У стены квадратного строения, которые всегда бывают на крышах, с подветренной стороны, мы нашли Дональда. Он мирно спал, похрапывая, опустив голову на грудь. Спутанные волосы совсем закрыли ему лицо. Пегги присела на корточки и тормошила его. Дональд проснулся, что-то пробормотал и норовил снова уснуть, но мы не дали ему и потащили вниз. Наше тревожное восхождение с трепещущими над головами птицами было сущим пустяком перед нашим спуском с такой тяжелой и неуправляемой ношей. Дональд упирался, падал, бормотал невнятное, безвольно обвисал на наших не очень сильных руках. Мне казалось — это мучение не кончится никогда.
— Простите меня, — сказала чуткая Пегги, — но ведь вы сами потащились со мной. Простите, пожалуйста. Уже скоро.
И мое раздражение мигом прошло. Как удивительно просто устроен человек. Как, в сущности, легко управлять его чувствами, будучи чутким и снисходительным. И как удивительно люди не умеют этого, делать, часто живя в тесной близости, а в сущности на разных планетах. Как многое зависит в отношениях человеческих от интонации сказанного. Люди вообще придают куда большее значение словам, чем поступкам. Открытия науки и технические революции изнеживают, истончают душу человека, точно знающего, что никакого бога нет и не будет, и не надо, а есть реалии единственно полученной от природы жизни. Если вам не посчастливилось посвятить себя служению высоким идеалам, а вы всего-навсего живете на земле, что само по себе — великое счастье, вы чаще всего озабочены в связи с собственной персоной желанием тепла и уюта: удовольствие от общения с людьми сводится к разговорам, и в них вы достигаете порой больших успехов. Однако почему-то словесные упражнения чаще всего направлены к самоутверждению личности. Наконец мы на земле, А тут оказывается проблема посложнее. Том, правда, помогает там вывести Дональда на улицу, где, может быть, посчастливится поймать машину, но машин нет. Три часа ночи. Иногда проносятся такси, но все они «идут в парк». Я использую испытанный дома прием взвинчивания платы и предлагаю двойной тариф, но ни один таксист и слушать не хочет. Другая нация. Странно. А ведь у них инфляция, и они считают каждый пенс, зачем же упускают возможность заработать? Я не спрашиваю Пегги, ей не до моих любопытств, и оставляю эту черту островитян пока что не изученной.
Пытаясь поймать хоть что-нибудь, мы идем в сторону дома Пегги. Он очень далеко отсюда, но все же движение к нему обнадеживает. Дональд еле плетется. Он становится агрессивен, вырывается, кричит невнятное. Невесть откуда навстречу нам не очень быстро движется великолепный «роллс-ройс» с шофером в форменной фуражке. Я останавливаю этот движущийся дворец, и наглый водитель, узнав, куда нам нужно ехать, подозрительно оглядев всю компанию, называет неслыханную сумму.
— Ни за что! Ни в коем случае! Ни копейки в толстую суму! — кричит Пегги. И пока я пытаюсь втолковать ей, что заплатим-то мы не богачу-капиталисту, владельцу автомобиля, а его шоферу, в общем-то хотя, видимо, неважному, но небогатому человеку, пока я все это говорю, «роллс-ройс» уезжает, и мы остаемся опять одни.
И все же находится добрая душа. Толстый итальянец, хозяин потрепанного «форда», дважды проехав мимо нас, в третий раз выходит из машины и говорит:
— Вам куда? Садитесь.
Мы втискиваем Дональда, который послушно складывается втрое и моментально засыпает, благодарим Тома, прощаемся с ним и мчимся по пустой лондонской ночи. И вот уже Пегги тащит своего незадачливого дружка по лестнице, а я протягиваю деньги итальянцу. Тот улыбается:
— Бросьте. Это не моя профессия.
— А какая ваша? — не удерживаюсь я даже тут со своим желанием собрать литературный материал.
— Я хозяин публичного дома. Тайного. Вот, если захотите!..
Он протягивает мне карточку, и я, посмеиваясь, поднимаюсь по лестнице, нехорошо думая, что повез он нас тоже не без желания сделать бизнес.
Пегги укладывает Дональда, а я звоню домой, где моя семья уже не знает, что и подумать. Пока я жду когда за мной придут, Пегги поит меня горячим кофе и говорит:
— Ничего, завтра все будет в порядке. Он позвонит вам, извинится. Вы его извините. Это он мое замужество переживает.
— Какое замужество?!
— Выхожу замуж. Через месяц. Ну что вы на меня уставились?
— Пегги… Брак — предрассудок… В наше время он даже смешон… Почему я должна идти в мэрию и ломать комедию… Вы не за Дональда выходите?
— Нет, разумеется. И чтобы вы окончательно растерялись, знайте — я выхожу за капиталиста. Идите домой, за вами приехали.
«Тут что-то не то», — подумала я и решила совсем не гадать о том, что она сказала. Но разве возможно? Я возвращалась к этой мысли поминутно в течение трех дней. Лукавая Пегги на все мои телефонные приставания отнекивалась и говорила: «Потом».
Мне приходили в голову разные варианты: она совершает это по требованию родителей. Такое объяснение было самое простое, но плохо вязалось с обликом Пегги. Скорей всего она решилась на брак из идейных соображений — это какой-нибудь богатый старик, который вот-вот умрет, и она пустит его капиталы на помощь бедным. Весьма бредовая эта идея вполне вязалась с той Пегги, которую я знала.
Лишь одно-единственное не пришло мне в голову:
— Я влюбилась. Просто без памяти. Думаю, что это вы со своими дурацкими проповедями чувств на меня повлияли. Знаете, смешно, я даже стихи ваши лирические перечитала.
— Но что будет с Дональдом?
— Ничего с ним не будет. От этого еще никто не умирал. Он сейчас в порядке.
В ближайшие две недели я ничего не слышала о ее женихе. Бывая, как всегда, у Пегги, я встречала там того же Дональда, который в первую встречу долго и нудно извинялся за свое нехорошее поведение. Никакого страдания не было написано на его безразличном, анемичном, волосатом лице. Он, как всегда медленно, жевал свою котлетку. Перемена была лишь в том, что он не просто вышел проводить меня, когда я собралась идти, но ушел вместе со мной. — Где вы теперь живете?
— Пегги договорилась с одним приятелем. Тут недалеко. Удобно. Жена приятеля уехала на три месяца, а там дальше что-нибудь подвернется.
Ни слова о предстоящем браке Пегги, о женихе, о себе.
Меня немного раздражала эта английская история, которой я не могла понять и найти объяснения. Масла в огонь подлила миссис Кентон:
— Девочке повезло. Я рада. Теперь она бросит свои не слишком достойные занятия политикой. Представляю, как довольны почтенные люди, ее родители. Мистер Ричард Картер, его имя иногда попадается в газетах — солидный джентльмен.
Я стала избегать Пегги и уж, конечно, не выражала желания видеть жениха или присутствовать на торжестве бракосочетания. Она, конечно, почувствовала это, но нисколько не стремилась объясниться со мной. В конце концов каждый живет своею собственной жизнью, Пегги — типичная разумная англичанка, ей уже не восемнадцать, пора прибиваться к постоянному причалу. Она достаточно поиграла в «борьбу за народные интересы», а все же она — плоть от плоти своего класса, и он не мог не взять в ней верх. О мистере Картере я узнала, что он не бог весть какой капиталист: один из директоров-администраторов железной дороги. Но ничего, вполне буржуазный жених.
Свадьба была тихая, приехали ее родители из Ланкашира и его из Йоркшира. В церковь они не ходили, ограничились мэрией. Сразу после свадьбы молодые уехали на две недели в Абердин. Последнее немного удивило меня: была поздняя осень, Абердин — север острова, совсем не место для свадебных путешествий в такое время года. В Абердине у Пегги, правда, было много друзей и целое отделение общества борьбы за народные интересы, в котором она состояла. Но при чем тут общество?
Спустя месяц я звонила куда-то и машинально по привычке набрала номер телефона старой квартиры Пегги: это был один из немногих телефонов в Лондоне которые я помнила наизусть. Подошла она, Я замерла от неожиданности, и тысячи самых невероятных мыслей пронеслись в голове.
— Наконец-то соизволили объявиться. Простили, значит? Что я здесь делаю? Я прибираю. Донни будет здесь жить. Жена нашего приятеля неожиданно возвращается домой раньше времени, и Дональду надо вытряхиваться оттуда.
— Да, но…
— Что «но»? Неизвестно еще, кто из нас двоих буржуазнее. Вы думаете, я не понимаю, что вы презирали меня за измену народным интересам. Но вам еще будет стыдно. Приходите сегодня вечером.
Она сказала адрес. Это было совсем близко от меня, в добротном, благопристойном районе.
Ну, конечно, гостиная в доме мистера Ричарда Картера была большой и красивой комнатой с мягкими креслами того грязно-розового и серого цвета, который принято считать изысканным и утонченным. На стенах вперемежку со старинными картинами, ранней голландской школы и акварелей Тернера, щедро были развешаны гравюры Пегги. Это была новость: она сама в своей крохотной комнатенке никогда не вывешивала своих гравюр.
Наконец-то настала пора рассказать о Пегги-художнице. Тончайшими разноцветными перьями наносила она на белые листы причудливо-фантастические видения. Это не были абстракции, это не было конкретное искусство. Во всех изящнейших переплетениях линий и форм угадывались явным намеком очертания лиц и фигур, сцепления рук и нагромождения крыш. Если долго смотреть на них, вглядываясь я дополняя воображением то, что было не досказано художником, можно было находить все новые и новые намеки на сюжеты и образы. Все эти рисунки вызывали во мне, да не во мне одной, — странную, безотчетную тревогу, и думалось при рассматривании их о человечестве слабом и сильном, скованном цепями и разрывающем их, о неопределенности будущего, о том, что все проходит.
Посреди этой гостиной, среди картин и рисунков, на полу, на креслах, даже на подоконнике сидели лохматые, небритые молодые люди, девушки в длинных оборчатых юбках, одна женщина была с малюткой. И, о чудо, здесь же, на полу, протянув длинные ноги ела, сидел Дональд. К плечу его прижималась девушка в очках со схваченными резинкой серенькими волосами. По всему видно было, что друзья Пегги обосновались прочно.