Однажды художник ушел из гостиницы на рассвете. Было прохладно и сыро. Он спешил на берег Шельды. Не туда, где причаливают могучие высокобортные корабли, а к рыбачьей пристани, где отстаиваются скромные баркасы. Здесь он сделал рисунок пером. Угол городской стены с башнями, плоский берег, лодки со спущенными парусами, крошечные фигурки людей. Все... Зоркий глаз отобрал немногие детали, уверенная рука запечатлела их немногими линиями. Рисунок дышит утренней свежестью. Широкая спокойная река с лодками, дремлющими у берега и на якоре, небо, затянутое утренней дымкой, почти безлюдный в этот ранний час город покоится за прочными стенами... Лист поражает тем, сколько позднейших открытий в графике предвосхитил он. Не забывая о главной цели поездки, Дюрер упорно завязывал знакомства с влиятельными людьми, которые могли быть полезными в его деле, и, чтобы завоевать их благосклонность, щедро одаривал их своими работами, рисовал и писал их портреты.
Неутомимо посещал он мастерские антверпенских собратьев. В его суждениях об их работах нет ни тени ревности, зависти или превосходства. Они благожелательны и благородны. «Великим мастером» называет Дюрер покойного Рогира ван дер Вейдена, «превосходным скульптором, равного которому я никогда не видел», — Конрада Мейта. И это не преувеличенные комплименты, какими художники иногда осыпают друг друга, это выражает его истинное отношение к нидерландским собратьям по искусству.
О Патинире он записывает в «Дневнике» так: «Мастер Иоаким — хороший пейзажист». По мнению историков искусства, этот термин «Landschaftsmaler» был здесь впервые употреблен письменно. Дюрер точно понял, что самое главное в картинах Патинира, и прекрасно выразил это.
В конце августа Дюреру пришлось поехать в Брюссель. Он полагал, что именно здесь ему придется хлопотать о своем деле. Двор Карла V уже прибыл сюда, ожидали самого императора. Наместница Нидерландов Маргарита Савойская пообещала Дюреру покровительство, а пока дала понять, что не прочь получить несколько его работ.
В Брюсселе Дюрер встретился с депутацией Нюрнбергского Совета — она привезла на коронацию имперские реликвии. Господа советники, дома отказавшие художнику в вознаграждении и пенсии, увидев, какой славой пользуется он в Нидерландах — поистине нет пророка в своем отечестве, — тоже посулили поддержку и пригласили художника к своему столу, что привело его в отличнейшее расположение духа.
Ожидая приезда императора, Дюрер, дабы не пребывать в праздности и чтобы заглушить беспокойство за исход своего дела, осматривал достопримечательности. Ему показали оружие и утварь, привезенные в дар императору из заокеанских колоний, — непривычные для европейского глаза предметы мексиканского искусства: огромный золотой диск с изображением неведомого чудовища, золотые шлемы в форме раковин, голову аллигатора, выкованную из золота и украшенную мозаикой, украшения из перьев, веера. Дюрер пришел в восторг. «Я видел... чудесные, наиискуснейшие вещи и удивлялся тонкой одаренности людей далеких стран», — записал он. Все, что приоткрывало далекий мир, интересовало его и радовало.
Едва оглядевшись на новом месте, пренебрегая неудобствами временного жилища, Дюрер начал работать больше всего пером и особенно углем. Это понятно. Обилие лиц, которых он хотел запечатлеть, ритм, в котором он жил, внутреннее напряжение требуют стремительной техники.
Императора все еще нет, а долго ждать не в характере Дюрера. Он снова срывается, едет обратно в Антверпен, в пути делает беглые зарисовки зданий и нарядов, а вернувшись, продолжает работу над портретами. Лучше всего он понимает человека тогда, когда изображает его. Нидерландские портретные рисунки запечатлели не только множество лиц, но и множество характеров. Иногда Дюрер чувствует, что для такого лица даже фон нужен особенный. Так, портрет девушки с закрытыми, словно она спит, глазами он нарисовал на серо — фиолетовой тонированной бумаге. Иногда в портрете вдруг возникает единственная деталь в цвете. Таков человек в красной шапке, с пугающе пристальным взглядом.
Все новшества нидерландских живописцев интересуют Дюрера. Он прослышал, что они работают краской, которую делают из толченого кирпича, непременно нового, и не успокоился, покуда не достал такую краску.
«Дневник» дышит неистощимой энергией, поразительным трудолюбием и ненасытной любознательностью. В Антверпене хранились кости доисторического животного, их принимали за останки великана. При первой возможности Дюрер отправляется осмотреть эту диковинку и записывает: «Этот великан был высотой в восемнадцать фут и правил в Антверпене». А сразу за этими строками, свидетельствующими о почти детской доверчивости, — горькая запись: «После смерти Рафаэля Урбинского все его произведения рассеялись». Имя Рафаэля было дорого Дюреру. Однажды знаменитый итальянский собрат, чтобы почтить немецкого художника, известного ему по гравюрам, прислал Дюреру с оказией свой рисованный портрет. Польщенный Дюрер ответил письмом и послал свои гравюры. Так двое равных выразили друг другу свое уважение. Теперь в Нидерланды приехал ученик Рафаэля. От него Дюрер узнал о смерти великого итальянца и начал хлопотать о том, чтобы получить из Италии гравюры с картин Рафаэля.
Тем временем выяснилось, что коронование императора состоится не в Антверпене и не в Брюсселе, а в Аахене. Дюрер снова отправляется в путь, взяв с собой большой сундук с нарядами и много денег. Как знать, сколько придется пробыть в Аахене. Он давно покинул дом, путешествие его затянулось, он много повидал, но острота его восприятия не притупилась. В Аахене его восхитили колонны из зеленого и красного порфира, которые Карл Великий некогда вывез из Италии. «Они действительно сделаны в соответствии с указаниями Витрувия!» — радостно записывает Дюрер в своем «Дневнике».
В Аахене Дюрер поселился вместе с нюрнбергской депутацией. Вырвавшиеся из своего города, где они были на виду, депутаты вели в Аахене нескучный образ жизни. Дюрер не отставал от более молодых земляков. В «Дневнике» подряд красноречивые записи: «Пропил с приятелями пять штюберов... Пропил с приятелями и истратил на купание пять вейспфеннигов... Проиграл семь штюберов в таверне «Зеркало»... Истратил три штюбера с приятелями... Я проиграл три вейспфеннига. Еще проиграл два штюбера. Я проиграл три с половиной штюбера». Достаточно взглянуть на нарисованного им члена депутации молодого Мертена Пфинцига, чтобы понять: не отстать от такого за питейным и картежным столом нелегко! Но в то время как господа депутаты купались в знаменитых аахенских ваннах, пили, ели, играли в карты, Дюрер, принимая участие во всем этом, еще и работал. В Аахене он купил альбом и изрисовал его серебряным карандашом. На листах альбома, часто изрисованных с обеих сторон, портреты нюрнбергских знакомых, оказавшихся в Аахене, которые свидетельствуют, что художник видит насквозь этих прижимистых дома и тароватых на чужбине людей, виды города, наряды... Замечательное дополнение к «Дневнику».
Наконец-то состоялась коронация. Этому торжественному событию, которое сопровождалось пышным ритуалом, Дюрер посвятил всего несколько торопливых слов: «В 23 день октября в Аахене короновали короля Карла, и я видел все чудесные драгоценности — таких драгоценных вещей не видел никто из живущих».
Новому императору не до Дюрера. Не только из-за коронационных торжеств. Карл V был молод. Ему предстояло сразу после коронации решать сложнейшие проблемы: как повести себя в отношении Франции? Как отнестись к Лютеру и его сторонникам?.. Что значило среди всего этого дело какого-то художника? Император отбыл в Кёльн, не удостоив Дюрера приемом. Художник поспешил за ним, по-прежнему в обществе нюрнбергских депутатов. Вместе с ними он присутствовал на балу и банкете в честь императора и от огорчения, что дело не сдвигается с места, продолжал бражничать.
В Кёльне произошла прелюбопытная история, которая раскрывает еще одну грань характера Дюрера. Знатные кёльнские господа показали ему в соборе картину Стефана Лохнера. Она чрезвычайно понравилась Дюреру. Окружающие заметили его восторг. И тогда одни из тех, кто водил его по городу, сказал, что художник умер в приюте для бедных. Он хотел уколоть Дюрера. Воображайте что угодно в своем искусстве, а вот какой может оказаться ваша жизнь и ее конец. Дюрер побледнел от гнева. Его, которого именно в эту пору так тревожила мысль о необеспеченной старости, нельзя было ранить больнее. Он почувствовал острую боль за своего умершего собрата. «Поистине, вы прославили себя навеки, — ответил Дюрер. — Какая великая честь, что про вас будут теперь всегда рассказывать, как презрительно, как недостойно говорите вы о человеке, который мог бы прославить ваше имя». Его ответ спустя века с восторгом пересказывали немецкие художники.
И вот, наконец, свершилось! В «Дневнике» появляется запись о долгожданном событии. «Император подтвердил мою пенсию моим господам из Нюрнберга в понедельник после Дня св. Мартина [12 ноября] в 1520 году после больших трудов и хлопот».
Поздняя осень. Похолодало. А Дюрер снова входит на корабль и предпринимает долгое плавание, возвращаясь речным путем в Антверпен. В пути его дважды застигает буря. Первый раз он переживает ее на корабле, второй раз приходится высадиться на берег и дальше ехать верхом.
Привели крестьянскую клячу, но седла не нашли. Пожилой художник отправился в путь на неоседланной лошади. Даже подумать страшно, как он решился на такое! Но он словно позабыл о возрасте. Он не чувствует усталости. В пути Дюрер познакомился с органных дел мастером Арнольдом из Зелигенштадта. Тот ему очень понравился. Это ощущается в бурном ритме портретного рисунка. Таким живым, обаятельным, лукавым мог быть Тиль Уленшпигель, прилегший отдохнуть у придорожного камня. Однако в пути были не только приятные встречи, но и досадные происшествия. Однажды спутники Дюрера повздорили с хозяином постоялого двора, и тот выкинул их вместе с художником за порог своего дома среди ночи. Наконец и это путешествие завершилось! Впереди снова шпили Антверпена...