Дюреру были не понаслышке известны чувства высокого душевного подъема и тревожных сомнений, светлой, беззаботной, даже легкомысленной радости и сменяющего ее страха... В дневнике — о нем речь впереди — он отмечает внешние обстоятельства своей жизни. Душевное состояние отражено в другом дневнике. Оно на холстах и досках его картин, на листах рисунков и гравюр. Душевное состояние — в ритме штриха-то стремительно — резком, то плавно — округлом, в движениях карандаша, который то атакует бумагу, то гладит ее трепетными прикосновениями. Душевное состояние в цвете: то в темно — глухих, то в звонко-светлых красках. «Автопортрет» 1500 года и створка алтаря с музыкантами — страницы этого дневника, который художник писал всю жизнь.
Дюреру тридцать лет. Он по-прежнему живет в доме родителей. Давно пора обзавестись своим, но от одной мысли, сколько на это потребуется сил, сколько времени отнимет он у работы, становится не по себе. Он старается не думать о переезде. Да и мысль об отце останавливает. Отец привык, что старший сын рядом. Расставание теперь, когда он так стар, может оказаться непереносимым для него. Своих детей у Дюрера-младшего нет. Агнес и он долго горевали из-за этого, молились, давали обеты святым, потом перестали надеяться. Может быть, так лучше? Мать похоронила пятнадцать детей. Легко ли ей было всю жизнь прожить в страхе, когда дети болели, в горе, когда они умирали.
Почему такой несправедливой оказалась жизнь к его родителям? Кто ответит на это? Лучше об этом не думать. Такими мыслями порождаются сомнения в том, в чем он предпочел бы не сомневаться. И все-таки порой, когда его отец, не добившийся, несмотря на все труды, ни большого богатства, ни громкой славы, а в конце жизни испытавший неудачи в делах, схоронивший стольких детей, не дождавшийся внуков, возносил благодарственную молитву богу, Дюрер вспоминал библейскую «Книгу Иова», которую перечитывал, когда работал над алтарем. Иова — человека непорочного и справедливого, доброго и богобоязненного, удаляющегося от зла, во всем похожего на его отца, бог подверг всяческим испытаниям. Его стада угнаны, его дом объят пламенем, его дети гибнут, его самого поражает проказа. А он не смеет возроптать на бога. Почему? Толкования проповедников не удовлетворяли. Трудно примириться с несправедливостью, особенно если она выпадает на долю горячо любимого отца.
Был сентябрьский вечер. Отцу, который уже долго болел, весь день особенно нездоровилось. Он перемогался, но вечером рано ушел в свою спальню. В доме еще не зажигали свечей. Ночью в спальню Дюрера-младшего прибежала служанка и разбудила его. Он крепко спал и не сразу понял, что случилось. Потом, полуодетый, сбежал вниз, в спальню родителей. Опоздал! Отец был уже мертв. Мать беззвучным, странно чужим голосом рассказала, как это случилось. Она по нескольку раз повторяла одно и то же, как будто от того, сколь точно она все расскажет, что-то изменится. Старик никак не мог уснуть. Его мучали жар и холод, томила жажда. Он вставал, ходил по комнате, задыхался. Ночной колпак стал мокрым от пота. Он то и дело просил пить. Жена дала ему глоток риволийского вина. Он едва пригубил и попросил, чтобы ему помогли лечь в постель, сам он уже не мог взобраться на кровать. Жена и служанка уложили его. Он поблагодарил их и, едва улегшись, начал задыхаться. Женщины поняли — это конец. Служанка побежала за старшим сыном, мать зажгла свечу и начала читать молитвы. Она не успела дойти до третьей, как заметила: муж больше не дышит. Тут отворилась дверь и вошел сын. Поздно! Альбрехт Дюрер-старший скончался в 1502 году семидесяти пяти лет от роду, прожив с женой, которая закрыла ему глаза, тридцать пять лет, оставив после себя трех сыновей.
Теперь на свете был только один Альбрехт Дюрер. Он может больше не прилагать к своему имени слово «младший». Дюрера долго мучило, что он не простился с отцом. Он занес в свою «Памятную книжку» несколько строк о смерти отца. Были там такие слова: «И мне было очень больно видеть его мертвым, ибо я не удостоился присутствовать при его конце. И отец мой скончался в следующую ночь после дня св. Матвея... Милосердный боже, дай мне обрести такой же мирный конец. И оставил опечаленной вдовой мою мать, которую он всегда хвалил, ибо она была весьма благочестивой женщиной. Поэтому я решил никогда больше не оставлять ее. О вы все, друзья мои, я прошу вас ради бога, чтобы вы, читая о кончине моего благочестивого отца, помянули его молитвами...» [13].
Хоронили отца в солнечный день. Золотыми и багряными были деревья на старом кладбище. Лиловый дымок кадильниц медленно таял в осеннем воздухе. Дюрер поддерживал мать, которая еле стояла на ногах, принимал выражения соболезнования от тех, кто пришел проводить отца в последний путь, чувствовал боль в сердце, но, несмотря на горе, замечал цвет листвы, вьющуюся струйку ладана, черноту траура, все разнообразие выражений на лицах людей — тех, у кого смерть соседа и друга вызывала искреннюю скорбь, и тех, кто пришел на похороны, потому что так подобает, надев на лицо приличествующую случаю маску сочувствия. Знал, что он не должен сейчас ни вглядываться, ни запоминать, но ничего не мог с собой поделать. Впечатления смерти и похорон отца глубоко запали ему в душу. Они ожили спустя годы и пригодились ему для работы.
В бумагах отца Дюрер нашел свои письма с чужбины, расписки заказчиков на получение изделий из серебра и золота, памятную книжку, в которой Дюрер-старший на нескольких страницах коротко записал всю свою жизнь, а потом даты рождения детей и имена их крестных родителей. Длинный грустный перечень, как подумаешь, что почти все они рождались, чтобы вскоре умереть.
Прошло несколько дней. В осиротевшем доме Дюреров появился нотариус. Дюрер не собирался уходить из отцовского дома и делить с матерью наследство. Но нотариус объяснил, что гласит закон. А закон гласил, что, кому бы ни переходило имущество покойного, вдове сразу и без споров должна быть выделена особая часть, именуемая «прямая доля». Она не зависит от того, что ей еще предстоит получить по завещанию. Хотя Барбара Дюрер говорила, что ей ничего не нужно, сын решил выслушать нотариуса. Того могли послать родные матери, его дядья, тревожась за овдовевшую сестру. Нотариус отчеканил наизусть: «После смерти мужа вдове его сразу же переходят все ее платья и наряды, украшения и драгоценности, кольца, браслеты, пояса с украшениями, украшения из кораллов и жемчуга, золотые и серебряные отделки для платья, ткани, предназначенные для ее нарядов, как скроенные, так и нескроенные, находящиеся у нее под ключом. Ее постели, перины, подушки, простыни, одеяла, покрывала, накидки, занавески, кухонные и иные полотенца, медные, оловянные и прочие тазы. Светильники, если они не подвешены к потолку и не прибиты к стенам, за исключением тех, которыми пользовался муж. Все ящики, коробки, сундуки, корзины, укладки, в которых женщины хранят свои наряды, щетки, ножницы. Ручные зеркала, прялки, веретена, ткацкий станок, котел для белья, если он не вмурован в печь. Все остальное движимое имущество принадлежит к наследству».
У Дюрера сжалось сердце. Пятнадцатилетней девушкой вышла его мать Барбара за сорокалетнего Альбрехта Дюрера, тридцать пять лет прожила с ним в браке. Все, о чем упоминает закон и что относится к хозяйству: котлы, тазы, полотенца, даже прялки с веретенами, в доме есть. Но браслеты, но украшения, но золотые отделки на платье? Этим Барбара Дюрер, жена золотых дел мастера, так и не обзавелась, кроме того, что было в ее приданом. А многое из того, что входило в ее приданое, когда дела отца пошли хуже, пришлось продать или заложить. Ушла она из родительского дома совсем молодой, беззаботная жизнь не была суждена ей. Ей всего пятьдесят, но она уже давно выглядит старухой. Ее и зовут дома все только «Старая».
Со смертью отца появилось много забот. Как быть с его мастерской? Проще всего было бы закончить последние работы для немногих заказчиков, хранивших верность старому мастеру, и закрыть ее. Кто-нибудь из подмастерьев купил бы ее за недорогую цену. Но как скажешь об этом матери? Дочь золотых дел мастера, жена золотых дел мастера, она привыкла к этой мастерской. Да и брат Эндрес — ему исполнилось восемнадцать — учился ремеслу у отца. Мастерскую, сколь это ни трудно, Дюрер решил сохранить для него.
Среди всех этих житейских размышлений вдруг пронзительная мысль — отца больше нет. Остались его инструменты, его незаконченные работы, висят на стенах его портреты, написанные сыном. Спокойно, устало и грустно лицо старого мастера на этих портретах. Когда умирает отец, собственная жизнь меняется. На себя начинаешь смотреть по-другому, впервые осознаешь себя старшим в доме, главой семьи. На самом деле так было уже давно, отец уже давно был слаб и немощен, но только теперь Дюрер до конца почувствовал, что значит он для матери и для братьев.
Да, начало нового, XVI века ознаменовалось в его жизни многими важными событиями. Страшный суд не наступил, апокалипсические предсказания не сбылись. Но вместе с последними годами прошлого века что-то ушло из жизни. Ушло необратимо. Это ощущение рубежа, оставшегося позади, возникало в разговорах с друзьями, в строках писем, звучало в ученых трактатах, пронизывало собой многие проповеди.
К тому же рубеж веков был для Дюрера порогом тридцатилетия, а тридцать лет считались в его время половиной земного срока, отмеренного человеку. Все это побуждало к серьезным раздумьям о себе, о своем призвании, о том, что уже сделано, и о том, что еще предстоит сделать. А тут еще вскоре после смерти отца Дюрер заболел сам. Его мучили боли в боку, жар, отвратительный горько — металлический вкус во рту. К горлу то и дело подкатывала тошнота. Порой ему казалось, он отравлен. Он не мог есть, исхудал, пожелтел. Мать варила ему целебные отвары из травы, но они не приносили: облегчения. Он слег, но потребовал в постель бумагу, принадлежности для рисования, маленькое зеркало. Напрасно Агнес уговаривала его лежать спокойно. Он не хотел лежать спокойно! Он хотел разглядеть, как выглядит человек, испытывающий нестерпимые страдания. И нарисовал скончавшегося Христа: лицо, искаженное предсмертной мукой, рот, полуоткрытый в последнем вздохе, запрокинутую голову. Он пом