Но художника больше жанровых сцен влекут мифологические и религиозные сюжеты. По традиции, гравюры на люди, в отличие от гравюр на дереве, любимых простыми покупателями, приобретали люди образованные. Они ценили сложную, даже изысканную технику. Их привлекали изображенные на гравюрах истории, понимание которых требовало начитанности. Их не смущало, а, напротив, приманивало недавно столь непривычное в искусстве нагое женское тело. А Дюрер изображал его все чаще, пользуясь для этого самыми разными поводами, соединяя наблюдения живой натуры с цитатами из итальянских мастеров, иногда с умозрительными построениями.
Одна из известнейших его гравюр — «Четыре ведьмы». В комнате, пустой и тесной, как каменный мешок, четыре обнаженные женщины. Они по-разному повернуты к зрителю, а взгляды их направлены на что-то ему невидимое. На голове одной — высокий: чепец, у двух волосы повязаны косынками, у четвертой — роскошные косы полураспущены. У одной — неожиданно маленькая головка на большом туловище и строгий, правильный, почти классический профиль. У второй мягко очерченное миловидное лицо с выражением страдания. И тело более юное, чем у остальных. Третья повернута к нам спиной — лица ее не видно. У четвертой — она полускрыта за остальными — под низко надвинутой на лоб повязкой подчеркнуто простоватое лицо с недоверчиво сжатыми губами. Иногда говорят, что позы трех женщин напоминают античный мотив трех граций, с которым Дюрер познакомился у итальянских художников. А четвертая фигура добавлена, чтобы изменить композицию. Грации? Но тела их тяжеловесны. Впрочем, представления о красоте меняются, а Дюрер, по-видимому, вовсе не собирался изобразить в этой гравюре идеальных красавиц. Зато они очень живые и заставляют думать не об античных грациях, а о живой натуре, которая послужила художнику моделью. Действительно, в одной фигуре узнается женщина, нарисованная Дюрером в наброске «Женская баня». В Германии той поры мужчины и женщины нередко посещали бани совместно, и Дюрер мог рисовать здесь обнаженную натуру.
Над головами женщин шар с датой и тремя таинственными буквами «ОGН», которые расшифровывают по-разному, но не слишком убедительно. Неизвестно ведь даже — немецкое или латинское изречение скрывается за этими буквами. Многие аллегории и символы, понятные современникам Дюрера, для нас темны. Смысл их утрачен безвозвратно. Мы любуемся гравюрой и пребываем в недоумении по поводу аллегории, заключенной в ней и не раскрытой до конца ни одним комментатором. Правда, гравюра эта традиционно называется «Четыре ведьмы». Она появилась в мрачные годы, когда в Германии были часты процессы, на которых женщин обвиняли в колдовстве и ведьмачестве, пытками вымогали у них признание в союзе с дьяволом. Толчком для этих процессов послужила булла папы Иннокентия VIII, обнародованная в 1484 году, которая признала существование ведьм. Вслед за буллой появилась изуверская книга двух немецких инквизиторов, Шпренгера и Инсисториса, «Молот ведьм». Она привела на костер бесчисленное множество неповинных женщин.
Быть может, «Четыре ведьмы» Дюрера — намек на одно из таких событий. Нечто зловещее действительно ощущаешь в тесном и темном помещении, где пребывают эти четыре женщины, даже если не заметишь, что на полу валяются кости, даже если не всматриваться в темный угол, откуда высовывается страшная морда дьявола и вырываются языки пламени. Может быть, женщины заточены здесь после пыток и перед костром?
Ведь такие процессы происходили во времена Дюрера и в Нюрнберге. Он вполне мог быть их свидетелем. Описания костров, на которых сжигали несчастных «ведьм», сохранились в нюрнбергских хрониках. Однажды в Швабахе, соседнем городке, на костер возвели молодую девушку, замечательную красавицу. Перед костром огласили ее признание, что она ведьма и колдунья.
«Нет, — воскликнула она, — я ни в чем этом не виновна! Я призналась, потому что меня ужасно пытали! Я по сделала ничего плохого». Толпа, окружавшая костер, вздрогнула. Но палачи не сжалились. Когда ее уже охватило пламя, она продолжала громко читать молитвы, как сообщает хроника, «насколько ей в дыму и огне хватило голоса, настаивая на том, что исполнена христианской веры». В то, что девушки и женщины вступают в союз с дьяволами и становятся ведьмами, верили даже образованные люди. С изумлением читаем мы у поэта и ученого Мурнера кровожадные строки: «Ну, на костер ее, и зажигайте! А если не найдете палача, я не отпущу ее, я лучше сам разожгу костер!»
От подобного зловещего фанатизма гравюра Дюрера свободна.
Иногда высказывалось и такое предположение: издать гравюру с изображением нагих тел было в те годы и непривычно, и, пожалуй, небезопасно. Назвав ее персонажей ведьмами, показав, что их ждет пасть сатаны и пламя ада, Дюрер хотел себя обезопасить. Быть может... Однако подлинное отношение художника к изображенному надо искать не в символической пасти ада, не в загадочной формуле «ОGН», а в том, как любовно передано обаяние грешной, пусть осужденной на муки, но живой, трепетной человеческой плоти. «Четыре ведьмы» привлекали внимание современников много лет спустя после появления этой гравюры.
Еще одна гравюра на меди — «Морское чудовище». Содержание ее не менее загадочно, а композиция неизмеримо сложнее. Гористый берег крутыми уступами поднимается вверх. Вдоль воды — это залив или река — тянутся крепостные стены. Они окружают утес, поднимаясь по его склонам до вершины. Приземисты крепостные башни. Тут узнается нюрнбергская крепость. Но это не так уж важно. У замка настолько достоверный вид, так массивно — уверенны его башни, так несокрушимы его стены, так прочно господствует он над берегом, что созерцающие гравюру не сомневались — такой замок где-то существует в действительности. Убедительность обстановки — одна из характерных черт Дюрера. По ней можно всегда узнать его руку. В том числе и тогда, когда он разрабатывает самый фантастический сказочный или легендарный сюжет. Пожалуй, в этом случае особенно. Он предвосхитил секреты более позднего фантастического искусства. Фантастическое убедительно тогда, когда достоверны и правдоподобны подробности.
Но вернемся к гравюре. Жаркий летний день... Ощущение жары рождается пышным белым облаком на небе. Непостижимым образом черно-белая гравюра создает синеву неба. Мохнатые ели сбегают по берегу до самой воды. Берег порос камышом. Тут мы встречаемся еще с одной особенностью Дюрера. Его растения никогда не бывают «растениями вообще»: камыш у него — камыш, рогоз — рогоз. В спокойной сонной воде купались женщины. Теперь они, смертельно напуганные, выбегают на берег. Старик в длиннополом камзоле с беспомощно болтающимся на боку мечом бежит к воде, воздевая руки к небесам. А по воде, разрезая и вспенивая ее мускулистой грудью, плывет огромное чудовище — получеловек-полурыба. У чудовища не страшное, скорее, даже доброе, немолодое бородатое лицо. Высокий лоб увенчан рогом лося. Одной рукой чудовище держит, как щит, панцирь огромной черепахи, другой сжимает руку молодой нагой женщины, которая возлежит на его туловище.
В этой сцене тоже много загадочного. Жаркий день таит тяжкую предгрозовую тревогу. Люди на берегу охвачены ужасом и отчаянием. По-видимому, женщину похищают. Но лицо и особенно поза этой женщины странно невозмутимы. Она не вырывается, не пробует освободиться, не отнимает руку, которую обхватило чудовище. Ее другая рука спокойно лежит на бедре. Рот приоткрыт, но не для крика, а от изумления. Она не поворачивает головы к тем, кого испугало ее похищение. Взгляд ее отрешенно устремлен вдаль... Аллегория? Вероятно. Может быть, на тему о том, какие неожиданные опасности таит ясный солнечный день и что земная твердь и каменные стены не спасают от них.
Но еще не разгадав или так и не разгадав смысла гравюры, мы видим главное — она прекрасна! В ней все — от парусника с туго надутыми парусами на дальнем плане до колеблющегося камыша на самом ближнем — образует целостное единство. А если верно найти точку и рассматривать гравюру с того удаления, на которое рассчитывал мастер, она внезапно оживает, начинаешь видеть, что чудовище, разрезая воду, плывет вперед, а утес с замком и крепостной стеной стремительно отодвигаются назад. Чудовище и женщина чуть сдвинуты вправо по отношению к вертикальной оси гравюры, а утес с замком чуть влево. Это и создает чувство движения. Но когда зритель смотрит на гравюру, он не гадает о ее секретах, он видит чудо: неподвижное движется.
Резец Дюрера на этом листе не знает невозможного. Ему подвластно все: пышное облако, нежная пушистая хвоя елей, тяжелая каменная кладка крепостных стен, твердая чешуя чудовища, упругое тело молодой женщины. От яркого света до темных и глубоких теней штрих рисует любые переходы и контрасты. Действительное и воображаемое воплощены с одинаковой силой. Кажется, что Дюрер воочию видел такое похищение. Это свойство подлинно великих фантастических произведений. Их авторы словно очевидцы того, что они изображают.
Образованные ценители — а гравюра на меди предназначалась именно им — спорили, какой древний миф изображен на ней. Одним казалось, что это морской бог — получеловек-полурыба похищает одну из данаид — Амимону. Другие возражали: какое же это похищение? Девушка, которую увлекает морское чудовище, совсем не испугана, она не взывает о помощи. Пожалуй, это Паримела, которую спас от отцовского гнева речной бог Ахелой, чтобы потом превратить ее в остров. Исследователи до сих пор не пришли к окончательному выводу. Можно представить себе, что для современников Дюрера — покупателей гравюры — возможность поломать голову над ней, поразмыслить над ее таинственной недосказанностью, припомнить по этому случаю «Метаморфозы» Овидия, где в прекрасных стихах рассказывалась трогательная история Паримелы, сама по себе была наслаждением, к тому же поводом показать в споре свою образованность и начитанность. А Дюреру, чтобы воплотить миф о морском или речном божестве, нужно было вообразить это божество как можно точнее. Тут ему помогли распространенные в его времена рассказы об обитающих в воде фантастических существах — их нередко изображали даже в тогдашних книгах о путешествиях в заморские страны и в старинных трудах по зоологии, твердо веря в то, что они существуют. Только там они казались устрашающими. А гравюра Дюрера поэтична: словно нет ничего естественнее, чем быть наполовину человеком, наполовину рыбой. Да ведь и название гравюры можно перевести не только как «Морское чудовище», но и как «Морское чудо».