Примерно к тому же времени, когда Дюрер работал над «Меланхолией», относится один его странный рисунок. Он нарисовал себя обнаженным, нарисовал на животе кружок и закрасил его желтым цветом. «Дюрер — больной», — написал он на рисунке и сделал пояснение: «Там, где желтое пятно и куда указывает мой палец, там у меня болит». Палец указывает на область селезенки. Боли в этом месте, говорят медики, могут быть признаком самых разных заболеваний. А народная наблюдательность заметила, что это заболевания, которые часто вызывают мрачное настроение. Недаром немецкое выражение: «Иметь черную селезенку» — испокон веку значит: «Видеть все в черном свете». С Дюрером такие полосы мрачности случались нередко. Он считал, что ему, как меланхолику, они суждены навсегда.
Поэтому он бесконечно обрадовался, когда познакомился с книгой Марсилио Фичино «О прекрасной жизни». Немецкое издание этой книги появилось у Кобергера. В ученом кружке, собиравшемся у Пиркгеймера, было много разговоров об этом сочинении. Фичино блистательно развил мысль Аристотеля, мимо которой проходили прежние его истолкователи. Аристотель же утверждал, что возбудимость, свойственная меланхолику, хотя она, становясь чрезмерной, опасна, вообще-то обостряет ум и чувства. Да, меланхолики часто испытывают глубокий душевный упадок, но зато им ведом и огромный душевный подъем. Они постоянно идут по узкой тропинке между двумя пропастями, но зато одарены несравненно больше, чем люди, не знающие таких крайностей. Все выдающиеся люди, утверждал Аристотель, отличившиеся в философии, в государственных делах, в поэзии или в искусстве, — меланхолики... Фичино вспомнил, что подобные мысли высказывал не только Аристотель, но что и Платон рассуждал о безумии, которое может быть гениальным, и пересказал в своей книге это рассуждение. Значит, меланхолия не проклятие, она — высокое предначертание.
Она заставляет человека идти по узкой тропе между глубокими пропастями. Зато он достигает высот, не ведомых тем, кто не знает тяжких мук и сладостных радостей творчества! Ну что же, такую цену он согласен платить. Теорию творческой меланхолической одержимости Дюрер воспринял как откровение. Она объясняла ему многое в его душе, в его жизни.
Теперь можно еще раз взглянуть на гравюру. Светило, которое низко висит над горизонтом, пронзая мрак острыми пучками лучей, — Сатурн. Но Сатурн, оказывается, не только источник неблагоприятного влияния. Гуманисты вспомнили: по древней мифологии, Сатурн старше других богов и потому больше всех остальных владеет тайнами вселенной. Тот, кто хочет эти тайны открыть, должен отдать себя под покровительство Сатурна, сколь бы ни было оно опасно. Вот откуда все приборы и инструменты на этой гравюре. Это орудия человеческого разума, который, отдавшись под покровительство планеты опасной, но сулящей проникновение в тайны мироздания, стремится измерить, взвесить, сосчитать все окружающее.
Но опасное влияние Сатурна надо уравновесить. Так, на голове женщины, воплощающей меланхолию, появляется венок из лютиков и водяного кресса. Такой венок почитался в медицине средством против опасного приступа меланхолии. «Магический квадрат» уравновешивал по тогдашним представлениям чрезмерное влияние Сатурна, ибо был создан под покровительством Юпитера.
Можно было бы объяснить теперь, что значит собака, лежащая на полу, кошелек и ключи на поясе у женщины, какой дополнительный смысл вносит римская цифра «I» после слова «Меланхолия». Этому посвящены многие страницы многих исследований. Каждая из них добавляет крупицу сведений об этой гравюре, но порой затрудняет ее непосредственное восприятие. Бросим лучше еще один взгляд на гравюру. Окрыленная женщина тяжело и устало сидит на камне. Сложены ее крылья. Закрыта книга. Разбросаны инструменты. Но в ней живет не только усталость. В ней — огромная внутренняя сила. И, повинуясь этой творческой силе, этому созидательному непокою, она распрямится, встанет и пойдет. А потом расправит крылья и взлетит. И пусть песок в часах стремительно отмеряет время, пусть звон колокола напоминает о неизбежности смерти, человеческая мысль будет продолжать свой полет. Творчеству ведомы состояния глубокого отчаяния, но оно продолжается, покуда жив творящий человек. «Меланхолия» — воплощение человека-творца, исповедь художника, нередко испытывающего отчаяние от непомерной тяжести той задачи, которую он взялся решить, но верного властному стремлению познать и воплотить мир.
Глава XI
Дюреру приходилось заниматься многими делами сразу, да такими, которые часто приходили в противоречие одно с другим, но только по своему желанию. Тут придется вернуться назад. В 1512 году Нюрнберг был удостоен посещением императора Максимилиана. Его приезд сильно сказался на судьбе Дюрера. Немолодой император был личностью своеобразной. Любитель охоты и турниров, кавалер, дамский угодник, знаток многих языков, человек начитанный — его даже называли «последним рыцарем». Максимилиан был полон смелых планов — военных, государственных, политических. Когда его планы терпели неудачу, а это случалось часто, он утешался, сочиняя сам или поручая придворным поэтам сочинить поэму или роман о своих победах и подвигах, о своей мудрости и благородстве. В этих писаниях, полных риторических красот, он выводился под псевдонимами «Верноблагодарного», «Мудрокоролевского» и тому подобными, столь же лестными, сколь прозрачными. Многолетней мечтой его жизни оставался поход на Рим, военный или мирный, но непременно триумфальный. Он должен был увенчаться коронованием Максимилиана в Риме короной римского императора германской нации. Одно время он даже подумывал о том, чтобы объединить в своих руках всю власть — и светскую и церковную. Однако замыслы эти один за другим рушились.
Максимилиан решил вознаградить себя неожиданным образом. Из жизнеописания римских императоров он знал, что они увековечивали память о победоносных походах, о завоеванных землях, о покоренных пародах, сооружая в Риме триумфальные арки. Но Вечный город оставался ему недоступным. Военные удачи в его жизни случались, но настоящего великого похода совершить ему было не дано. Если не было триумфа, пусть будет по крайней мере триумфальная арка! Мысль была ясна. Не вполне ясной оставалась одна подробность: где взять денег, чтобы соорудить арку? Денег в казне Максимилиана не было. Большие средства уже потрачены на гробницу Габсбургов в Инсбруке. Император был кругом в долгах. И где поставить арку? Вена была столицей Австрии, у империи столицы не было, Максимилиан со своим двором переезжал из города в город. Так родилась идея, предшественницы в истории не имеющая. Триумфальная арка будет сооружена на бумаге! На ней должны быть запечатлены походы, которые Максимилиан совершил, и те, которые он мог бы совершить, его подвиги, ристалища, турниры, охоты, династические браки — его и его детей — и многое, многое другое.
Изобразить все это должны самые известные художники, среди них и Дюрер, которому лестное пожелание — повеление императора — было передано, когда тот изволил пребывать в Нюрнберге. Общее руководство теми, кто разрабатывал программу арки, а это был целый штаб, Максимилиан возложил на придворного историографа, ученого географа и поэта Иоганна Стабия, с которым Дюрер был знаком. Замысел бумажного триумфа, созданного художниками, так воодушевил императора, что Стабий получил право свободного доступа к нему. Он докладывал Максимилиану, как создается арка, а тот давал указания, вспоминая все новые и новые славные свершения свои. Стабий привлек к составлению программы Пиркгеймера. А тот, как и многие другие гуманисты, которых Максимилиан охотно приближал к себе, относился к Максимилиану с симпатией. Гуманисты называли его «универсальным человеком». Им импонировала широта интересов Максимилиана. С ним они связывали надежды на укрепление империи, на объединение страны, которое положит конец феодальным междоусобицам, укрепит законы, будет способствовать процветанию наук. Их надежды все время оказывались обманутыми, но они не могли расстаться с ними. Успехи соседней Франции с ее сильной королевской властью заставляли желать, чтобы Максимилиан упрочил свое могущество и тем способствовал процветанию страны. Программу «Триумфальной арки», казалось им, можно использовать не только для того, чтобы прославить императора так, как он сам того желает, но и высказать ему свои представления о могучем, мудром и справедливом государе. Все это было решено выразить языком аллегорий и символов.
Тут как нельзя более кстати пришлось новое увлечение Пиркгеймера, с которым он поспешил познакомить Дюрера. Он знал, что итальянские ученые заинтересовались надписями на египетских обелисках, некогда вывезенных с берегов Нила в Рим. Иероглифы влекли их своей загадочностью. Им казалось, что они скрывают не только язык, но и тайны древней страны, магические формулы могущества. В начале XV века в Италии стало известно сочинение «Иероглифика» египтянина Гораполлона, который жил в V веке и. э. Оно содержало толкования египетских иероглифов, по большей части далекие от истины. Но научной египтологии не существовало еще даже в зародыше, и «Иероглифика», появившаяся на греческом языке, ошеломила тогдашний ученый мир. Пиркгеймер был в числе тех, кто заинтересовался этим сочинением. Он перевел «Иероглифику» на латинский язык. Вот характерный отрывок из этого труда, который казался ему полным глубоких истин: «Чтобы изобразить вечность, надо нарисовать солнце и луну, ибо эти элементы вечны. Если хотят изобразить вечность иным способом, рисуют змею, которая прячет хвост под телом!..
Если хотят изобразить год, тогда рисуют Изиду, что значит Женщина. Но и эту богиню изображают таким же образом... Если хотят изобразить год иным способом, то рисуют пальму, ибо на этом дереве, в отличие от всех других, каждый месяц появляется новая ветка, так что к концу года вырастает двенадцать новых ветвей...» [31].
Перевод «Иероглифики» Пиркгеймер показал Дюреру и убедил друга, что в этих толкованиях заключен большой смысл. Люди того времени любили условный язык аллегорий и символов — и воспринятых от античности, и средневековья, и созданных эпохой Возрождения. Теперь они были готовы усвоить еще один словарь — древнеегипетской, вернее, мнимодревнеегипетской символики. Дюрер даже сделал рисунки к переводу Пиркгеймера. Он старался, но по-настоящему вдохновиться этой задачей не смог. Рисунки выглядят вымученно. Пиркгеймер поднес императору перевод «Иероглифики». Максимилиан пришел в восторг. Было решено включить в «Триумфальную арку» символы, почерпнутые из этой книги.