В Сибири село предупредили, что привезут фашисток. В пристанционном сарае одна из прибывших сразу стала рожать. Родихе село понесло молоко, мед.
Чахоточная Дануте была на лесоповале учетчицей. На работу ходила босиком по снегу. Председатель увидел, велел выдать валенки.
В русской школе Ванда ни с кем не дружила. Часто уходила на сопки плакать. Училась когда как:
– Я все знаю, а как подумаю: зачем говорить?
После смерти Сталина ссыльных вернули. Пятрас сетовал:
– Я в лагере столько людей насмотрелся, что не могу больше. Новый человек, а я взгляну и знаю, что он скажет, что будет делать. Так.
Отмалчивался даже дома, среди своих. Своевольный, безумный, тайно писал, ни с кем не считался, страдая, мог в три часа ночи запустить на всю холодную квартиру любимое трио “Памяти великого артиста”.
Дануте как могла, опекала несчастного любимого мужа.
Его не реабилитировали: отбыл срок; но ценили – дали большую непригодную для жилья квартиру, устроили синекуру в музее. Обзессии находили и там: пропадет янтарик – он сходит с ума, уверен, что все думают на него.
Мы встречались по большей части в Паланге. И там он сторонился своих – снимал отдельно, пусть даже в комнате с посторонним. Отдохнувший, сияющий, улыбался отцовской улыбкой; развеселившись, порой хохотал до слез.
На закате у моря любил пофилософствовать:
– “Гамлет” – чисто русская драма. Англичанам ее не понять.
– Если вдуматься, Софронов и Грибачев должны быть лучше, добродушнее нас – у них есть общее дело.
– Чюрлёнис был первый абстракционист. Писал абстрактную картину, но не верил себе и по готовому рисовал ангелочков.
– Чюрлёнису сифилис раздвинул границы. Что же лучше – гений и сифилис или ничтожество без сифилиса? Вопрос Фауста, то-то-то!
– Если писатель не будет эгоистом, то ничего не напишет.
– Иосифас Бродский – это молодой Гёте.
– Томас – единственный поэт в Литве. Его не печатают. Предложили написать какую-то брошюру по семиотике – и он согласился! Это как если бы Паганини предложили играть в кино перед началом сеанса, и он согласился!
– Литовцы – оппортунисты по душе. Идут на любые компромиссы.
– В Литве не существует подпольной литературы. Все пишут только в издательство. Никто не хочет писать для себя.
– Раньше переезжаешь границу в Кенигсберг – на сто лет вперед, теперь – на сто лет назад.
– Все бумажные деньги до сих пор стиля сецессии. Тогда был расцвет буржуазии.
– В буржуазное время в Литве асфальт был только на Лайсвес-аллее. Если сейчас провести референдум о независимости – неизвестно, за что литовцы проголосуют.
– Литовцы целый век правили русскими княжествами. Чернигов. Смоленск. Киев. Никакого захвата не было. Географическая Литва – источник, откуда русские сто лет брали князей и войско для защиты от кочевников. Историческая Литва началась на русской земле. Литовцы взяли у русских государственность и официальный язык. Произошло взаимопроникновение. Отношения русских с литовцами были идиллические…
Последний раз я видел благодушного сияющего Пятраса Юодялиса летом шестьдесят восьмого года.
Перед смертью он сжег неопубликованное, написанное для себя:
“Загадка Гамлета”,
“Чюрлёнис”,
“Литовский век”.
Лауцявичюс – rara avis – литовец-протестант. Европейский эксперт по старой бумаге и водяным знакам. Тоже писал для себя – есть неопубликованная монография. На вид – российский барин девятнадцатого века в халате.
До войны работал в посольстве в Лондоне. В тридцать девятом вернулся – не в Каунас, где его все знали, а в новоприсоединенный Вильнюс. Дом на окраине, высокий забор: ВО ДВОРЕ ЗЛАЯ СОБАКА.
Дом – музей. Всегда собирал антиквариат, особенно преуспел в оккупацию. Ходил с Юодялисом по брошенным домам, искал брошенные антики. При немцах через его дом на окраине, на высоком заборе: ВО ДВОРЕ ЗЛАЯ СОБАКА – прошло много бежавших из гетто.
– Как-то так получилось, что я всегда с евреями. С детства. И в войну это так. Само собой. Но они меня и отблагодарили! Я не сидел ни разу. Как соберутся сажать, всегда знал, что кому принести. Богатый у меня дом? Так это ничто по сравнению с тем, что у меня было. “Генерал хочет жене на день рождения бриллиантовый перстень”. И еще сколько карат, не меньше.
Всех сажали, а бывший дипломат разгуливал на свободе и даже преподавал английский в консерватории. Естественно, о нем стали говорить плохо. Юодялис, давний его приятель, клялся, что Лауцявичюс чист. Если не Юодялису – кому верить?
Снечкус – единственный первый секретарь, продержавшийся с довоенных времен. Томас Венцлова рассказал, что, когда Никита распорядился засеять Литву кукурузой, деревенский Снечкус докладывал наверх о перевыполнении, а сам тайно приказал сажать кукурузу живой изгородью вдоль шоссе.
Я видел Снечкуса один раз, в Паланге.
В полусумерках после заката он возвращался к себе с дачи Вилли Штофа, шел вдоль моря, пошатывался, ворчал песню, мужик.
Справа и слева, отстав на полкорпуса, шагали охранники.
В кустах на дюне заспорили старшеклассницы: йис – ня йис, он – не он? Две сбежали, взглянули в упор, взвизгнули:
– Йис! – и скрылись.
И сам и охранники словно их не заметили.
Назавтра я встретил стариков Венцлова и рассказал. Антанас не мог резюмировать и жевал губами. Лизочка воспарила:
– Милые девочки! Они, наверно, хотели сказать ему что-то очень хорошее.
Мы с Чепайтисом[56] заглянули к Венцлове. Несомненно, он был душевно рад:
– Заходитя, заходитя! Раздявайтесь. Только хорошенько запомните ваши плащи, а то у мяня один раз мой унясли. – Он перевесил свой плащ на самый дальний крючок.
– Что ты говоришь, Тошенька! – ужаснулась шляхетная Лизочка.
– Вы мяня извянитя. Заходитя – прошу! У мяня никого нет. Хорошо, что этот дом маленький, а вот у Грицюса большой, так он ня знает, что с родственниками делать. А родственников и у мяня много.
Чепайтис сказал, что собирается присмотреть недорогой домик в деревне.
– А вы купитя у мяня. Десять тысяч. Новыми. Я-то, конечно, яго дяшевле купил, но рямонт, рямонт. Тут, в Жемайтии, гвоздь забить в пять раз дороже, чем в Вильнюсе. А в Клайпяде до войны все ничяго ня стоило. Только там летовцы немцев боялись. Мы всягда чувствовали на сябе косые взгляды. Мама вязет Томика в колясочке, немцы видят, что это летовский рябенок, подходят и плюют.
– Что ты говоришь, Тошенька!
– Вы мяня извянитя, мне в уборную надо. Три года ня могу найти чяловека вычистить. Запах такой, что Томик тяперь ходит только в лес. – Венцлова удалился.
– Папа знает, что Томик гораздо талантливее его, – спланировала Лизочка.
– В каком смысле? – нажал я.
– Томик книжку по семиотике написал, – попыталась вывернуться Лизочка.
– А в поэзии? – не отставал я.
– И в поэзии, – капитулировала Лизочка. – Бо́рута, покойник, говорил, что в Литве ни одного поэта, кроме Томика, нет. Когда Томик первый раз показал папе стихи, папа сразу сказал: – Ты поэт. Но почему ты пишешь такие книжные, герметические стихи? Поезди по стране, посмотри жизнь. – А Томик говорит: – Да я, папа, только и делаю, что езжу…
1977–79
родовспомогатель
ВПаланге на мужском пляже голый, круглый, как шар, лоснящийся человек заговорил о погоде – естественно, по-литовски: русские на мужской пляж ходят редко.
Я понял, собрал все известные мне слова и выдал приличный ответ.
Он, конечно, сообразил, кто я, и переехал на русский.
Речь пошла о Литве. Сразу сообщил мне, что в республике на сто родов – восемьдесят четыре аборта.
– В Ленинграде был – общежитие плохо, есть плохо, десять кило потерял. В войну у нас лучше было есть. Я спрашивал, а они молчат, я сам стал считать – у них на сто родов четыреста пятьдесят абортов. До революции на тысячу столько рождалось и столько умирало, теперь – столько и столько… Что, медицина плохая? Нет, медицина хорошая. Мы самая большая страна, нам надо иметь миллиард человек. В Литве земля, как в Полыце, а плотность в два раза меныце, как в Полыце. И там с голоду никто не умер. Значит, может быть щесть миллионов литовцев. Если бы Хрущев дал крестьянам землю, он от еды бы умер!
У меня в Али́тусе на сто родов сорок семь абортов, а если бы врачи считали, как я, было бы много меныце. Я в райсовете сказал, что восемьдесят процентов врачей надо в тюрьму.
– Вы строже, чем папа Павел.
– Да нет, он не запрещает, а – воздержание. Воздержание можно по-разному. Вся Литва живет на ко́итус интерру́птус. А пероральные таблетки – министр их привез – нарушают цикл. А тут только невроз, легкий, и только у женщин. От аборта – бесплодие. Ну, бесплодие лечить просто. В Али́тусе бойня была, тканевая терапия, подсадки. Одна бесплодная от аборта пять детей родила, потом еще одиннадцать абортов. Сейчас у нее климаксас. Мужчин я тоже лечил. Эстрон в мышцу, кусочек тестикула от быка в живот – и сам, как бык!
Он пользовался русским и литовским и добавлял латыни, которая спасала от неприятной двусмысленности. Он говорил увлеченно и деловито, и почему-то приходило на ум, что он не женат, бездетен и живет со старушкой-домоправительницей. А он продолжал:
– Один раз приехала женщина. Акушерка сказала, что у нее все не так. Я надел перчатку – она девять лет с мужем живет, а гимен цел! Положил на стол, снял. Сразу беременность. В Каунасе одной врачи говорили – пора, а она знает – рано. Ушла под расписку, сказала, в Вильнюс, а сама ко мне. Анализ крови – белок. Я посмотрел – а у нее тройня. Они ее съедают. Сделал кесарево – все живы. И приехал в отпуск.
1967
министры
1. Толю́шис
Голый, без плавок, я вылез из моря и подошел к знакомому старику-антиквару: нет ли чего для меня.
– Победители скупают национальное достояние побежденных? – улыбнулся его сосед, тоже седой, тоже в костюме при галстуке.