Он скомкал рассказ и заспешил из дому. К друзьям, которые, как и он, повидали свет и поймут его с полуслова...
Глава VIII
На этот раз возвращение Дюрера было таким событием, о котором его современники радостно сообщали друг другу в письмах. Слух об успехе, какой имели в Италии его картины и портреты, опередил его, умножая славу Дюрера. Гравюры, оставленные жене, разошлись среди покупателей, оценивших его манеру, научившихся узнавать его руку, запомнивших его подпись.
Дома Дюрера ждали дела и заботы. Нужно было немедля повидаться с Пиркгеймером, вручить покупки, а главное — отдать долг. Хотя ссуда и была взята у друга, она немыслимо тяготила Дюрера. Он заработал в Италии немало денег, но и расходы предстояли огромные. Отец в свое время приобрел право наследственной аренды того дома, в котором они жили. До самой смерти Дюреру-старшему не удалось выкупить право полной собственности на него, что было источником его постоянных огорчений. Это сделал сын. Мать и радовалась и сокрушалась, что муж не дожил до этого часа. Полное право собственности на дом значило в Нюрнберге очень много. Оно переводило того, кто владел им, в число наиболее уважаемых бюргеров.
Деньги, заработанные в Венеции, быстро разошлись. Отдыхать после путешествия не пришлось. Надо было снова приниматься за работу. Это Дюрера не страшило: он был тружеником неутомимым. Только первые недели, когда просыпался по ночам, не сразу понимал, где он, а когда засыпал, ему все снилась и снилась Италия...
Вскоре после возвращения Дюрер получил заказ на три алтарных картины. Они вошли в историю искусства под названием «Большие алтари». Работа над ними на несколько лет заняла главное место в жизни Дюрера, потребовала от него больших сил и принесла ему немало тревог. Его торопили, но он принялся за алтарные картины не сразу. Ему хотелось хотя бы некоторое время поработать не на заказ, а для души. И он вернулся к своему старому замыслу — образам Адама и Евы. Однажды он уже воплотил их в гравюре.
Было время — он гордился этой гравюрой. Теперь он охладел к ней. Адам и Ева казались ему чересчур грузными, их тела недостаточно живыми. Их соответствие геометрической схеме, найденной в мучительных поисках, больше не радовало. Теперь Дюрер решил написать прародителей по-другому. Он вспоминал все прекрасные человеческие тела, которые видел в Италии, — живые, изваянные из мрамора, отлитые из бронзы. Пересмотрел свои рисунки обнаженной натуры. Он написал обе фигуры выступающими из темного фона. Их тела светятся, озаряя окружающую тьму. Дюрер поместил Адама и Еву на двух отдельных досках — находка гениальная; она во сто крат усиливает их взаимное притяжение. Между Адамом и Евой невидимый, могучий ток желания. Голова Евы робко, но призывно повернута к Адаму. Ее рука с яблоком протянута к нему осторожным жестом. А он уже взял яблоко, которое ему только что протягивала Ева. Событие показано в движении... Пальцы Адама трепещут, в них отзывается трепет его сердца. Каждый сделал полшага навстречу другому: Адам смело, Ева робко. Их юные лица полны неизъяснимой прелести. Движения кисти художника нежны, округлы, осторожны. Краски наложены тончайшими просвечивающими слоями. Мягкие тона двух отдельных, но неразделимых картин излучают тепло и приглушенный свет. Веками история Адама и Евы рассказывалась как история грехопадения, за которое прародители человечества были изгнаны из рая, осуждены на тяжкий труд и на муки, как история проклятия, тяготеющего над всем человечеством. Дюрер забыл все, что с детских лет знал и учил об этом. И вспомнил все, что знал о красоте и любви. Эпоха Возрождения создала множество гимнов во славу человека — умного, здорового, красивого, любящего, любимого. «Адам и Ева» Дюрера — одно из самых великих созданий в этом ряду. Картины эти Дюрер написал не по заказу, а по внутреннему побуждению. «Адам и Ева» продолжили его искания, начатые много лет назад, и даже подвели им итог. Ему и самому не верилось, что та самая рука, которая написала Еву во всей ее прелести, когда-то неуверенно рисовала первую невзрачную обнаженную, насмешливо прозванную «Банщицей», что всего лишь десяток лет назад он впервые попробовал изобразить обнаженное мужское тело.
Впоследствии он объяснит, почему стремился сделать такими пленительно-прекрасными Адама и Еву. Прародители ведь были созданы по образу и подобию божьему, убежденно напишет он, значит, их тела должны являть собой образец совершенной красоты.
«Адам и Ева» остались, однако, в мастерской: то ли Дюрер не хотел расставаться с этой работой, то ли покупателям она казалась чересчур греховной. Пройдет время, пока «Адамом и Евой» начнут восхищаться, станут их копировать. Работа эта принесла художнику много радости, но совсем не дала ему денег — участь многих картин, которые создаются для души.
Между тем Дюреру снова пришлось задуматься над денежными делами. Размышлял он, как это было ему привычно, с пером в руках. Сохранилась запись в его «Памятной книжке» — короткий, но весьма красноречивый отрывок.
«Таково мое имущество, которое я заработал трудом своих рук»[19], — пишет Дюрер. Фраза, безусловно, продолжала предшествующую, утраченную, где перечислялось это имущество. Видно, оно было невелико, потому что дальше Дюрер написал так: «Ибо я никогда не имел случая много приобрести». В словах звучит горечь. Дюрер сидит над своей «Памятной книжкой» не таким победительным, прекрасно одетым, тщательно причесанным, каким он любил писать себя, а усталым, встревоженным, мрачным. Он ищет объяснения, почему удача ускользает от него, вспоминает, как его подводили люди, которым он доверился. Строки эти ясно свидетельствуют, каким он был непрактичным человеком. «Я понес также большие убытки, одолжив деньги, которые мне не вернули, и от подмастерьев, не заплативших мне. Также в Риме умер один человек, и я потерял на этом мое имущество», — записывает Дюрер. Кто был должник Дюрера, не вернувший ему денег, за что не заплатили ему подмастерья, каким образом чья-то смерть в Риме принесла Дюреру ущерб, мы не знаем. На этот счет выдвигалось множество предположений. Пересказывать их нет смысла. Ясно одно — большие и неожиданные потери (возможно, следствие непрактичности Дюрера) осложнили его положение вскоре после приезда из Италии. Большую сумму пришлось заплатить за дом. Нелегко было расплатиться с долгами. «На тринадцатом году моего брака мне пришлось заплатить большой долг из тех денег, что я заработал в Венеции», — продолжает Дюрер. Выплатить этот долг оказалось нелегко, а мысль о нем, как это видно из этих строк, окрасила собой тринадцатый год его брака. Уж не приходилось ли ему выслушивать дома упреки за то, что дела идут не так, как хотелось бы? Бесспорно одно: интонация записи подавленная. Долгие годы ученичества, годы странствий, он уже давно самостоятельный мастер, известен и признан, но живется ему до сих пор нелегко. Труднее, чем, например, его учителю Вольгемуту. Тот работает, как работал, набирает заказы не мудрствуя лукаво, умеет каждого подмастерья, каждого ученика заставить работать себе на пользу, за большой славой не гонится, а живет в достатке и почете.
На самом деле Дюрер был совсем не беден. Он владел домом — пусть за него пришлось дорого заплатить, но собственным домом могли похвастаться не столь уж многие нюрнбержцы. Когда Дюрер думал о денежных делах, он склонен был по своему характеру к крайностям: то видел все в необычайно радужном, то в очень мрачном свете. На этот раз перелом в его настроении произошел, пока он писал эти строки.
Разве дела его столь уж плохи? Может, не стоит так огорчаться? Он продолжил перечень имущества. «Также есть у меня сносная домашняя утварь, хорошая одежда, оловянная посуда, хорошие инструменты, постельное белье, лари и шкафы, более чем на 100 рейнских гульденов хороших красок».
Хорошие инструменты и хорошие краски у него есть. Что может быть важнее для художника! Есть надежды, связанные с заказами. Только вот заработок они принесут не скоро. Задатков Дюрер не брал. В мастерской стоит законченное изображение Марии. Подумав о нем, Дюрер снова встревожился. В мастерской тесно. Картину могут повредить. А покупателя нет. Дюрер решил обратиться за содействием к богатому франкфуртскому купцу Якобу Геллеру, с которым состоит в переписке по поводу заказанного алтаря.
«Если вы знаете кого-нибудь, — пишет он Геллеру, — кому нужна картина, предложите ему изображение Марии, которое вы у меня видели... Я отдам вам ее дешево. Если бы я должен был для кого-нибудь ее написать, я взял бы не менее 50 гульденов, но когда она стоит готовая у меня в доме, ее могут повредить. Поэтому я хочу дать вам право продать ее дешево, за тридцать гульденов. Чтобы она не осталась не проданной, я готов ее отдать даже за 25 гульденов. Я потерпел на ней большой убыток»[20].
Грустно читать это. У Дюрера — у Дюрера! — стоит готовая картина, но он не может найти на нее покупателя. Он готов уступить ее за полцены. Он пишет об этом простодушно и доверчиво, надеется на благожелательность Геллера. Геллер не отозвался на эту просьбу. Прошло несколько месяцев. Дюрер отказался от своего предложения: «Не ищите покупателя для моего изображения Марии, — написал он, — ибо бреславский епископ дал мне за него 72 гульдена, значит, я его выгодно продал». Похваляясь выгодной сделкой, Дюрер пытался произвести впечатление на Геллера. Как раз в эту пору ему пришлось вести с ним пренеприятнейшее денежные переговоры. Но Геллер был человек — кремень. Никакого впечатления письмо Дюрера на него не произвело. Мало ли что может придумать мастер, чтобы набить себе цену!
Епископ, который купил картину Дюрера (скорее всего, «Марию с цветком ириса»), — это Иоанн IV, граф Турцо — человек весьма состоятельный. Секретарем у него служил приятель Пиркгеймера. От Пиркгеймера он узнал, что Дюрер ищет покупателя на картину. Секретарь захотел удружить и патрону, и другу, и другу своего друга. Он выступил в роли посредника и уговорил Иоанна Турцо купить картину. Дюрер отправил картину епископу сразу, но и на сей раз ошибся в расчетах: денег пришлось дожидаться бесконечно долго. Три года почтительно напоминал он о гонораре, покуда, наконец, знатный покупатель не раскошелился. При этом он сказал, что за давностью запамятовал, о какой сумме шла речь. Он обещал заплатить 72 гульдена? Так много? Не ошибается ли мастер? Дюрер отвык от того, чтобы его называли просто мастером. Не путает ли его Турцо с портным или сапожником? Секретарь был не рад, что ввязался в эту историю. Дело уладилось с трудом...