– Аня, можно и я скажу? – вдруг говорит Лючия, до того хранившая молчание. И, когда я киваю, оборачивается к публике: – Разрешите представиться еще раз: Лючия Смоленцева. Имею полное право быть причисленной к итальянскому дворянству, по праву Дамы, награжденной орденом Святого Сильвестра из рук самого Папы Римского. А мой муж за этот же подвиг, где мы были вместе, получил более высокую, «командорскую» степень – так что мог бы претендовать не только на дворянство, но и на титул, имей он на то желание. И хотя я изначально не благородных кровей, Его Святейшество назвал меня «дворянкой по праву меча», когда самолично венчал меня с моим мужем в соборе Святого Петра. Но я могу поклясться, что синьора Лазарева превосходит меня по всем достоинствам. И я считаю за честь сейчас служить под ее началом.
На пару секунд в комнате повисло молчание. Даже Чуковская перестала выть, голову подняла, смотрит.
– Простите, это про вас писали в газетах шесть лет назад, – наконец произнесла Ахматова, – вы были одной из тех, кто Гитлера поймали и притащили живым? Партизанка гарибальдийских бригад, ставшая женой дважды Героя Юрия Смоленцева. Это правда, что когда вы уже после приезжали в Рим, то вам всерьез предлагали, «вот бы нам такую королеву»? А сейчас, вот простите, не узнала под вуалью – лицо Дома итальянской моды в Москве?
– Куда мне на трон, даже если бы по-настоящему: здесь мой муж, мои дети, мой дом, – отвечает Лючия, – да и интереснее тут, ведь у вас такая большая страна и такие великие дела в ней!
– Да она просто по… захотела! – Чуковская как выплюнула грязное слово. – Что, надоели свои, итальянские мужики?
– Аня, можно я ее вразумлю? – не дожидаясь ответа, Лючия скользнула к дивану, с кошачьей грацией, вот научил же ее Юрка, «двигайся, как шарик ртути, не позволяя ни в себя прицелиться, ни себя ударить», у меня получается хуже. Раздался звук пощечины – ну, хорошо хоть не коготками в рожу! И пожалела итальянка глупую бабу – пощечина самая обычная, а не по-особому, как Юрка показывал, что здорового мужика оглушает, словно боксерским кулаком!
Интересно, попробует сдачи дать? Лючия, похоже, ждет – вполоборота стоит, на одну ногу упор больше, и если противник бросится, развернуться, его мимо себя пропуская, и ударить, или взять на прием. Ой, не советовала бы дуре – видела я, как итальяночка со своим мужем в спарринге работает, и как она на тренировке рослых парней швыряла, подготовка у нее на голову лучше, чем у солдат-срочников, даже из осназа – очень старался сам Юрий Смоленцев свою любимую жену натаскать, на самый крайний случай, если ей придется за свою жизнь драться. И ведь на вид никто не скажет, что хрупкая женщина, рост всего метр шестьдесят три, с каблуками и шляпкой – отменный рукопашник и стрелок. Нет, не решилась Чуковская – инстинктом поняла, что усугублять для нее смертельно опасно. А присутствующие отнеслись с воспитательному процессу с пониманием – во взгляде Ахматовой явно читалось: сама напросилась, дура!
– В деревню уедешь? – кричит Лючия. – Так это для тебя будет хуже, чем под бомбами! Настанет оккупация – и американцы ничем не лучше фашистов! Знаешь, как это – на оккупированной территории? Тебя схватят чужие солдаты – как немцы в Риме или американцы в Париже прямо на улицах среди дня хватали женщин и тащили к себе в машину. Тебя будут насиловать целой ротой, возможно что и насмерть. Будут, гнусно хохоча, тушить сигареты о твое тело – и твои крики им лишь в развлечение! А после тебя, очень может быть, убьют просто так, потому что захотелось! Или, натешившись, вышвырнут вон – до тех пор, пока ты не попадешься на глаза другим оккупантам!
– Это мерзкая красная пропаганда! Они… Они цивилизация! Они такого не допустят!! А если и были такие случаи, то те дикарки вели себя нагло и неподобающе!
– Париж, Гавр, Шербур, Неаполь… Когда туда дикарок завезти успели?! – уперев руки в бока, склонив набок голову, спрашивала Лючия. – Самой младшей не было и семи лет, а самой старшей перевалило за восемьдесят. И еще были случаи мужеложства с красивыми мальчиками. Расскажите, как у этих жертв может быть неподобающее и наглое поведение? Вот так цивилизованно вела себя американская солдатня во Франции и Южной Италии – совершенно так же, как до них нацисты. Избежали этих бесчинств лишь те, кто как я, ушли в лес, в горы, и стреляли во врагов. Святой Престол собрал много показаний и тех, кому повезло выжить, и тех, кто был лишь свидетелем – вы слово Католической Церкви красной пропагандой будете считать? Да, и запомни раз и навсегда, сука, я русская коммунистка, но в то же время и итальянская католичка – у меня не было ни одного мужчины, кроме моего горячо любимого мужа. И если ты привыкла к иному, то не смей считать меня подобной себе! И еще запомни, дура, «гражданин раб» применительно к Риму, это будет как по-русски «сиятельство холоп»!
Убедившись, что ответа не последует, Лючия так же быстро скользнула мне за спину, села на прежнее место. Лида Чуковская имела вид самый жалкий, но мне ее было ничуть не жаль, получила, что заслужила! Так, продолжим процесс – врага, который настолько явно себя обозначил, надо добивать.
– Лидия Корнеевна, а что вы так нервничаете? – по-прежнему ледяным тоном спрашиваю я. – Случайно, не из-за того, что вы прекрасно понимаете, что вам возможность войти в элиту Советского Союза не предложат? И дело вовсе не в ваших политических взглядах?
– А разве нет?! – Лидочка пытается изобразить сарказм, но получается у нее из рук вон плохо.
– Возможно, я огорчу вас, – усмехаюсь я, – но есть немало творцов, не наделенных великими талантами. Истинных гениев очень мало – такова уж жизнь. Ну а тех, кому не дано, можно разделить на две категории. Одни упорно работают над собой, совершенствуя свой талант, пусть и небольшой – что же, эти люди заслуживают уважения, а их способностям находится применение и признание, пусть и не такое, как гениям. А вот вторые начинают уверять и окружающих, и сами себя, что они гении, но им власть, враги, завистники раскрыться не дают. Это легче, на первый взгляд – труда не требует. Но за все надо платить, ибо талант подобен цветку, который надо растить, холить и лелеять, – а когда вся энергия таких особей уходит на злобу, то и талант безвозвратно пропадает. Ну а хозяева его становятся агрессивными бездарностями, ненавидящих все и вся.
Ахматова, Гумилев и Чуковский молчали – им не понравилась моя жесткость, но не признать справедливость моих слов они не могли. Лида бросает злобные взгляды – на меня и Лючию, на Ахматову, на Гумилева, на своего же отца. И со слезами тычется лицом в подушку, сквозь рыдания слышу «ненавижу, проклятые!». Не понимает, не раскаивается? Продолжим!
– Вот что лично вы предложить можете? – спрашиваю я елейным тоном. – Или совсем ничего? Так бездарности тоже иногда нужны, подсобить на подхвате. Вы, Лидия Корнеевна, сейчас работаете где? Ах, член Союза Писателей – и какие бессмертные творения написали? Может, я что-то не смыслю в тонкостях стихосложения, но хорошо знаю: в данный конкретный момент хорошо то, что хорошо для страны и народа. Применительно к литературе – что вдохновляет, воодушевляет и воспитывает. Такой вот общественный заказ. И раз конкретно вас именно советская власть избавила от долга воевать или трудиться, дала квартиру, паек и деньги от Союза Писателей, то вправе требовать чего-то взамен? Как сказал товарищ Сталин, мы ведь платим рабочему, инженеру, колхознику не за его талант сам по себе, а за конкретно произведенный продукт. Так отчего с писателями, художниками и прочей творческой интеллегенцией должно быть иначе?
– Куском попрекаете? Так подавитесь!
– Увы, Лидия Корнеевна, – отвечаю я, – в СССР, по советским законам, неработающих граждан быть не может. Таковым выносится предупреждение, и если они в месячный срок не найдут работу, то подлежат принудительному трудоустройству, в месте по выбору направляющего органа. Как легко понять, это такие места и занятия, куда добровольно желающих нет. А то непорядочно выходит, от советской власти все, что положено, получать, и в ответ грязью поливать! Так что будет вам строго по закону – из Союза Писателей вон, и дальше, как положено с тунеядцами. Уборщицей пойдете, или в госпиталь, за лежачими больными утки выносить. И заметьте, это вы советской власти войну объявили, а не наоборот – ну так не обижайтесь!
Я не шучу. И ничего не обещаю напрасно – именно это с ней будет. Пожалуй, горшки в больнице это куда унизительнее для ее самолюбия, чем Норлаг! Еще одна Вера Пирожкова, те же самые мысли – с той лишь разницей, что та фашистская тварь таких, как я, «саламандрами» называла. Это в сорок четвертом было – приехав на Второй Арсенал несколько лет спустя, я поинтересовалась ради любопытства судьбой подопытной номер такой-то (все было по закону, замена высшей меры на статус лабораторной крысы – исключительно по ее добровольному подписанному согласию). Жива еще была, на удивление, но фотографии мне показали, в медкарте и личном деле, на ночь и нервным лучше не смотреть! И не доживет эта тварь до конца срока – лучше бы выбрала расстрел, вышло бы для нее гуманнее! Только не надо упрекать меня в жестокости – мразь, заявлявшая что «в завоевании России немцами беды бы не было, ну истребили бы расплодившееся быдло, остались бы мы, русские интеллигенты, жили бы здесь среди чистеньких ферм и полей, а не в вашем навозе», иного и не заслуживает! Ну а эта – что ж, пока за ней конкретных поступков нет, будем гуманны, еще не в лагерь, не на лесоповал. Вот только духовным авторитетом ни для кого тебе не стать никогда – и сама ты наплачешься над своей судьбой, и все будут на тебя как на дуру и неудачницу смотреть. Если, конечно, ты взглядов не переменишь – во что верится с трудом, но какую-то вероятность оставляю!
– Простите, Анна Петровна, вы дворянка? – спрашивает Ахматова.
– Мой отец был рабочим на Балтийском заводе, – отвечаю я, – а мать домашней прислугой. Ну а я училась в университете здесь, в Ленинграде, но не закончила, война не дала.