Эти стены помнят Генриха Восьмого, Елизавету Первую, Карла Второго, бывших здесь гостями. Говорят, что изнутри стены украшены замечательными старинными гобеленами, картинами, мебелью времен Тюдоров и Ланкастеров. Я знаю одного лондонского искусствоведа, специалиста по фламандской живописи, который много лет мечтает попасть в Саттон с одной целью: посмотреть собственными глазами большой натюрморт работы Снайдерса, которым Поль Гетти наслаждается единолично.
Очередь продвигается медленно, и пока мы с Леа стоим, я оглядываю оба «хвоста». Никогда прежде не видела я такого количества богато наряженных людей, теснящихся в очереди. Норковые пальто и накидки всех цветов, одна дама даже в полупальто из шиншиллы — самого дорогого в мире серебристо-серо-голубого меха. Норки искоса поглядывают на шиншиллу с завистью, непривычно чувствуя себя вторым сортом. Аккуратно, волосок к волоску, причесанные головы — видно сразу, что дамы посетили парикмахера сегодня утром специально по случаю поездки в Саттон, мужчины — только что не в смокингах — в лучших своих дорогих костюмах; кисти рук посверкивают камнями, груди брошами и цепями — все это благоухающее дорогостоящей косметикой общество стоит чинно, почти не разговаривая. Некоторые кланяются друг другу — знакомы. Но никто не подходит друг к другу. Очень тихо, словно это похоронная очередь.
Все эти люди одного примерно класса: они богаты, некоторые очень богаты. И вот сегодня все они имеют счастливую возможность одним глазком взглянуть на то, как живет самый богатый человек. Ведь именно благодаря таким, как он, держится в их кругу престиж богатства. Он — эталон всего, потому что его карманы самые полные. Он — шиншилла среди норок, золото среди других металлов. Он их знамя. Мне кажется — они даже не завидуют ему, а поклоняются, как Тельцу в образе человека. Но каков он? Ведь за его несметным богатством, сделанным собственными руками, стоит человеческая личность, характер, нравы. Конечно же интересно понять, какими качествами должно обладать существо — сегодняшний символ золота.
— Мистер Гетти сейчас здесь, в правой половине дома. Он нездоров, — вежливо улыбаясь и взимай плату, говорит стоящая на контроле представительница госпиталя «Сент Джои». Перед нею большой таз, наполненный бумажными и металлическими деньгами. Весь сбор за билеты идет сегодня в фонд госпиталя. Билет стоит дорого — он, в сущности, есть форма благотворительности. Пройдя контроль и получив проспект, за отдельную плату, тоже идущую в фонд госпиталя, мы оказываемся уже недалеко от входа в дом, но нас не впускают, ожидая, когда выйдет предыдущая партии.
— Самый богатый в мире человек мог бы не собирать деньги с других, а сам отсыпать госпиталю хорошую сумму, — шепчу я Леа. Она поднимает на меня свои лукавые, умные глаза:
— Какие вы говорите глупости. Гетти — самый большой жадина в мире. Именно поэтому он богаче всех. Разве вы не знаете истории с ухом?
Ну, конечно, я забыла: несколько лет назад весь мир облетела сенсация — украден внук Поля Гетти. Похитители угрожают убить мальчика, если дедушка не раскошелится. Сумма была названа внушительная. Самый богатый никак не реагировал на требования шантажистов. Он даже не заявил в полицию, тогда похитители, желая показать, что они не шутят, прислали дедушке в конверте отрезанное ухо мальчика, пригрозив, что если Гетти не даст денег, они отрежут внуку голову. И тут Гетти открыл рот. Он сказал:
— У меня очень много родственников, детей, внуков, племянников, внучатых племянников. Если я буду вынужден платить за каждого, которым пожелают поиграть разного рода вымогатели, — у меня не хватит денег. А я всю жизнь свою делал деньги не для того, чтобы их так глупо терять. Вы — отрезавшие ухо — не получите ни гроша. Если вы убьете ребенка — вас будет искать полиция и, поймав, вас осудят по всей строгости. Моих денег вы не увидите.
Бандиты, поняв, что «пострадавший» дедушка зверь куда более сильный и несокрушимый, чем они, сдались — отпустили мальчика. Уголовные круги капиталистического мира, имеющие огромный опыт подвохов и шантажа, знают, что самый скверный «клиент» — Поль Гетти. С ним лучше не связываться. Он действует, их приемами, живет по их законам, и ему бы лучше служить, чем быть с ним в конфликте.
Наконец мы во дворце. Большая зала, очень старая, с каменными стенами, наверху побеленными, с камином и охапкой дров перед камином, с длинным рыцарским столом, несколько картин на стенах залы. Вправо и влево от нее расходятся крылья. Правое закрыто — там болеет Гетти — поток мехов и брошей направляют влево. Пол залы покрыт ковром, поверх ковра расстелены уже затоптанные листы целлофана — аккуратный хозяин не желает, чтобы стадо протирало своими копытами его собственность. Я наклоняюсь и отгибаю край целлофана. Традиционный текинский рисунок, я помню его с детства, этот коврик и сейчас живет в моем доме, но, обветшав, превратился в половичок у порога. На рыцарском столе в рамке цветная фотография хозяина Саттона. Я впиваюсь в нее глазами и хочу прочесть лицо: фотография давняя, и Гетти, которому сегодня восемьдесят, на ней еще довольно молодой человек. Ничем не примечательная внешность. Густые брови. Холодно глядящие глаза. Худощав. Тонкие губы, тесно сжатые.
Вот этот человек лежит сейчас в постели на расстоянии ста метров от меня. Может быть, умирает. О чем он думает? Как думает?
— Он думает уже много лет только о двух вещах: о деньгах и долголетии, — говорит мне всезнающая Леа. — Поверьте мне, я ведь лично знакома с ним, много раз брала у него интервью, в те дни, когда у него была разные семейные перипетии. Более скупого человека, чем Гетти, и не встречала. Вот уже тридцать лет он сидит на диете: съедает всего лишь одну картофелину в день. Да, да, одну картофелину, запеченную в мундире, И всегда при этом капризничает, что она неправильно запечена. Кто-то сказал ему, что на такой диете он будет жить всегда.
Я не очень верю Леа. Более того — я совсем не верю ей. Она обещала не писать обо мне, даже клялась. Но недавно опять не выдержала.
— Послушайте, Леа, ведь вы же наврали: я совсем не презираю Англию и не пишу стихов против нее. Разве я говорила вам, что я не разделяю марксизма?
— Нет. Но ведь вы беспартийная.
— Да, но ведь это не одно и то же.
— Ах, понимаете, нашим читателям очень интересно будет узнать, что в Советском Союзе не все марксисты и тех, кто не марксист, за это не преследуют. Ведь вы же видите, какой ужас пишут здесь в газетах о Советском Союзе: можно подумать, что полстраны сидит в тюрьмах, все евреи за колючей проволокой, а те, кто на свободе, не сегодня-завтра умрут с голоду, потому что нечего есть. А я как раз на вашем примере показываю, что это — ложь: вы — не марксистка, но не только не преследуетесь, а даже известная писательница, награждены орденом и посланы с мужем представлять свою страну в Англии. И на это вы обижаетесь?!
У меня не хватало сил возражать.
Леа была неисправима. Я бы не стала говорить и о печеной картошке Гетти, если бы слышала это только от Леа. Но диета самого богатого в мире человека, оказывается, была общеизвестна и даже изучалась в специальных центрах борьбы с полнотой.
Два этажа левого рукава буквы «П» представляли собой две колоссальных комнаты. Наверху я увидела знаменитые гобелены, мебель стиля барокко, мало ценную на мой взгляд, два прекрасных натюрморта Снайдерса, несколько типично английских портретов анемичных графинь.
Норки и броши разочарованно блуждали по галерее. Их как будто надули. Конечно, каждый гобелен стоит… Но ведь не интересно. Вот если бы выставка драгоценностей!
Впрочем, были среди посетителей и знатоки. Конечно же у картин Снайдерса я встретила специалиста по фламандской живописи. Его совершенно не интересовали ни Гетти, ни его богатства, он был вполне счастлив, что увидел наконец желанные натюрморты.
Нижняя галерея — библиотека.
Разглядывая корешки книг Гетти, я заметила одну деталь: у него много книг о разных сильных личностях мира сего: тут монографии о Наполеоне, Александре Македонском, Эйнштейне, Колумбе, Ротшильде, Макиавелли, Игнатии Лойолле, Онассисе. Похоже, что иные порой служили ему учебниками.
Трехтомные пуды «Истории Сассекса» — поместье Саттон находится в графстве Сассекс.
Художественная литература — только великие произведения: «Король Лир» Шекспира, «Ад» Данте Алигьери, «Карьера Ругонов» Золя, «Война и мир» Толстого, пьесы Шоу, «Тихий Дон» Шолохова.
— И это все? — разочарованно спрашивают некоторые посетители у стоящего близ выхода служителя госпиталя. — Больше ничего нет?
— Есть, конечно есть — пожалуйста: парк, розарий, маленький зоосад.
Типичный выстриженный английский парк, желтые розы в розарии, два явно нервничающих льва в клетке на заднем дворе. Они не привыкли к такому количеству глазеющей публики.
Шесть часов близятся. Пора ехать. Я прохожу мимо невысокого одноэтажного строения и заглядываю в окна. Голые стены, конторские столы с бумагами на них, сейфы, полки с картотекой. На одной стене — огромная карта с разноцветными обозначениями. Так вот оно что — это контора Гетти, его «мозговой центр управления нефтяными делами», его «кузница черного и желтого золота».
Мы с Леа долго молчим в машине. Я все пытаюсь назвать самой себе свое впечатление от Саттона. Чувство холода, неприязни, ощущение пустыни, бесполезности суеты, стыд за человечество, способное творить кумира из ничтожества, — все это заслоняет впечатление, полученное от трех картин и пяти гобеленов.
— Вы будете писать о Саттоне? — спрашивает Леа.
— Видите ли, возможно… впрочем… не знаю… — уклоняюсь я, боясь стать завтра героиней очередной вдохновенной болтовни Леа.
— А я бы написала о том, как вы, советская писательница, приехали в Саттон и что там увидели. Но я, к сожалению, не напишу. Нет, точно не напишу.
— Почему же? — радуясь, что не напишет, спрашиваю я.
— Вот если бы вам понравилось, если бы вы были в восторге, тогда бы можно было раздуть сенсацию. Но разве такое может понравиться? Я говорю не о дворце — он сам по себе чудный, а обо всей этой атмосфере Гетти.