Учтите! Мы придём[21].
– Очень недурно, – сдержанно одобрила поэтесса, – сами стихи, конечно, не слишком изысканны, но тема раскрыта весьма оригинально и свежо. Эти люди с Северного флота – не от них ли возникла волна песен и стихов, еще во время войны и сразу после ее окончания?
– Анна Андреевна, вынуждена повториться, я не всё могу рассказать, – ответила я, – но может вам будет интересно съездить на Север, поговорить с теми, кто сейчас там служит на флоте? Я могу помочь с творческой командировкой.
– Я подумаю, Анна Петровна, – царственно кивнула поэтесса.
Получилось! Затем я и читала это стихотворение, чтобы дать возможность Ахматовой снизойти до принятия приглашения на СФ, она ведь после развода с Гумилевым называла его своим духовным братом, а уж в его творчестве тема странствий была одной из основных. Сейчас поэтесса, выдержав диктуемую приличиями паузу, согласится на поездку к североморцам; само собой, прием мы ей организуем по высшему разряду. Зная ее действительно выдающийся талант, дополненный бешеным желанием указать всему литературному миру его место у подножия трона Королевы Поэзии, можно было смело рассчитывать на написание Ахматовой блестящего цикла, посвященного нашим морякам. Ну а дальше, при приложении должных усилий, все пойдет по накатанной колее. Фрондирующая богема немедленно начнет шипеть по углам «Ахматова продалась» – зная характер Анны Андреевны, с нетерпимостью к критике, а тем более злопыхательству, ее реакцией станет отказ от дома диссидентам от литературы. Она убедит сама себя в том, что ей просто воздали должное, а она снизошла до власти – во что искренне поверит. И любые сомнения на сей счет, пусть высказанные в самой деликатной и доброжелательной форме, только укрепят ее в этом убеждении.
А вот с Львом Николаевичем, я чувствую, мне еще работать придется! В Тайну его посвящать не собираемся, ну может очень в нескором будущем, – а пока учиться ему и учиться, не будет у него здесь, как там, второго ареста, отнявшего семь лет жизни и подорвавшего здоровье, никто его тронуть не посмеет, ну если только сам в явную антисоветчину не вляпается, – но тут мы проследим, постараемся, чтобы не было такого! Вытянем его на защиту докторской не в шестьдесят первом, а гораздо раньше. И ехать ему в экспедиции в Великую Степь, публиковать работы о неразрывной связи с ней Руси, добывать доказательства своей «пасссионарной» теории. И прожить, я надеюсь, чуть побольше, оставив Школу и учеников!
– Интересный вы человек, Анна Петровна, – задумчиво сказал сидевший на диване писатель, – насколько я понимаю, вы искренне верите в дело, которому служите.
– Да, Корней Иванович, – спокойно согласилась я, констатируя тот факт, что подставилась третья цель из моего списка. Корней Иванович Чуковский, классик детской литературы – сначала по призванию, а после сознательно ушедший в этот жанр из оппозиции перед советской властью. Потому и оставшийся в истории именно как детский писатель, а не диссидент. Зато убежденной диссиденткой стала его дочка, – а вот с ней все понятно, таланта судьба не дала, а образование, чтобы это понять, есть – и требования завышенные, поскольку в высоких литературных кругах с детства вращалась. Правда, в том мире она уже после пресловутого Двадцатого съезда развернулась, когда ясно было уже, что ничего за это не будет.
– Простите, Анна Петровна, а вы никогда не думали о том, что позиция «слуга царю, отец солдатам», при всех личных достоинствах человека, избравшего ее для себя, может быть двойственна? – спросил Чуковский.
– Простите, Корней Иванович, а не могли бы вы подробнее изложить свою мысль? – «отзеркалила» я писателю его вопрос, провоцируя его на откровенность.
– Такой человек может быть храбр, умен, честен – соответственно, его полезность не подлежит сомнению, при том условии, что общество справедливо устроено, – «раскрылся» Чуковский, – но когда общество несправедливо, то все его достоинства превращаются в свою противоположность, поскольку служат злу.
А он храбр! Задавать такие вопросы инструктору ЦК по идеологии, даже для ведущего детского писателя СССР, значило рисковать нарваться на нешуточные неприятности, пусть и не включавшие в себя продолжительную экскурсию в отдаленные районы страны.
– Пожалуй, я рискну сформулировать его следующим образом, – остается ли добро, пошедшее на службу Злу, добром, или же оно автоматически становится Злом?
– Вы очень точно сформулировали мою мысль, Анна Петровна, – согласился писатель, настороженно глядя на меня – кажется, до него с некоторым опозданием начала доходить мысль, что безупречный интеллектуал, ставший рафинированным инквизитором, в некоторых ситуациях может быть опаснее десятка костоломов.
– Но тогда нам надо определиться с понятиями, что есть Добро и что Зло? – мой тон оставался доброжелательно-заинтересованным. – Не в общем случае, на этот вопрос ответа не дали за тысячелетия лучшие умы человечества. А конкретно здесь и сейчас. Вас не затруднит встать с дивана и подойти к окну?
Писатель слегка удивлен, но послушно встает с дивана и вместе со мной смотрит на закатное небо.
– Там, на западе, за Балтийским и Северным морем, Англия, – говорю я, – где еще с 1943 года сидят тяжелые бомбардировщики Стратегического авиационного командования ВВС США. Ну еще и Англии, разница невелика. Не вы ли говорили, что «союзники ценят жизни своих солдат», – но знаете ли вы, какими методами это достигается? Когда-то война касалась лишь тех, кто носит мундир, но уже в прошлую Великую Войну стали нормой сознательные потопления госпитальных судов, расстрелы мирных жителей, бомбежки жилых кварталов и применение отравляющих газов. Уже тогда западные страны отбросили мораль во имя достижения максимальной эффективности ведения боевых действий. Не вы ли, Корней Иванович, говорили, что пусть союзники «нас вразумят, научат свободе и демократии». А вы знаете, какие у них методы вразумления – или вам рассказать?
Писатель предпочел промолчать. Ну что же, как известно, молчание – знак согласия, так что я продолжила методично разъяснять оппоненту его заблуждения.
– Прошедшая война показала, что столкновение сухопутных армий чрезвычайно кровопролитно. Солдаты окапываются, маскируются и отвечают огнём на огонь. Англичане и американцы решили, что лучше всего наносить удары по городам. Сотни и тысячи бомбардировщиков загружаются фугасными и зажигательными бомбами.
Пропорция и последовательность сброса тщательно продуманы – сначала фугаски, разрушающие дома и средства пожаротушения, затем зажигалки и напалм. Пожар охватывает многие кварталы и целые районы города. Возникает так называемый огненный шторм – восходящие потоки воздуха создают тягу, раздувающую огонь, как в мартеновской печи. В Гамбурге, Дрездене, Хиросиме, десятках других городов, выгорало всё, что могло гореть, вплоть до асфальта мостовых, плавились алюминий и медь, размягчались стекло и фарфор, от тел погибших на улицах и в развалинах оставалась лишь зола. Не было трупов для опознания и подсчета потерь, и не было выживших соседей или представителей местной власти, кто могли бы заявить о вашем исчезновении – оттого, точные цифры жертв таких бомбежек неизвестны до сих пор.
Ахматова, Гумилев и Чуковский смотрели на меня с удивлением – мой спокойный тон находился в категорическом противоречии с изложенным. Доченька классика детской литературы смотрела с неприкрытой злобой.
– Вы лжете! – крикнула Лидия Корнеевна.
– Лида! – попытался утихомирить ее отец.
– Прошу вас меня простить – наверно, я плохо объяснила, – вежливо извинилась я, мысленно радуясь реакции будущей диссидентки: сейчас эта дура дала мне повод перейти к более натуралистическому описанию, намного более доступному для гуманитариев, привыкших оперировать не столько цифрами, сколько образами.
– Укрывшиеся в бомбоубежищах, даже если до них не доходил пожар, задыхались от дыма, а если убежища были герметически закрыты, то люди сгорали там, как в духовке, – после вместо тел там находили кучки праха и расплавленные кусочки металла – бывшие монеты, пряжки, ключи. Но за океаном были довольны: ведь потери среди экипажей сбитых самолетов не сравнить с возможными потерями армии в сражении? В налетах участвовали, как я сказала, от нескольких сотен до тысячи бомбардировщиков, каждый нес до пяти тонн бомб и напалма – итого, максимально, пять тысяч тонн на город, который в Лондоне или Вашингтоне приговорили к смерти. Теперь же вы, наверно, слышали об изобретенных, к счастью уже после этой войны, атомных бомбах. Такую бомбу поднимает один самолет – а сила ее взрыва равна десяти, двадцати тысячам тонн тротила. То есть одна бомба, сброшенная на город, обеспечит тот же эффект, о котором я рассказала. «Сверхкрепости» с аэродромов Англии и Дании уже летают над Балтийским морем, пока над нейтральными водами, доходят до наших границ и поворачивают назад. Пока поворачивают – но если дойдет до «вразумления» нас, о котором вы говорили, они не отвернут.
Теперь во взглядах троих из четверых был настоящий страх – Чуковскому, Ахматовой, Гумилеву не составило труда представить описанное мной в Ленинграде. Винить их у меня не повернулся бы язык – я хорошо помнила свою собственную реакцию на немецкие материалы, с истинно германской дотошностью описывающие ход и последствия стратегических бомбардировок союзников. Это был настоящий ужас, ничем не уступавший кошмару гитлеровских лагерей смерти – вся разница была в технических средствах, аморальность же тех, кто применял подобные методы, по моему глубокому убеждению, была одинакова.
– Такого «приобщения» нас к свободе от них вы хотите? – продолжаю я. – А после они будут ждать, что мы сдадимся, примем их условия, и тогда они скажут, окей, мы вас немного побомбили, но это для вашего же блага, а теперь можете взять у нас кредит, на восстановление разрушенного, конечно, под проценты, ведь война должна быть еще и прибыльным делом. И будут искренне недоумевать, за что мы их не любим. А теперь скажите, кто тогда есть те, кто отделяют нас от этого кошмара – пилоты истребителей ПВО, солдаты на зенитных батареях, операторы радиолокационных станций? Да просто те ребята, что служат сейчас в нашей армии и на флоте – ведь это лишь благодаря им, из страха ответного удара, на нас не решаются напасть. Не являются ли они, именно в данном вопросе, абсолютным и безусловным Добром, поскольку защищают нас от смерти? Или вы не согласны, что жизнь нашей страны, нашего народа, это безусловное благо, не подлежащее сомнению?