му он имел не много» [2]. Сдержанные, красноречивые строки.
Знатоки спорят о том, кому принадлежит портрет Альбрехта Дюрера-старшего, выполненный серебряным карандашом, нарисовал ли он себя сам или это рисунок сына — Альбрехта Дюрера-младшего. Доводов достаточно для обоих предположений. Но не приходится спорить о том, что человек на этом портрете знал в жизни больше забот и тревог, чем радостей и покоя. Резкие морщины прорезали доброе грустное лицо, углы губ горько опущены, под прищуренными глазами набухли мешки. Из-под простой шапки выбиваются неухоженные волосы. Скромен покрой грубой куртки. Сохранилось еще несколько портретов Альбрехта Дюрера-старшего. Их написал в разные годы его знаменитый сын. На всех печать заботы, усталости, сосредоточенной серьезности — следы жизни суровой и непраздничной. Он был чистой души человек... Он был терпеливым и достойным... Он был доброжелательным к каждому... Он был далек от общества и мирских радостей... Так будет в старости вспоминать о нем сын, проживший жизнь, совсем непохожую на жизнь отца. Слова, исполненные любви и грусти, звучат так, словно он хочет, чтобы отец из могилы услышал то, чего сын не успел сказать ему при жизни.
В Нюрнберге тех лет было несколько начальных латинских школ. В них изучали так называемый «тривиум» — три основных предмета: грамматику, логику, риторику. Учили и учились на латыни.
К пятисотлетию со дня рождения Дюрера историки снова пересмотрели горы документов, чтобы установить, в какой школе учился художник, но прямых свидетельств не нашли. Латинские тексты, которые Дюрер писал на своих гравюрах и картинах, латинские книги, которые он покупал, то, как легко он освоился с итальянским языком и вник в мифологические сюжеты, все позволяет думать, что он учился именно в такой латинской школе. Естественно предположить, что он ходил в ближайшую, при церкви св. Зебальда, ведь Дюреры были ее прихожанами. Занималось в этой школе семьдесят учеников, разделенных на три группы по возрасту и успехам, но и младшие, и средние, и старшие сидели в одной комнате и руководил всеми сразу один наставник. Ученики приходили в школу два раза в день: на три часа с самого утра, на три часа после обеда. Два урока отдавалось одному из предметов «тривиума», третий — закону божьему. Заучивали молитвы, затверживали нравоучительные изречения, начатки логики по книге Петра Испанца, старинной и маловразумительной. Те, кто учился дольше, читали басни Эзопа, отрывки из комедий Теренция. Дюрер учился в этой школе недолго, и то, что она смогла ему дать, всю жизнь пополнял самостоятельно, горько сожалея, что ему пришлось слишком мало учиться. Главным местом его учения скоро стала отцовская мастерская.
В Нюрнберге в ту пору было восемь больших кварталов и считалось в них триста пятьдесят четыре очага, а всего жителей около сорока тысяч. Среди них много ремесленников, умелых мастеров — литейщиков чугуна, бронзы, латуни. Кузнецов, которые ковали колесные ободья, рессоры и подковы. И таких, которые занимались дверным и окопным прибором — петлями, щеколдами, шпингалетами. Были мастерские серпов и кос, мастерские шпаг и кинжалов. В городе работали оружейники. Они делали грозные аркебузы, арбалеты, ружья. Литейщики отливали пушки. Мастера брони ковали шлемы, кольчуги, латы. А другие делали мирные точные инструменты, например циркули и весы. Едва ли не каждую вещь нюрнбергские мастера, как это было в обычае времени, украшали узорной чеканкой, затейливой гравировкой. Когда мастера умирали, на бронзовых плитах их надгробий изображали те вещи, которые они изготовляли при жизни, — например тиски, клещи, циркули, молотки. Эти надгробия — произведения высокого искусства. Нюрнбергские мастера выковывали тончайшие золотые цепочки для дам и тяжелые чугунные ограды для патрицианских домов. В Нюрнберге трудились мастера компасного дела. Их компасы славились тонкостью отделки, а главное, точностью показании. Их покупали мореплаватели ганзейских городов, Франции, Испании, Португалии. У компасных мастеров не было недостатка в работе — компас был одним из важнейших инструментов века. Нюрнбергские гончары делали не только горшки, кружки, миски для повседневного обихода, но и расписные майоликовые тарелки (в богатых бюргерских домах их вешали на стены парадных комнат) и изразцы для облицовки печей. На изразцах изображали мирские и религиозные сюжеты, заимствуя их из гравюр и картин.
Нюрнбергские мастера умели чеканить медали, отливать оловянную посуду и украшать ее орнаментом и фигурами, строить сложные приборы, знали, как склеивать камни с металлом, как строгать и полировать медные и бронзовые пластины, как обрабатывать на токарных станках и сверлить на сверлильных дерево, кость, рог, камень, металлы. Они могли построить горн и мехи для горна, прессы, пилы, камнерезные, полировальные, точильные станки с водяным приводом. Нюрнбергские мастера умели не только пилить, сверлить, полировать, но и рисовать, чертить, строить модели. Изобретать и думать. Они могли рассчитать шаг винта, плечо рычага, наклон резца. В их мастерских ремесло протягивало руку искусству и наукам. Недаром знаменитый астроном и математик Региомонтан избрал местом постоянного жительства Нюрнберг. Объясняя друзьям свое решение, он говорил, что здешние мастера могут построить для него любой инструмент, необходимый для наблюдения за небесными светилами. А мастера могли многому научиться у него. Чтобы доказать, на что способна механика, Региомонтан построил два заводных автомата. Первый изображал муху, которая двигалась, второй — орла, который поворачивал голову и бил крыльями. Орел Региомонтана приветствовал биением крыльев императора, когда тот приехал в Нюрнберг, чем немало изумил гостя и его свиту.
За долгие годы Альбрехт Дюрер-старший познакомился с владельцами большинства мастерских Нюрнберга. Со многими из них он, хоть и принадлежал к ремеслу, которое считалось почетным, кланялся первым. Он никогда не чванился. Ему хотелось знать, что делают его собратья — мастера по металлу, какие новые инструменты применяют, что нового придумывают. Особенно его занимало то, что делают другие златокузнецы. Нелегко сравняться со знаменитейшими из них! Для тех нет ничего невозможного. Императорский, королевские и княжеские дворы заказывали нюрнбергским златокузнецам сложные украшения, например так называемые «христовые» или «змеиные деревья». О таких ни в Венгрии, ни в Нидерландах не слыхивали. «Змеиное дерево» ему довелось повидать в мастерской одного из собратьев, когда оно было готово. Пока мастер не заканчивал работу, смотреть на нее было не принято. «Змеиное дерево» выглядело так. Из позолоченной подставки, напоминающей холм, поднимается, чуть изгибаясь, ствол тонкого деревца. Он поддерживает серебряную чашу огромного цветка, окруженную изрезанными и изогнутыми широкими листьями. В середине чаши серебряная мадонна с младенцем на руках. Она в золотых одеждах, золотая корона украшает ее золотые волосы. У подножия дерева на холме-подставке спит пророк Авраам. Рядом св. Георгий поражает дракона копьем. К лепесткам цветка привешены позолоченные подвески с отполированными акульими зубами. Самое главное в сложном украшении не Мадонна с младенцем, не Авраам, не св. Георгий, а, грех сказать, акульи зубы. Их считают окаменевшими змеиными языками. Они спасают от ядов. Достаточно поставить их на пиршественный стол, и любой яд станет безопасным. Князьям и королям спокойнее, если на столах их трапез стоят «змеиные деревья». Вот почему акульи зубы ценятся наравне с драгоценными камнями. Альбрехту Дюреру-старшему, человеку богобоязненному, это создание знаменитого собрата показалось чересчур языческим. Но он понимал, какого труда стоило соединить разнородные материалы, какой изощренной была рука, вырезавшая и выгибавшая пышные лепестки и листья, как тонко обработана серебряная поверхность — она казалась то блестящей, то матовой, то переливчатой.
Те вещи, что делал он сам, были проще. Но и над таким предметом, каким, например, был излюбленный богатыми нюрнбержцами «двойной бокал», нужно потрудиться немало. Высокий серебряный или золотой бокал в овальных выступах опирался на высокую ножку, украшенную металлическим кружевом. Точно такой же бокал накрывал его как крышка. На торжественных застольях «двойной бокал» ставили между двумя одинаково почетными гостями. Верхний бокал снимали с нижнего, и перед обоими гостями оказывались два совершенно одинаковых бокала. Вино в них наливали одновременно. Почетные гости поднимали их сразу и на одинаковую высоту, подчеркивая, что оба они равны...
Как и его собратья по ремеслу, Альбрехт Дюрер-старший делал для церквей кадила, кубки, чаши, кропильницы, а для мирских целей — сосуды для благовоний, кружки, металлические бутыли, светильники. Он работал с золотом, серебром, иногда с драгоценными камнями. Для каждого предмета и каждого материала свои сложные приемы. Надо заранее вообразить себе то, что собираешься сделать, представить, как соединятся разные материалы в работе, как они будут выглядеть в готовом виде. Будущее изделие надо точно нарисовать на бумаге. Ошибки страшили. Материал был дорогим. Работа долгой. Неудача грозила мастеру большим ущербом, а то и разорением.
Но слишком страшиться того, что работаешь с драгоценными материалами, тоже не следовало. Золотых дел мастер должен быть осторожным и смелым, расчетливым и дерзающим. Мысли о работе преследовали Альбрехта Дюрера-старшего неотступно, и все, что он умел, хотел он передать сыну. Чтобы научиться ремеслу златокузнеца и достичь в нем самостоятельности не за десятилетия, как он сам, а за годы, следовало рано начать и упражняться неустанно.
Вот почему Альбрехт Дюрер-младший еще ребенком проводил в мастерской долгие часы. Он не только смотрел, как работают отец и его помощники, но учился держать инструмент и обращаться с материалами. Позже, знаменитым художником, он станет охотно рисовать для золотых дел мастеров эскизы будущих изделий. На протяжении многих лет ювелиры разных стран будут пользоваться его рисунками. Они нарисованы тем, кто знает их дело не понаслышке...