогому нечего было делать в одном доме с двумя ведьмами, он подался в казарму карабинеров и стал полицейским, как дед. Это все, что он помнил: воспоминания, словно быстроходный лайнер, пронеслись по океану забвения и скрылись. Они больше ему не принадлежали. За его стеной простиралось белое пятно пустыни. Он спрыгнул с каравеллы на песок, вырыл ямку, закопал ее и нарисовал сверху крест. Бочконогий погребен на веки веков! Что же ему оставалось? В беспредельной пустыне блуждала его вечная любовь.
Альбину разбудил собачий лай - долгий, нежный, приглушенный, как будто била крыльями ласточка. Она выплыла из сновидения, где была храмом. Храмом многоэтажным, с белокаменными башнями и барельефами на стенах, где мужчины и женщины соединялись в разнообразных позах. Здание вырастало из заболоченного озера, покрытого огромными, хрупкими цветами лотоса. На двери главного входа было выложено серебром монументальное «Т», на котором издыхал медный змей, прибитый тремя золотыми гвоздями. Богопротивный гад бормотал невнятные слова стихов, голос его смешивался с собачьим хором:
...кьен дан лопон по на
кьен по сер ги ме од тен дра
пан по гьи цад ри бо дра
лопон дри мей сел гон дра...
Возвратив себе человеческую внешность, Альбина сквозь тяжелый туман сна увидела множество псов, одетых в шафранные рясы и поющих эту песню, которая тут же обращалась в облако нежных, угловатых стрел. У нее в груди точно открылись уста, и она смогла понять каждое слово загадочных стихов:
У посвящения три ступени.
Монах - золотая урна.
Свидетель - гранитная скала.
Наставник - хрустальная сфера.
Альбина поймала себя на мысли: «Сияние золотой урны совершенно; очертания горной вершины совершенны; незамутненная прозрачность хрустальной сферы совершенна». К ней вернулась память!
Итак, она могла измениться. Дрожь пробежала по ее телу, и немедленно началось превращение. Уже в облике белой суки, забыв про угрожающие слова, захлестнутая сильными, восхитительными ощущениями, она освободилась от пут. С большой осторожностью, чтобы не разбудить храпящих рядом, она слезла с крыши грузовика, и преследуемая на некотором расстоянии похотливой сворой, приблизилась к прекрасному воздыхателю.
Первое, что она обнюхала, - пятно пота у него на спине. Таракан стал солнцем, простиравшим лучи во все четыре стороны - правильные, замечательные в своей тонкости. Она приблизила нос к его заду и члену: оттуда исходила не резкая вонь, а изысканные ароматы, медовой рекой хлынувшие в ее ноздри.
В свою очередь, самец просунул морду ей под хвост и облизал срамные губы сладким, гибким, смазанным нетерпеливой слюной языком. Она сделала то же с его красным отростком. Затем они посмотрели друг на друга. Убийца преобразился в ангела. Белизна его шерсти зависела не от пигмента: почти прозрачные волоски были полны света, который шел от гулко бьющегося сердца.
Он не попытался овладеть ею и остался стоять так, не моргая, глядя в ее розоватые белки. Остальные псы кружили вокруг них, шумно дыша. Обе собаки мало-помалу превратились: одна в Альбину, а другая - в статного мужчину.
Он упал перед ней на колени. Первым его словом было «прости», потом он зарыдал. Альбина, сама не понимая, что делает, скрестила пальцы, провела ими над головой своего кавалера, начертив семиконечную звезду. Принесенные последним сном, изо рта ее вырвались слова, продиктованные другим существом:
- Монах - золотая урна, так как он научился опустошать себя: сияние всегда невидимой истины есть любовь... И однако, ты по-прежнему стремишься хранить сокровище. Ты должен суметь сделаться Свидетелем: он - вершина неколебимой скалы, которая созерцает смену времен года и не задерживает ни туч, ни ветра, скользящего вдоль нее, ни света звезд. Если я луна, то ты - охотник, пускающий стрелы и не попадающий в луну... Волшебную птицу можно поймать, только отказавшись ее ловить.
Он понял, что неспособен назвать самого себя. Так же, как и отцу, ему не дали имени, а лишь оскорбительное прозвище «Бочконогий». Он воззвал к ней:
- Повелительница, дай мне имя!
Та ответила не раздумывая:
- Отныне ты будешь зваться Логан - слуга высшего пути. Ты не станешь мстить за себя и ввязываться в ссоры, ты станешь искать меня, потому что никогда еще не находил.
Альбина возвратилась на крышу грузовика, привязала себя веревками, забыла все сказанное и сделанное за последний час и заснула. Логан свистом подозвал псов. Те пришли и стали тереться у его ног. Он погладил каждого и направился вместе с ними к убежищу в скалах, изъеденных ветром, - укрыться от ночной прохлады.
Глава 3. День третий
С первыми же лучами - истошными воплями солнца - когда местность окрасилась алым, жадный Эчмит выскочил из кабины грузовика и тремя выстрелами в воздух разбудил всех.
- Шевелитесь, придурки! Завтракаем с лопатами в руках, мочимся, не отрываясь от работы, продвигаемся, несмотря ни на что, а кто свалится, пойдет на корм грифам, потому что у нас нет времени тащить его с собой! Воды и пищи осталось на два дня, так что считайте: день на поиски, день на возвращение. Или вы находите сегодня сокровища Атауальпы, или возвращаетесь с пустыми руками и поротой задницей!
Он провел по соломенным волосам металлическим гребешком и улыбнулся в сторону троицы, обнажив грозные, как у кабана, клыки.
- Давайте, покаянники, молитесь своему святому патрону, чтобы эта свинья Киркинчо навел нас на след!
Первоначально почва была мягкой, и поскольку корень змеился неглубоко, то шли со скоростью три километра в час. Но через пятнадцать километров путь землекопам преградила гигантская стена. Это был один из андских отрогов, источенный ночными порывами ветра, которые, не принося влаги, спускались с горных вершин к Тихому океану. Между гребнями, упиравшимися в небо, приоткрывались узкие проходы, и все вели в разные стороны. Число их превосходило сотню. Эчмит забеспокоился. С угрожающей ухмылкой он выплеснул флягу воды на спину броненосца:
- Дерьмовая скотина, показывай, куда идти!
Зверек зарылся в песок, влажный от натекшего с его панциря воды, а затем, обратившись в бронзовую статую, застыл, глядя на ямку. Проклятый корень дальше не шел вдоль поверхности, а вертикально уходил вглубь. Поведение вполне объяснимое: здесь, у отрога, заканчивался песок и начиналось царство скал. За миллионы лет ветра так и не смогли разделаться с этими гранитными громадами.
Решили выкопать яму четырехметровой глубины: корень по-прежнему устремлялся вниз. Еще четыре метра: то же самое. Возможно, чтобы добраться до воды, растительный червяк проходил под основанием горной цепи, в нескольких километрах от поверхности. Эчмит, укрываясь от солнца под раскрытым зонтиком, топнул ногой по земле; поднялось облако пыли, принявшее очертания грифа. В бешенстве и отчаянии он заорал:
- Мазафакер, санавабич, писофшит! Этот дол-баный корень меня задрал! Чертов след потерялся! Что теперь делать? Вернуться? Чтобы меня называли козлом?! Никогда! Если святой Петр, мать его, хочет роскошную яхту, пусть приподнимет свою грязную задницу и скажет, по какой из этих блядских тропинок идти! Слышите, покаянники хреновы? Настал момент истины!.. Но сначала! Рабочие с рудников возвращаются, они больше не нужны. О’кей? Солдаты остаются со мной и держат этих монахов на мушке. Если я не получаю правильного ответа, все трое немедленно будут расстреляны. А теперь, покаянники, говорите: какая дорога ведет к золоту?
Деллароза, Каракатица и Альбина, невзирая на удушающую жару, почувствовали, как холод пронизал их до костей. Гипсовый святой неизменно улыбался, но не обладал даром речи и не мог указать путь. Просить помощи? Но у кого? Оборванцы-рабочие, с лопатами и заступами на плечах, не оборачиваясь, пустились обратно вдоль реки. Солдаты с винтовками наперевес были готовы в любую секунду нажать на курок. Эчмит открыл рот, чтобы отдать зловещий приказ. Время ползло теперь, словно улитка, по прямой - вплоть до финального выстрела! Каракатицу больше всего беспокоило то, чт