Вот, Андрэй Яковлевич. Я учил вас, как собирать коллекцию, теперь я учу вас, как ее терять. Смотрите – я выхожу из себя? У меня дрожат руки? А я нисколько не обольщаюсь. Шансы на возврат коллекции – пьять процентов.
Новости? Ноль-ноль. Они не хотят искать. Трех следователей сменили. Сашу Петренко убрали из Киева – чтобы нельзя было допросить. У вас отпечатки пальцев снимали? И у моего соавтора не снимали. Я месяц добивался, чтобы сняли у меня. Сняли и говорят, что не получилось. Ни на планшетках, ни на телефонах отпечатков не обнаружено. Я же сам видел, что они работали без перчаток. И были прекрасно информированы, что я один. Великолепная наводка! Выполняли заказ. И ничего не боялись, пришли без масок. И я себе задаю вопрос: почему они меня не уничтожили? Я их видел, могу опознать. В МУРе мне показывали картотеку – всё не то. Фоторобот – они меня измучили, пока я не сказал: – Что вы мне все время шесть-семь комбинаций показываете?
Я писал во все инстанции, ходил на прием. В МВД со мной разговаривали так любезно, что мне не понравилось. Товарищ из КГБ предупредил, чтобы я не выходил на улицу и чтобы дверь открывали только своим. Что меня могут уничтожить. Наверно, не надо было поднимать шум, это бесцельно – но это же не в моем характере. Я бы себя загрыз, что ничего не предпринял.
Я давно задумывался – еще до дела нумизматов, как говорил Остап Бендер, до исторического материализма – совместимо ли коллекционирование с социализмом, и пришел к выводу, что нет. Пока вы собираете современные фишки или ярлычки – пожалуйста. Но как только ваша коллекция приобретает серьозный характер – она уже вызов. Я имею в виду вообше, не нас – у нас коллекционирование на чрезвычайно низком уровне. Вы знаете, что коллекционирование – показатель культуры? Вы не задумывались, что у нас все коллекционеры в РСФСР и на Украине? На все Закавказье – несколько нумизматов. В Средней Азии – тоже два-тры. По статистике на земном шаре десьять миллионов нумизматов. В США – пьять миллионов. В Японии – два с половиной. У нас – от силы несколько сот. Это я беру вместе с собирателями. Надо различать: собиратель – это хобби, коллекционер – это исследование.
Варвара была права. Она давно говорила: у тебя проходной двор, ты все всем показываешь, убери хотя бы самое ценное. Мой учитель Михаил Александрович Зи́льберман тоже меня ругал. Он никогда не показывал – выносил одну-две монеты. Я, любимый ученик, никогда не видел его коллекции! Надо было мне, старому дураку, головку коллекции положить – ну хоть в письменный стол. Хотя бы Юдею.
Я Юдеей заинтересовался во время дела врачей. Из чувства внутреннего протеста – я же не националист, избави Боже! Пи́ка вы знаете – по Причерноморью? Беренд Пик. Я не предполагал, что он еврэй. Перед уничтожением, в гитлеровском концлагере, он задумался над проблемами юдейской нумизматики – он никогда ей не занимался, а тут дал ответ на несколько важных вопросов. Записи сохранились.
Ваш покорный слуга – не Пик. Но кое-что мог бы сказать и я. Считается, что чеканка меди Второго восстания – Бар-Кохбы – имела хаотический, бессистемный характер. Перечеканивалось все, что попадалось под руку. Медной денежной единицы нет. А я предположил, что не было. Что мельчайший медный номинал – две единицы. И знаете – все совпадает. Все веса меди.
Или еще вопрос: почему на монетах Бар-Кохбы так много виноградной символики? Юдея была для Рыма беспокойной провинцией. Рымляне в каждом ничтожном селении держали гарнизон. Передвижение строжайше контролировалось. Когда могли юдеи сорганизоваться? Толькo в праздник кущей – это время созревания винограда, когда по религиозной традиции юдеям полагалось переселяться в поле – тогда они могли переходить с места на место. Значит, начало восстания – сентябрь 132 года.
Не могу читать газеты. Уже даже не стараются, чтобы выглядело правдоподобно. Меня это возмущает до глубины души. Знаете, что мы перегнали Америку по преступности? И ни в какой другой области больше! Только хвалим себя, а если задуматься – когда продавщица обвешивает вас, грубит – это норма. А как может быть иначе? В чьих руках реальная власть? Интеллигенцию истребили – вы знаете, какая была русская интеллигенция? Чтобы вырастить новую интеллигенцию, нужно двести лет – это минимум! Вы когда-нибудь слышали, что Ленин – жестокий человек? Очень жестокий. Любая власть – какая бы после революции ни установилась – разве было бы столько жертв? Я, дурак, всю жизнь всему верил – был идеалистом, не в религиозном смысле, конечно. Теперь я по своим убеждениям еврокоммунист. Парфентьев Николай Платонович – кристальнейший человек, старый член партии – заходит, посидим мы с ним, потолкуем, говорит: – Что, Исаак, пора билет на стол класть?
А вы, сэр, не сердитесь, – но вы не хотите додумывать до конца. Вот скажите, есть в Советском Союзе антисемитизм? Да? А я об этом даже слушать не хочу. Вы подумайте о крымских татарах!
Новости? Мои монеты в феврале продавались на аукционе Сотби, в июне – у Кристи. Более ста пьятидесяти штук. Один каталог мне Анохин прислал, другой – фотокопия из того музея. Яковлева не хотела давать – только по требованию прокуратуры. Второй – без цен. В первом двадцать монет – не лучших – прошли за полторы тысячи фунтов. Я думаю, можно экстраполировать – за тры тысячи моих монет получается в долларах солидная сумма. Я написал в ЦК о значительной материальной ценности коллекции – зашевелились. Говорят: – Во время дела нумизматов надо было все изъять, тогда не было бы никаких ограблений. Культура, история – это им непонятно. В Интерпол мы не входим. Связались с Сотби через посольство в Лондоне. Те требуют доказательств, что это моя собственность. Я послал им таблицы Боспора – что Исангурин снимал – с описаниями. Но это же безнадежно.
Что вы слышали о Турынской Плащанице?
1980
дима рощин
Дима Рощин похож на ласкового сома. В курилке он слушает, напрягая ухо поздоровее, и ждет своей очереди.
На краю скамьи за пятой подряд папиросой мучается Сокол, полковник авиации:
– Я столько знаю. Столько хочу рассказать. Слова забыл…
Интеллигент-интендант, тоже полковник, помнит слова, но забыл все, что знал.
Волокнистый Коля Ниткин в который раз переживает развод, происходящий теперь, в его отсутствие.
– Это же ужасно! – всхлипывает он и опять вдается в подробности. Он не понимает, что жена его – лесбиянка, и тут же сбивается на колбасу, которую против технологии делают из мороженого мяса, и кончает мечтой об ондатровой шапке.
Завмаг Харкотин, или Квадрат, пересиживает ревизию. Он спускает соплю на кафель и объясняет, какую импортную обувь надо хватать.
– Видал во сне, будто Германия сама себя уничтожила. Не знаю, верно ли? – это курчавый старик-шизофреник. Когда меня положили, он кричал, что еда отравлена, а стул под ним поджигают. В сороковых он сидел за опоздание, по указу. В Казахстане у него вылезли волосы. Поляки научили его втирать в голову отвар медуницы. – Выпишусь – куплю портвейна, есть он? А церкви сейчас открыты? Внука надо сводить. А Новодевичий?
Приземистый Фантомас – социолог тридцатых годов. Отбыл семнадцать, после реабилитации сошелся с молоденькой. Через год она его бросила.
– Жаль, я ее не убил. Я бы осуществил свое право на самооборону. По нашим законам мне дали бы не больше семи. Это пустяк по сравнению с инфарктом и инсультом. Сидеть я умею. Жаль, что не убил.
По воскресеньям к Фантомасу приходит жена-еврейка, старая большевичка.
Диму ежедневно навещают дети. Старшая дочь, живая, очаровательная – актриса у Вахтангова и играет на ксилофоне. Под Новый год она организовала нам эстрадный концерт. Программа вышла вся в лист. Даже из Островского пьяный лакей оправдывался:
– Да что я, сумасшедший, чтобы напиваться?
Средняя дочь – белесая, в мать. Младшая – студентка, самая красивая, но безжизненная. Дима помогает ей решать технические задачи. Четырнадцатилетний сын от рождения не вставал. Жена к Диме сама не придет: слепая.
В будни дочери забегают по дороге и после передачи кричат в окно. Кто-нибудь слушает и транслирует Диме в ухо.
Окна забиты гвоздями. В двадцать пятом отсюда сбежал в Ленинград кончать с собою Есенин. После войны здесь лечили сына Мао. Он ел собственный кал. Основатель клиники пользовал Софью Андреевну.
На тумбочке у Димы – букетик и яркая открыточка.
– Надо жить, где сидишь, – говорит он. Он дождался своей очереди. – Прожил всю жизнь, как Тартарен из Тараскона, ебена мать, ни хуя не видал, ебена мать. На Магнитке поселили в бараках. Кушать надо. Я продал бостоновый костюм. Прихожу с работы – друг, который купил, мочит костюм в керосине, от вшей. Для этого шайку украл. И прав. Если все воры, то и ловить незачем. Три дня мочил. Надел, воняет. Говорит: – Казнь. – Я ему говорю: – Физическая казнь только укрепляет нервы. – А если я заболею? – Если б не было болезней, не было бы и здоровья.
Мой сосед по палате, шахтер, ухмыляется. Брат-аппаратчик перевел его сюда из Новой Александрии. Три дня он лежал лицом к стенке. Потом разговорились.
– Почему, когда американский фильм посмотришь, чувствуешь себя человеком, а когда наш – говном? – Он угощает меня честными сигаретами “Кэмел” – брат принес из буфета. Для шахтера хорошая справка при выписке – вопрос жизни. Под землей платят двести пятьдесят, на земле – сотню. А на нем больная мать, жена и детишки. В первый день он выслушал врачиху и вслух решил:
– Вы ниже меня по развитию и ничего не поймете. Я с вами говорить не буду.
– Не хотите говорить – пишите! – ниже его по развитию сунула ему лист бумаги.
– Да вы что? В КГБ, что ли? – прикончил ее шахтер. Пришлось дать ему настоящего доктора. Он ожил и учинил со мной товари́щеский суд над Ваней-Мегатонной за аморалку к персоналу.
Мегатонна – здоровенный номенклатурщик с Алтая – выискивает у себя рак. Рентгеном ему доказали, что в легких чисто. Он переключился на рак желудка. На обходе профессор Банщиков стучит ему кулаком по лбу: