Когда Дюрер принялся за «Вознесение Марии», у него был уже огромный опыт. А работать он стал куда медленнее. Раздумывал. Искал. Пробовал. Примерялся. Ни для одной другой картины не сделал он столько набросков голов, рук, ног, драпировок. Он рисовал тушью на зеленоватой бумаге. Тонировал ее сам. Рисовал кистью, порой так тонко, что о некоторых рисунках долго думали — они выполнены пером. Многие из них сохранились. Они поражают силой и выразительностью. Подготовительные наброски к «Геллеровскому алтарю» стремительны, смелы, вдохновенны и вместе с тем тщательны. Дюрер давно думал, что не только глаза человека, но и руки — зеркало души. На его картинах и рисунках руки редко бывают в покое. Они с силой сжимают края одежды, их пальцы напряженно сплетаются. Руки вопрошают, взывают, молят, раскаиваются, увещевают, яростно спорят. Казалось бы, он уже знает все, что можно узнать о человеческих руках, а ему все еще мало. Готовясь писать «Вознесение Марии», он делает все новые и новые зарисовки рук. А еще он рисует ступни — ступни старого человека, который стоит на коленях. Они потрескались от прожитых лет, загрубели от пройденных дорог. Один из самых знаменитых подготовительных рисунков — «Голова апостола». Это старик. У него высокий выпуклый лоб мыслителя, прорезанный глубокими морщинами, окаймленный на затылке седыми космами, под нахмуренными бровями сумрачные пристальные глаза. Орлиный нос придает лицу хищное выражение. Человек этот стар и мудр. Вот еще один рисунок для головы апостола. Из-под капюшона выступает узкое острое лицо. Глаза полуприкрыты. Скулы глубоко запали. Под тонкой морщинистой старческой кожей выступают кости. Под этим рисунком обычно указывают: «Рисунок с модели». Действительно, первый — более обобщен, второй же — послушно следует за моделью: даже бородавка на носу не забыта. И еще одна характерная голова, и еще, и еще...
Придумать таких стариков невозможно. Их надо найти. Это нелегко. Времена, когда каждая академия будет содержать десятки натурщиков на роли любых пророков и апостолов, еще не наступили. Дюреру постоянно были нужны модели. Где бы он ни был, что бы он ни делал, он искал выразительные лица, говорящие руки, характерные позы. Благоприятным местом для таких поисков был рынок в дни, когда крестьяне привозили на продажу зерно, мясо, птицу, а ремесленники выносили косы, серпы, гвозди, подковы, замки, посуду, башмаки. С утра и до вечера были открыты лавки, которые торговали своими и заморскими товарами. В такие дни весь город высыпал на Рыночную площадь: богатые бюргеры и их жены, экономы монастырей с послушниками, взятыми, чтобы тащить покупки, городские служащие — писари, глашатаи, сторожа, приезжие, праздношатающиеся, странствующие музыканты, ярмарочные лекари — шарлатаны, нищие — свои и пришлые. В густой толпе удобно разглядывать людей, не привлекая к себе внимания.
Еще для этого годилась церковь. Здесь были лица отрешенные и сосредоточенные, благоговейные и равнодушные, жадно внемлющие каждому слову проповедника и глубоко погруженные в собственные мысли. Однако в церкви разглядывать людей можно только украдкой, чтобы не нарушить торжественность службы и самому не отвлечься от нее. Он понимал, что, глядя по сторонам, грешит, но глаза его постоянно жаждали новых впечатлений. Некоторые лица отпечатывались в уме сразу и отчетливо. Их нетрудно было нарисовать потом по памяти. А другие давались не сразу, не открывали своего секрета. В такое лицо надо всматриваться долго и нарисовать его не один раз.
Легко сказать! Ведь и сейчас художнику не просто подойти к человеку в толпе и пригласить его к себе в мастерскую позировать. А в те времена это было еще труднее. Простой человек, если бы к нему подошел с такой просьбой человек, одетый так, как одевался Дюрер, мог испугаться, заподозрить подвох. Но иногда Дюреру удавалось уговорить будущую модель. Он щедро расплачивался за позирование. Его просвещенные друзья, а среди них были и священники, помогали ему, объясняя прихожанам, что речь идет о благочестивом деле.
Подготовка к писанию картины невероятно затянулась. Дюреру все казалось, что набросков недостаточно. Выло странно думать о том времени, когда молодым он приступал к писанию алтаря, едва получив заказ. Теперь он несравнимо опытнее, а его постоянно терзают сомнения.
Дюрер решил не изображать на этой картине множество персонажей. Он вспоминал итальянские впечатления, среди них — «Мадонну со святыми» Джовании Беллини. Всего пять человек окружают на той картине Марию и младенца, но как спокойно величественны они! Он не может ограничиться столь малым числом людей, но и многолюдства создавать не станет.
С необычайным тщанием готовил он краски для работы. Одного ультрамарина купил, страх сказать, больше чем на двадцать гульденов, столько ему платят за иной портрет. Теперь надо растереть его так, чтобы ни крупинки не пропало. С красками попроще справятся помощники, ультрамарин он не может доверить никому.
Работа требовала спокойствия, душевного равновесия, а их не было. Геллер засыпал его письмами с вопросами, как идет дело, напомнил, что рассчитывает на самое тщательное выполнение заказа, намекал, что опасается, как бы Дюрер не отвлекся от его работы. На все это приходилось отвечать. Учтиво, обдуманно. Пока работа не завершена, не оплачена, ни в коем случае нельзя портить отношений с трудным заказчиком.
«Хотя я еще алтаря не начал, — писал он Геллеру, — я уже забрал его у столяра и уплатил ему те деньги, которые вы мне дали. Он ничего не уступил, хотя, по-моему, за свою работу столько не заслужил. И я отдал алтарь подготовщику, который его выбелил, покрасил, а на будущей неделе позолотит».
Эти строки приоткрывают нам двери мастерской Дюрера. Столяр с помощниками бережно вносят остов алтаря. Столяр знаком с Дюрером давно. Не первый год работает для нюрнбергских художников. В своей работе уверен. И Дюрер знает: на этого мастера можно положиться. Но художник отвечает перед заказчиком своим добрым именем за все. И он придирчиво проверяет на глаз и на ощупь, достаточно ли высушено дерево, нет ли где выпавшего и ловко заделанного сучка, какими шипами скреплена рама, хорошо ли открываются створки. Старый столяр чувствует себя так, будто сдает экзамен, а Дюрер не спешит. Он действительно должен все проверить. Кроме того, он любит дерево — его поверхность, рисунок, цвет, запах. Потом он уводит столяра из мастерской в другую комнату. Подмастерьям не надо слышать этой части разговора. Перед тем как расплатиться, Дюрер уговаривает столяра сбавить условленную цену. Делает он это для порядка, чтобы написать прижимистому заказчику, что, блюдя его интересы, пытался сэкономить на оплате столярной работы. Столяр не соглашается. Дюрер отсчитывает ему деньги, которые для этой цели оставил Геллер, сполна, наливает вино в оловянные кубки. За тяжелым столом на тяжелых табуретах сидят два нюрнбержца, два мастера — столяр и художник, — пьют густое вино, толкуют о разных разностях. Каждый знает цену себе и другому, оба уважают друг друга. То, что выходит из их рук, не стыдно показать кому угодно в этом городе. В этой стране. В этом мире.
— Пожелаю вам всего доброго, господин сосед, — говорит, наконец, столяр, поднимаясь, — вспомните обо мне, когда вам снова понадобится столяр.
На следующий день в мастерской появляется другой мастер — подготовщик. В эту пору в Нюрнберге писалось так много картин, что мастер — подготовщик мог себя прокормить. Наверное, это был неудавшийся живописец. Нашел себе дело по силам, рад. Рецепт и способ меловой грунтовки давно известен обоим, но Дюрер не спеша обсуждает с подготовщиком все подробности. Жаль, что он не может грунтовать доски сам, время не позволяет. В этой работе таилось радостное предвкушение того мига, когда на ровную белую, тщательно заглаженную поверхность лягут первые мазки. В только что загрунтованной доске есть что-то завораживающее. Он смотрел на нее, зная, что от него, только от него, зависит превратить эту белизну в целый мир, чувствовал себя подобным богу в первый день творения...
Прошло целых девять месяцев, а Дюрер никак не мог начать писание картины для Геллера. Деревянный остов алтаря маячил перед глазами как укор. Кончилась осень, прошла зима, наступила весна, а Дюрер еще ни разу не прикоснулся кистью к доске алтаря. Пришлось написать Геллеру письмо, успокоительное и обнадеживающее. Смолоду Дюрер умел делать много дел сразу, писал картину, гравировал на меди, рисовал. Теперь ему это трудно. Дюрер знает, как требователен и недоверчив Геллер. «С особенным тщанием я напишу для вас среднюю часть, — сулит он. — Но не менее старательно набросаны с наружной стороны и створки каменной краской, как вы того хотели, и я дал их подмалевать». Под «каменной краской» он подразумевал однотонную краску серого или серо — зеленого цвета, которой красили дома в Нюрнберге. Это значило, что наружные стороны створок расписывались, как мы сказали бы теперь, гризайлью. Одноцветная краска создавала ощущение барельефа.
Геллер дотошно оговаривал все подробности работы. Дюрер точнейшим образом отчитывается перед ним в каждой ее стадии. «При сем посылаю вам размеры картины в длину и ширину. Доброй Вам ночи. Писано в Нюрнберге во второе воскресенье поста, года 1508», — заканчивает Дюрер письмо. Затем в переписке наступает долгий перерыв.
Март, апрель, май, июнь, июль прошли в работе над «Вознесением Марии»... Дюрер подсчитал, сколько времени ушло на картину для курфюрста Фридриха, сколько он заплатил за краски, сколько стоили ему подмастерья и ученики, — получилось, что он работал почти год и прожил столько, сколько заработал. Теперь повторялось то же самое: расходов много, а конца работы не видно. Но ведь Фридрих заплатил ему 280 гульденов, а Геллеру он пообещал написать картину размера куда большего и, пожалуй, не менее сложную. Всего за 130 гульденов! Он и сам не понимает, почему согласился на такую цену. Плату предстояло получить до обидного малую. Видит бог, он художник не хуже, чем его учитель Вольгемут, а тому за алтарь для церкви в Швабахе заплатили в пять раз больше!