етил на листе, что сделал этот рисунок с себя, когда был болен. Работал, лежа на спине, глядя на себя в зеркало, поднятое над головой. Поэтому так запрокинуто лицо.
История запечатлела имена ученых, которые, умирая, записывали свои предсмертные ощущения. Они понимали: бесценны эти наблюдения на последней черте для пауки. Последнюю запись в «Дневнике» прозаика Жюля Ренара смерть оборвала на полуфразе. В рисунке Дюрера такое же бесстрашное стремление служить делу своей жизни до последнего вздоха.
Дюрер не умер, но, рисуя, он не знал, что выживет. Все предвещало иной исход. Он много раз изображал внезапное появление смерти, все эти многочисленные «Memento mori», но тогда это относилось к кому-то другому. Теперь смерть появилась перед ним. Он решил встретить ее, вооружившись пером и кистью. Руки ослабели. Пот ел глаза. Голова кружилась. Превозмогая жар и боль, он рисовал...
И болезнь, словно испуганная этой волей, отступила. Едва он почувствовал себя лучше, как, держась за стены, побрел в мастерскую. Болезнь обострила все его чувства. Особенно зрение. Небывало прозрачным и свежим казался воздух за окном, отчетливыми контуры, яркими краски. И непреложное ощущение заполняло душу тревогой и радостью — прошлое миновало. Начинается новая полоса жизни.
Это ощущение усиливал подъем умственной жизни Нюрнберга в эти годы. Дюрер оказался свидетелем и деятельнейшим участником всего, в чем этот духовный расцвет выразился.
С детства в его памяти сохранилась небывалая, волнующая картина. Во время имперского сейма, собравшегося в Нюрнберге, по городу прошли глашатаи в ярких одеждах. Барабанщики били в барабаны. Трубачи трубили в трубы, а глашатаи выкликали, что сегодня император самолично увенчает лавровым венком ученого мужа и стихотворца Конрада Цельтиса. К Кайзербургу потянулась торжественная процессия. Она сопровождала не грозного законника, не надменного прелата, а с виду обыкновенного человека, одетого нарядно, но не слишком, человека с умным, но простым лицом. Дюреру во время этого события было шестнадцать лет. Он с любопытством внимал тому, что говорят о поэте — лауреате. В таком возрасте рассказы о людях прославившихся волнуют особенно.
Конрад Цельтис был всего на двенадцать лет старше Дюрера. Но как много успел он, не достигнув еще тридцати лет! Его отец был крестьянином. Старший брат, лицо духовное, научил Конрада читать и писать не только по-немецки, но и по-латыни. Он не ограничился молитвами, а познакомил его со старыми римскими поэтами. С той поры юный Конрад не пожелал более возделывать отцовский виноградник. Он твердил об одном: хочу учиться дальше! Но отцу — крестьянину было довольно одного ученого сына.
Младшего он не хотел отпускать со двора. Тогда Конрад бежал из дома. Он бродяжничал вместе со странствующими школярами, учился в Кёльнском, Гейдельбергском, Эрфуртском, Ростокском, Лейпцигском университетах. Поздно начав учение, опередил многих и очень рано стал магистром, но прежде того прославился стихами. И вот он — первый в истории Германии немецкий поэт — лауреат, увенчанный, подобно тому как некогда в Италии увенчали великого Петрарку.
Образованные нюрнбержцы сравнивают по этому поводу Нюрнберг с Римом, а Кайзербург с Капитолием. Дюрер решил непременно прочитать стихи Цельтиса. Со временем ему удалось это. Они его поразили и поначалу даже испугали. Цельтис славил в своих стихах пылкую любовь и верную дружбу. Он говорил, что охотнее творит молитву в густых лесах, чем под угрюмыми церковными сводами, где звучит гнусавое завывание попов. Он насмехался над священниками и монахами, над постом, над отпущением грехов. Он не страшился насмешек над преисподней и верой в дьявола. И Дюрер похолодел, дойдя до подобных строк, — и даже о бытии бога и о бессмертии души Цельтис говорил с неким сомнением. И это напечатано! И бумага это вытерпела! И земля не разверзлась под ногами дерзкого! Значит, наступило время, когда не только смирение и благочестие вознаграждаются славой. Он еще не подозревал тогда, что наступит время и он близко познакомится с Цельтисом. А тот стал частым гостем в Нюрнберге. Ученый — поэт, поддерживавший постоянную связь с гуманистами Италии, мечтал, чтобы и в Германии возникли содружества гуманистов, подобные итальянским Академиям. И в Нюрнберге его желание осуществилось. Здесь, вдохновленный его участием, сложился кружок просвещенных людей, который называли «Sodalitas Norica», что значит «Нюрнбергское братство», а иногда и «Sodalilas Celtica» — «Братство Цельтиса», чтобы подчеркнуть роль его основателя. Участников этого «Братства» объединял интерес к античности, к трудам итальянских гуманистов, особенно к сочинениям итальянских неоплатоников, Они глубоко занимались теологией, причем подходили к Священному писанию и трудам «отцов церкви» критически, не страшась подвергнуть их анализу, и этим взрыхляли почву для будущей Реформации. В их среде подготовлялись многие замечательные издания, прославившие нюрнбергских издателей, например хрестоматия античных авторов. Тут обсуждалась и готовилась реформа школьного образования, «Братства» даже принимали участие в ней.
Начиная с 1500 года среди нюрнбергских гуманистов все более важную роль играет Вилибальд Пиркгеймер, ближайший друг Дюрера. О его доме, в котором непременно бывают все приезжие ученые, где всегда, оказываясь в Нюрнберге, останавливается Цельтис, говорят как об Академии. А Дюрер в этом доме и в кружке, который собирается здесь, — свой человек. Не только потому, что он друг Пиркгеймера, но и потому, что он сам по себе интересен нюрнбергским гуманистам. Впрочем, не только им. Его слава уже столь велика, что в письмах, которые получает Пиркгеймер из других городов и других стран, о Дюрере непременно спрашивают, ему непременно передают приветы.
Один из самых замечательных гуманистов Германии, Ульрих фон Гуттен, в письме к Пиркгеймеру называет Нюрнберг «первым из всех городов Германии, который наполнился наилучшими дарованиями и на протяжении многих уже лет изобилует ими, в отношении же исключительного богатства различными искусствами долгое время был единственным»[14]. В этом «первом из всех городов Германии» Дюрер дышал воздухом научных и литературных споров, уважения и интереса к искусству. Надо ли говорить, как благотворно это было для него!
Дюрер бывал у Пиркгеймера постоянно. Он знал, что жене не по душе эта дружба, но не мог, не хотел отказаться от нее. Бывало, у Пиркгеймера нет — нет да и прорывались покровительственные, благожелательные, но все же покровительственные ноты. Быть может, упорное самоутверждение, такое явственное в автопортретах Дюрера, отчасти вызвано тем, что хотелось ему доказать себе и людям, закадычному другу Вилибальду не в последнюю очередь, что он, Дюрер, талантом и трудом завоевал право на гордый взгляд, на независимую позу, на благородную осанку, на дорогой наряд, на все то, что иному дается от рождения безо всяких усилий. И он это доказал. Уже давно входит он в дом друга как равный. С Пиркгеймером ему всегда интересно. Тому есть о чем рассказать, и он умеет рассказывать. Альбрехт еще ходил в школу и был учеником в мастерской отца, а Вилибальд уже сопровождал своего отца в далеких путешествиях. Альбрехт учился у Вольгемута, а Вилибальд был отправлен ко двору князя-епископа, чтобы научиться ратному делу и придворному обиходу. Альбрехт странствовал по немецким городам как подмастерье, а Вилибальд учился в университете итальянского города Павия. И сейчас он часто покидает родной город, чтобы выполнить дипломатическое поручение. В его рассказах возникали чужие города с их обычаями, магистры и доктора итальянских университетов, диспуты, на которых Пиркгеймер присутствовал и в которых принимал участие, разумеется с успехом, имперские сеймы, дворы немецких князей и книги, книги, книги — одна из главных страстей этого страстного человека.
Жадный к знаниям, которые дают книги, Пиркгеймер был не менее жаден ко всему тому, что можно узнать из общения с образованными людьми. У него открытый дом. Здесь постоянно бывали самые образованные и одаренные нюрнбержцы, принадлежавшие к разным поколениям немецких гуманистов. Они были не только кабинетными учеными, но занимали разные должности в городской администрации и судах, ведали школами и госпиталями, выполняли дипломатические поручения города, вели его архив, писали его историю.
В обществе людей, широко начитанных, блестяще образованных, связанных общими интересами, есть важное и покоряющее свойство: оно воспламеняет и вдохновляет своих участников, с особенной силой выявляет взгляды каждого, высвечивает все грани характеров. Знакомство и общение с этими людьми, дружба с некоторыми из них была важна для Дюрера. Но не только для него. Для них тоже. Интерес был обоюдный. Друзья Пиркгеймера делились с ним мыслями, рассказывали о новостях в ученом мире, дарили ему свои книги. Им принадлежат первые прочувствованные слова о Дюрере. Без них он не стал бы столь разносторонним и образованным человеком. Без него они так не приобщились бы к искусству. Их уважение значило немало для его оценки своего дара и призвания и побуждало его к поискам нового.
Друзей Пиркгеймера привлекало не только искусство Дюрера, но и его характер, живой и страстный. Один из них — образованный каноник Лоренц Бегайм, увлеченно занимавшийся химией и алхимией, астрономией и астрологией, составил гороскоп Дюрера. Вот какую судьбу и какой характер художника вычитал он, как казалось ему, в звездах: он добычлив, обладает исключительным талантом живописца, он удачливый любовник, его влечет ко многим женщинам сразу; откровенен и прямодушен, любит оружие и охотно путешествует. Он никогда не впадет в бедность, но и не разбогатеет. У него будет только одна жена.
Гороскоп этот Бегайм прислал в письме, адресованном Пиркгеймеру, и тот не стал спорить с заключенным в нем описанием характера и судьбы своего друга, верно, звездочет оказался проницательным!
Лоренц Бегайм был лишь одним из многочисленных корреспондентов Пиркгеймера, который состоял в постоянной переписке едва ли не со всеми виднейшими гуманистами Германии. Вместе с письмами они присылали ему стихи, трактаты, памфлеты, тексты речей. Ученые той эпохи писали друг другу часто и подробно. Они придавали своим письмам значение, которое далеко выходило за рамки личного знакомства, знали, что письмо будет непременно прочитано в кругу друзей и единомышленников адресата, и рассчитывали на это. Письма были и литературным произведением и газетой тогдашнего ученого мира. Быть своим человеком в доме Пиркгеймера и среди его друзей — означало быть осведомленным о том, чем жили, о чем думали самые светлые умы Германии и Европы.