К чести венецианских художников, среди них нашлись и такие, кто проявил к Дюреру искреннее благожелательство. Радостным событием стало для него посещение мастерской патриархом венецианских живописцев Джованни Беллини. Тому уже было под восемьдесят, но он продолжал трудиться. Дюрер сообщает о его визите с гордостью, называя престарелого художника по итальянскому обычаю — «Джамбеллини».
«...Джамбеллини очень хвалил меня в присутствии многих благородных господ. Ему хотелось иметь что-нибудь из моих работ, и он сам приходил ко мне и просил меня, чтобы я ему что-нибудь сделал, он-де хорошо мне заплатит». «...Он очень стар и все еще лучший в живописи», — с восторгом пишет Дюрер о старом мастере. Для него было очень важно заслужить похвалу именно этого художника.
Незадолго до этой встречи Беллини закончил алтарную картину для церкви Сан Дзаккари. Спокойствие, пронизывающее эту картину, свежесть красок, ясность построения, сдержанность покорили Дюрера. С появлением Беллини в его венецианской мастерской связан забавный эпизод. Гость восхитился тем, как тонко пишет Дюрер пряди волос на портретах, и попросил, чтобы Дюрер подарил ему кисть, которую употребляет для этого. Дюрер щедро протянул Беллини охапку обычных кистей. Тот обиделся, решил, что немец скупится, не хочет выполнить его просьбу. Дюрер не сразу понял, чем раздосадован высокочтимый посетитель. Зато когда сообразил, изумил своего гостя, взяв первую попавшуюся толстую кисть и написав на холсте прядь тончайших волос.
В письмах Дюрер делился впечатлением, какое произвело на него итальянское искусство. Эти строки звучат как продолжение разговора, который он вел с Пиркгеймером на родине. Дюрер предполагает, что другу и собеседнику хорошо известны его прежние мнения и оценки. Потомки, однако, вынуждены гадать, что он имеет в виду, когда пишет о своем разочаровании в какой-то картине или картинах, виденных прежде. Это те самые слова, которые, как уже говорилось, позволили сделать вывод, что Дюрер побывал в Венеции первый раз в 1494 — 1495 годах. Ясно одно, что с тех пор его вкусы и оценки изменились. Критически отзывается он о Якопо Барбари. Даже подсмеивается над знакомцем из Нюрнберга, который по-прежнему считает Барбари лучшим из художников.
Двор крепости в Инсбруке. 1494. Вена, Альбертина
Дюрер рассказывает Пиркгеймеру решительно обо всем, что с ним происходит. Сообщает, например, что долго совсем не мог работать. Руки покрылись коростой.
Что стряслось с Дюрером? Влияние непривычной еды? Вредные краски? Нервное напряжение? Любая из этих причин возможна.
Рассказав о своем житье — бытье, Дюрер небрежно осведомляется, не умерла ли какая-нибудь из любовниц Пиркгеймера. Он не называет их имен, а рисует розу, щетку, собачку — изображения, связанные по созвучию с именами или прозвищем прелестниц. Грубоватое подшучивание над любовными похождениями друга — постоянная тема. Нет в них недостатка и в вольных словечках но разным другим поводам. Тут нельзя умолчать об одном месте в письме Дюрера, которое прежние биографы обычно обходят стыдливым молчанием, а переводчики и издатели иногда подвергают купюре. Дюрер часто извинялся перед Пиркгеймером, что все еще не отдал свой долг. Однажды приятель ответил ему в духе итальянских новелл, читателем и почитателем которых был, что потребует возмещения долга с Агнес Дюрер — натурой. Эти слова ничуть не задели художника, хотя в иных случаях он был всегда озабочен уважением к своей личности. Он весело повторил их в своем письме и написал, что согласен на это требование и выражает надежду, что живой Агнес после этой расплаты не уйти. Дословно процитировать его ответ не придется. Он неудобосказуем.
Похоже, что его поездке в Венецию предшествовала семейная ссора. Тому есть и другие подтверждения. Но что Дюрер не любит Агнес и что ближайший друг посвящен в это, обмен репликами не оставляет сомнения.
Дюрер постоянно рассказывает в своих письмах о работе, сообщает, что картина, заказанная немцами, продвинулась, но сам он уже понадеется кончить ее не только после похода, а даже и к троице. Работа затянулась не только из-за болезни рук, но и из-за необычайной добросовестности художника. Дюрер сделал для «Праздника четок» двадцать два подготовительных рисунка. Точнее, столько сохранилось. Для этих рисунков он купил прекрасную венецианскую бумагу голубого цвета с водяным знаком якоря. Рисовал на ней кистью акварельными красками с добавлением белил. Чтобы создать двадцать два, а может быть и больше таких рисунков — эскизов персонажей, студий рук, одеяний и драпировок — понадобилось много сил и времени. Условия работы были тяжелыми: непривычный климат, чужой язык, чужие обычаи, бесчисленные поручения Пиркгеймера, напряженные отношения с итальянскими коллегами, бесконечные посетители. Со смешанным чувством гордости и досады сообщает Дюрер, что у него в мастерской постоянно толпятся итальянцы. Их так много, что ему приходится прятаться. Отношения с новыми знакомыми по-прежнему очень сложны. «Люди благородные» (Дюрер имеет в виду знатоков и покровителей искусства) относятся к нему хорошо, о живописцах этого все еще сказать нельзя.
Дюрер сообщает, что ему удалось продать все картины, которые он взял с собой. Он, правда, легковерно пустился на невыгодную сделку. За некоторые картины ему заплатили деньгами, за другие дали кольца. При этом он остался внакладе: картины оценили дешевле, а кольца дороже, чем следовало бы по совести, но он рад, что может выслать часть своего долга другу, Дюрер тревожится, что давно нет писем из дому, и вкладывает два письма к матери в письмо, адресованное Пиркгеймеру. Агнес он не пишет. Размолвка, видно, была нешуточной.
Ответы Пиркгеймера до нас не дошли. О его репликах мы догадываемся только по ответам и слышим голос только одного участника дружеского диалога через Альпы — голос Дюрера. Он пленяет свободой, непринужденностью, стремительными переходами от серьезного тона к шутливому, живыми подробностями быта. Дюрер сообщает, что начал брать уроки танцев, но бросил; любитель нарядов, он извещает друга о покупках, передает ему шутливый привет от своих обнов и с удовольствием их описывает. Докладывает, что несколько дней искал по всей Венеции кольцо с сапфиром, которое срочно потребовалось Пиркгеймеру, не без досады называет эти драгоценности ерундой. Их было бы легче купить на ярмарке во Франкфурте. С обидой за Дюрера узнаем, что ранее посланное кольцо пришлось Пиркгеймеру не по вкусу и тот вернул его. Дюрер вынужден был нести кольцо к продавцу и требовать деньги обратно. Малоприятная миссия! Разумеется, Дюрер понес при этом убыток. Письма часто звучат нервно. Причин для этого достаточно. Венецианские живописцы по-прежнему неблагосклонны к нему. Они трижды вызывали Дюрера в Синьорию, покуда не вынудили его заплатить четыре гульдена их общине, видимо, налог за право заниматься живописью. «Картину для немцев» он все еще не закончил. Заплатят за нее куда меньше, чем было обещано, верно, из-за опоздания. Дюрер тревожится о брате Гансе. Нельзя ли пристроить его в мастерскую Вольгемута? Может быть, тот даст ему работу, чтобы Ганс мог сам содержать себя. Дюрер опасается, как бы без него брат не отбился от рук. «...Присмотрите сами за ним, на женщин надежда плоха. Поговорите с мальчиком, как Вы это умеете, чтобы он учился и хорошо себя вел, пока я не вернусь, и не был бы в тягость матери». И сразу вслед за этим — горькое признание, что он, Дюрер, несмотря на неустанный труд, не может обеспечить близких так, как ему хотелось бы, что ему нелегко нести бремя постоянной заботы о семье. «Хоть я не все могу сделать, — пишет он, — все же я стараюсь сделать то, что в моих силах. Один бы я не пропал, но содержать многих мне слишком трудно».
В письмах бросаются в глаза резкие перепады настроения. Оно меняется, иногда от письма к письму, а иногда в пределах одного письма. Дюрер выглядит в них то доверчивым, открытым, расположенным ко всем людям, то тревожно — мнительным, полным опасений, томимым мрачными предчувствиями. Порой ему кажется, что собственное положение не оставляет желать лучшего, а иногда оно представляется ему ненадежным и шатким. Дюрер объясняет Пиркгеймсру, почему все время откладывает возвращение. Он заработал еще недостаточно денег. Сообщает о предосторожностях, с которыми послал Пиркгеймеру очередное кольцо. Как оно понравилось? Извиняется за торопливость, с которой написано это письмо. «Мне нужно написать добрых семь писем». У Дюрера было много корреспондентов. Чего бы не дали его биографы, если бы эти письма, торопливо написанные им из Венеции, сохранились! Но, увы, они утеряны, скорее всего, безвозвратно.
Однако и те, что дошли до нас, содержат материал бесценный. Из них вырисовывается характер. Вот Пиркгеймер сообщил другу о своих успехах на дипломатическом поприще. Дело шло о переговорах с рыцарем Шоттом и его сторонниками, которые грабили на дорогах торговые обозы Нюрнберга и с которыми город вел долгую борьбу. Пиркгеймер, видно, написал о своей роли в этих переговорах без излишней скромности. Еще бы! Он радовался, что после своих неудач в 1502 году стал снова нужен городу. Дюрер начинает свой ответ на ломаном итальянском языке, вставляя в него латинские обороты. Он обращается к Пиркгеймеру с пародийно-высокопарными титулами, подшучивает над его воинственными замашками, высмеивая его манеры, походку, привычку злоупотреблять сильными духами. «Я полагаю, — пишет он, — что шоттовцы Вас тоже боятся. Ибо у вас дикий вид, особенно в праздник святынь, когда Вы выступаете подпрыгивающим шагом. Но совсем не подходит, чтобы такой вояка так душился... Вы хотите быть франтом с шелковым хвостом и думаете, что достаточно иметь успех у девок, тогда все остальное приложится». Между друзьями должны быть очень прочные отношения, чтобы можно было так подшучивать. Несмотря на все неравенство материального и общественного положения, Дюрер сохраняет в письмах полнейшую независимость. Наполовину в шутку, наполовину всерьез просит он оставить его в покое с кольцами. Если они опять пришлись не по вкусу, пусть Пиркгеймер выбросит их в отхожее место. «Вы думаете, что меня интересует это дерьмо?» И вдруг вслед за этим прорывается очень важная фраза: «В Венеции я сделался благородным господином». Выражение «благородный господин» Дюрер пишет по-итальянски, с ошибками, но по-итальянски. На него произвело сильнейшее впечатление, что в Италии к художнику относятся совсем не так, как в Германии. Здесь он окружен ценителями. Его работы интересуют многих. О них судят со знанием дела. Приходя в мастерскую, с художником беседуют с уважением, а некоторые посетители, порой самые знаменитые и самые влиятельные, даже как с равным. Завершение картины или скульптуры становится событием. О нем долго говорят, его заносят в городскую хронику. Ученые и поэты дружат с художниками, упоминают их в трактатах, воспевают в стихах. На пирах и празднествах художникам отводится почетное место. Понимает ли патриций Пиркгеймер, баловень судьбы, богач, непременный член Городского Совета, что значит для немецкого художника — сына и внука ремесленника — ощутить себя благородным господином?