Покинув Италию, Пиркгеймер сохранил с ней прочную связь. Он переписывался с учеными Павии, с выдающимися людьми, которые собрались в Милане при дворе герцогов Сфорца. Итальянцы сообщали ему в письмах о новых работах художников и скульпторов. В Италии издавна повелось, что завершение картины пли статуи, заказанной знаменитому мастеру, привлекает внимание всего города, вызывает множество толков. Ну, как было не поделиться такими новостями с Дюрером, зная, как они важны для него! Когда в Нюрнберг приехал Джованни Пико делла Мирандола — племянник знаменитого итальянского гуманиста, продолживший его ученые труды, он остановился у Пиркгеймера — как вестник новейших событий из мира итальянской пауки.
В библиотеке Пиркгеймера были труды античных ученых, богословские книги, сочинения гуманистов, издания знаменитых немецких, итальянских, нидерландских типографий. Ее начали собирать его предки. Начали с рукописей, которые заказывали писцам и переписывали собственноручно. Пркгеймер не жалел на библиотеку ни сил, ни денег, ни времени. Он хотел, чтобы книги, которые принадлежали ему, были единственными в своем роде. По его просьбе Дюрер украсил рисованными миниатюрами сочинения Гомера, Аристофана, Эзопа, Фукидида, Лукиапа. Он хотел, чтобы иллюстрации выражали суть книги, и поэтому подробно рассказывал о них Дюреру и, увлекаясь, сообщал попутно множество сведений из истории, философии, мифологии, читал блестящие импровизированные лекции, на память приводил целые страницы классиков, излагал суждения комментаторов, высказывал собственные мысли, опровергал воображаемых оппонентов. Беседы эти имели значение не только для работы над иллюстрациями к тем книгам, о которых говорилось выше. Отзвуки этих бесед видны в сюжетах многих работ Дюрера. А сами рисованные миниатюры к книгам библиотеки Пиркгеймера прелестны! На титульном листе Феокрита Дюрер нарисовал буколическую сценку с пастухами и пастушками, лукавую и грациозную. В одном из пастухов он изобразил себя.
Пиркгеймер работал в это время над переводами «Диалогов» Лукиана. В них часто встречались имена художников древности и рассуждения о них. Эти страницы он переводил Дюреру. Хорошо иметь внимательного слушателя, которому близка суть предмета. Достойный живописец, говорил Лукиан, должен точно рисовать, в совершенстве сочетать краски, искусно накладывать тени, красиво объединять части в целое... Всего лишь! Чтобы достигнуть такой малости, уходит целая жизнь. Иногда и ее недостает. Знал ли об этом древний мудрец, столь красноречиво писавший о Фидии, Праксителе и Алкамене, словно был их собратом?
Однажды, когда Пиркгеймер, поглядев новую работу Дюрера, ничего о ней не сказал, а стал рассуждать о том, чего требовали от живописи великие художники древности, Дюрер обиделся: «Конечно, если вы станете сравнивать с ними, тогда...»
Пиркгеймер резко его перебил: «А с кем вы хотите, чтобы я сравнивал вас? С ремесленниками, которые не знают высоких законов искусства? Какой смысл в таком соревновании? Вам было бы спокойнее, если я сравнивал бы вас с ними. Но я хочу сравнивать вас с Апеллесом!»
Дюрер часто изображал Пиркгеймера: делал с него быстрые наброски карандашом, гравировал его портреты на дереве и меди, писал его в качестве персонажа массовых сцен на некоторых картинах. Он так изучил лицо своего друга и постоянного советчика, что мог нарисовать его по памяти, несколькими стремительными штрихами, или очень подробно, но всегда похоже. В этих портретах он не льстил другу. Облик немногих людей той эпохи представляем мы себе так ясно, как благодаря Дюреру облик Пиркгеймера: тучного человека с тройным подбородком, с чувственными губами, с живым взглядом внимательных глаз, с выражением гордости, нередко тщеславия, лицо человека, который ценит все радости жизни, упрямого, вспыльчивого, честолюбивого, наделенного огромной энергией, силой, страстностью.
У Пиркгеймера был трудный характер. Недаром он так часто оказывался вовлеченным в острейшие конфликты с Городским Советом, членом которого был, недаром так легко наживал врагов и навлекал на себя обвинения во всяческих прегрешениях. В 1502 году счастье, которое с детских лет было благосклонно к Пиркгеймеру, отвернулось от него. В новых боевых действиях, в которых принял участие город, ему было поручено возглавить конницу. Сражение было проиграно около города в Нюрнбергском лесу, конница обратилась в постыдное бегство. Многие нюрнбержцы винили в поражении Пиркгеймера. Его противники в Городском Совете, а их у него было много, торжествовали. Несколько дней он не мог показаться на улице, чтобы не подвергнуться насмешкам и поношениям. Напрасно пытался он оправдаться. После этой неудачи он на несколько лет отошел от городских дел. А тут еще, спустя два года, умерла его жена. Утешением во всех этих горестях стала Пиркгеймеру паука, которой он посвятил себя с еще большей страстью, бессчетные любовные похождения и верные друзья — среди них прежде всего Дюрер. Дружбу с Дюрером он пронес через всю жизнь как самый драгоценный дар, ни в чем и никогда не изменив ей.
Общение с Пиркгеймером и его окружением было важнейшим творческим стимулом для Дюрера. Но оно же вызывало в его душе чувство постоянной неудовлетворенности. Он часто размышлял, почему он добился меньшего, чем хотелось бы. Уж не потому ли, что тел ощупью? Может быть, путь его был бы легче, если бы ему смолоду были открыты тайны, которыми владели художники античной Греции. Они-то знали секреты совершенной человеческой красоты! Во всяком случае, так утверждали ученые друзья Дюрера. Нельзя сказать, чтобы они сами видели много произведений древнего искусства. Зато они читали об атом в трактатах итальянских собратьев. А тем и карты в руки! В глазах немецких гуманистов гуманисты итальянские были прямыми наследниками древних — и теоретиков и художников. Дюреру думалось, если тайны искусства утрачены, их можно открыть заново, как открывают заново далекие земли, которые были уже известны древним. Сделать это должна наука. Никогда прежде художники не взирали с такой надеждой на науку, как в эпоху Возрождения.
Подобный взгляд был близок Дюреру. Он вырос в городе, где науку почитали. Здесь некогда трудился знаменитый астроном и математик Региомонтан. Он составлял астрономические таблицы, в которых надолго предсказывал движение небесных тел. Его дело продолжили Бернард Вальтер, который открыл явление рефракции, и Георг Гартманн, доказавший существование магнитного склонения. Здесь жил путешественник и создатель глобуса Мартин Бегайм, который гордо писал, что на его глобусе вымерен весь свет.
Если можно вычислить движение небесных светил, если можно вымерить, а потом изобразить весь свет, может ли существовать в мире что-нибудь, чего нельзя измерить, а потом изобразить? Мысль эта казалась Дюреру откровением. Если существует нечто, что наши глаза и наш разум признают красотой, значит, и это возможно измерить, чтобы потом создавать новые прекрасные творения. Итак, первое, на что Дюрер возложил свои надежды, были измерения. Они откроют ему пропорции прекрасного. Особенный толчок этим мыслям дало появление в Нюрнберге Якопо Барбари, итальянского живописца и графика, который приехал в Германию по приглашению императора Максимилиана. У себя на родине он не принадлежал к числу самых известных мастеров, во в Германии был встречен с большим почетом. Художник, который приехал из Италии, был знаком там со многими гуманистами, видел произведения античных мастеров. Оказавшись в Нюрнберге, он не мог миновать дома Пиркгеймера. Здесь с ним, видно, и познакомился Дюрер. Рассказывая не без таинственности о своей работе и о своих умениях, Барбари поразил воображение Дюрера, заметив, что строит в своих картинах человеческие фигуры на основе вычислений и измерений. Своего секрета он, однако, до конца Дюреру не открыл, только распалив его желание дознаться до всего, что скрывается за этой тайной. Барбари был гораздо старше Дюрера. Он был овеян славой итальянского искусства и оказался в Нюрнберге в ту самую пору, когда Дюрер испытывал мучительное недовольство собой. Неудивительно, что эта встреча, этот намек на тайну произвели на Дюрера такое впечатление. В старости Дюрер расскажет об этом эпизоде так: «Он [Барбари] показал мне мужчину и женщину, сделанных им посредством измерений, а я в то время более желал узнать, в чем состоит его способ, нежели приобрести королевство... В то время я был молод и никогда не слыхал о таких вещах. И это искусство полюбилось мне, я стал размышлять о том, как следует делать подобные вещи. Ибо этот вышеупомянутый Якобус не хотел мне ясно показать своих основ, это я хорошо в нем заметил»[15].
Если итальянский художник не открыл тайны пропорций, может быть, ее откроют книги? Дюрер вырос и жил среди людей, бесконечно преданных печатному слову. В детстве он провел много времени в типографии крестного, в юности работал у базельских книгопечатников. Взрослым сам стал издателем. На картинах, рисунках и гравюрах Дюрера любовно запечатлены книги: толстые фолианты и тонкие томики, книги в прекрасных переплетах, книги, которые лежат на полках, столах и пюпитрах, книги, раскрытые для работы... Он рисовал руки, которые бережно сжимают, крепко держат, осторожно перелистывают книги.
Как раз в те годы, когда Дюрер горячо заинтересовался тем, что может дать наука искусству, Кобергер усиленно издавал труды итальянских гуманистов и среди них переписку и сочинения Марсилио Фичино. Фичино отдал много сил изучению Платона, он размышлял о достоинстве человеческой личности, об одухотворенности красоты, об отражении в материальных вещах всеобщей божественной формы. Среди его возвышенных рассуждений о прекрасном появлялись определения прекрасного, порой сформулированные как простые и незыблемые правила. Например, такое: «...прежде всего надлежит, чтобы каждый член тела занимал естественное положение; уши, глаза, нос и прочее находились бы на своем месте; и глаза были бы на равных расстояниях от носа, а оба уха также на равных расстояниях от глаз. Но одного равенства интервалов... недостаточно, если к этому не присоединится мера частей, которая каждому члену в отдельности определяет среднюю величину, при сохранении должной пропорции всего тела: три носа, расположенные вдоль, должны составлять длину одного лица, полукружия обоих ушей, соединенные вместе, должны образовать круг раскрытого рта. Тот же круг должно образовывать и сочетание бровей. Длина носа должна равняться длине губ, равным образом и уха. Восемь голов должны составлять рост тела»