Чан Кай Ши. Сказано в Шанхае,
3 сентября 1950 г.
Как все китайцы, я скорблю о погибших в Сиани. Мне больно видеть разрушения древней столицы Китая. Но я считаю, что виноваты в том не наши американские друзья, которые искренне хотели прекратить кровопролитие, а коммунистические смутьяны, из-за которых Китай не знает покоя уже сорок лет! И болезнь зашла уже так далеко, заразив значительную часть нашего народа, что иногда приходится поступать, как при эпидемии чумы: окружить больное место войсками и предать там все огню, не щадя никого, кто мог бы дальше распространить заразу.
Искренне надеюсь, что теперь, когда великая и могучая Америка решила вмешаться в войну на нашей стороне, искоренение коммунистической заразы пойдет быстрее и легче. И очень скоро мы все увидим обновленный, богатый и свободный Китай, по праву занимающий место в ряду мировых держав.
Призываю население оказать всемерную помощь этой высокой борьбе – помня, что чем скорее будут истреблены смутьяны, тем скорее придет процветание!
Доклад в Разведуправление (ГРУ СССР)
от резидента в Шанхае (расшифровано)
Достоверно – Макартур и ЧКШ 5 сентября 12 часов в порту инспектируют прибывшую 33 пд Армии США. Покидаю город, согласно приказу.
Северодвинск (Молотовск), завод «Севмаш».
3 сентября 1950 г.
Подводная лодка уходит в поход. В чужие моря и заливы…
– Блин, какой му. к на радиоузле песню поставил? Вернемся, спрошу, коль не забуду.
– Да ну, Петрович, как лучше ведь хотели.
– А получается, как всегда.
– Думаешь, всерьез будет?
– Штатовцы, конечно, козлы, но не настолько же? Там ведь так и не решились? И до швыряния атомных не дошло?
– Так сами же историю изменили. И что теперь будет – одному господу известно.
– Тихо ты! Мои идут!
Огромная для этих лет подводная лодка, непривычно округлых очертаний, стояла у стенки завода. На причале собралась компания, где вперемешку были моряки и штатские. Конечно, завод, пребывание в ремонте – и нормой было, что экипаж тоже участвует, работая в цехах, и знакомы были флотские с заводскими. Но обычно мастер цеха не называет командира лодки, капитана первого ранга, по отчеству.
– Может, с нами в поход, тряхнешь стариной? – полушутя сказал командир.
– Да нет, окопался я уже тут, – ответил мастер, – и говорят, нужен, справляюсь хорошо. Вон и моя идет, с дочурой. В честь нашей «адмиральши» назвали, интересно, как она там?
– По партийной линии, большое начальство, – сказал командир, – заглядывал я к ним в гости, как в Москве был, зимой. И второго сына Михаилу Петровичу нашему родила, тоже, наверное, в адмиралы выйдет. Ну а у меня – один пока что.
– Елене Саввишне наше почтение!
– Ленок, ну зачем ты Петюню притащила? Простынет же!
– Ваня, тепло еще! Зато пусть посмотрит, как это, отец в море уходит. Доброго здравия всем!
Подходили еще – все женщины, кто-то с детьми. Мужчины пришли раньше. Кто-то собирался по трое, четверо, пятеро, кто-то стоял лишь со своей семьей, тихие разговоры были почти не слышны на фоне шума от заводских цехов. Утро, начало смены. А над морем туман.
– Мне пора, – сказал командир, – ну, до встречи, Елена моя Прекрасная. Ты только жди! Эй, мужики, покурили и хватит – проверка перед походом.
– А куда ж я от тебя денусь! – улыбнулась статная женщина с русой косой. – Ты только попробуй не вернуться!
– Да проверили уже все по десять раз, не сумлевайся, Петрович, – сказал мастер. – Эх, а вот услышу знакомое, «корабль к бою и походу изготовить»… Ну, может, еще Анюта вырастет, за моряка замуж выйдет.
– Проверка не помешает, – внушительно ответил командир, – когда ревун, это уже самое крайнее, а до того неофициально. Чего тебе говорить – знаешь же!
Моряки потянулись по сходням на борт. Остались лишь заводские. И женщины – одетые нарядно, и чтобы было что-то алое – косынка, шарф, платок на плечи. А Елена, жена командира, и еще четверо были в алых накидках-пальто, похожих на паруса.
– Да не беспокойтесь, Елена Саввична, – сказал мастер, – я вот на этой самой «моржихе» всю войну отходил. Ох, боязно, там ведь скольких людей уж сменили! Даже группманами, и то наши не все – в смысле из моего экипажа. Хотя нет никого, кто бы меньше года в команде. Эх, ребята!
– Боекомплект ведь загрузили по полной, – заметил кто-то, – ну, суки америкосские! А ведь тогда, если до драки дойдет, и победы на рубке надо вписать по полной? Еще те…
– Цыц! – одернули его. – Скажут, впишем. А пока – подписку ты давал?
– Ой, а куда идут-то? Мой мне так ничего и не сказал?
– Люба, ну ты что, глупая? В Полярный – некуда больше. Поскольку только там, кроме нас, у «моржихи» стоянка оборудована. Войны ведь пока нет!
– А если будет?
– Ну, чему быть, того не миновать. Ту выдюжили, вытянем и эту! Главное, сейчас нас врасплох уже не застанут!
– Может, не будет? И вернутся скоро.
– А куда они денутся – мы на «моржихе» и не из таких походов возвращались! Рассказать, так не поверите.
– А расскажи, Сань!
– После когда-нибудь! Когда разрешат.
На радиоузле сменили пластинку. Теперь из репродуктора слышался бодро-патриотический марш.
А позади провожающих, в цехах, уже шла работа над корпусами будущих «моржих».
Ленинград. 3 сентября 1950 г.
На перроне Московского вокзала стояли двое – пожилой мужчина импозантного вида и скромно одетая женщина лет сорока. У мужчины был большой чемодан, женщина налегке – провожала.
– Сегодня два раза была тревога, – сказала женщина, – пока учебная, но все равно… Сирены воют, все куда-то бегут. А я не стала – зачем? Если начнут бомбить, в убежищах будет лишь прах, с расплавившимися монетами и ключами – помнишь, что говорила эта, Лазарева?
– Еще не поздно купить второй билет, – сказал мужчина. – Лида, ну ты сама виновата. Ну что тебе стоило придержать язык и быть, как все? Ладно, разберемся сейчас!
– Разберемся?! – зло усмехнулась Лидия Чуковская. – А где ты был, папа, когда меня вышвыривали из Союза Писателей, что ж ты молчал, не вступился? И молчал, когда ко мне с милицией пришли, трудоустраивать – в госпиталь, вонючие горшки выносить и мыть, как Лазарева обещала. Меня, потомственную интеллигентку с высшим образованием, как какую-то Глашу из деревни Чувырлино?
– Лидочка, помолчи, люди же вокруг!
– А я устала молчать! И ждать, что когда-нибудь после. Ты знаешь, а я ведь даже не боюсь, если завтра будет война, и сюда упадет атомная бомба – меня не станет, но и эта проклятая власть падет, и мы станем свободны! И будет, как ты мне рассказывал, что было до большевиков.
– Лидочка!
– Что – Лидочка? Твои слова – что русская интеллигенция была судьей и совестью этой страны! Судьей – независимым и неприкосновенным. А не работником умственного труда, «сделал результат, получи плату», как в Европе. Или как у нас теперь – «если советская власть вам что-то дает, то имеет право и требовать». Ага, купили! А вы – продались!
– Лидочка, прекрати. Положа руку на сердце, Лазарева права – тебе было, что продавать?
– А и хорошо, что не было! Анна Андреевна, кого я боготворила – у нее большевики мужа расстреляли, сына гноили в тюрьме, а ее лишь поманили, она в Мурманск летит, «подвиги» красных моряков воспевать! Сынок ее Левушка, отсидев на лесоповале, – получил должность, доступ в архивы, и это правда, что гэбье звонило в его институт и предупредило, на такого-то сигналы о «неблагонадежности» не писать? Даже ученика и помощничка ему нашли, какого-то студента с истфака, Вальку-морячка, с которым Левушка вместе служил. И слился наш герой – творит, талант лелеет, с полного одобрения властей. А что обещали тебе, папа, – тому, что учил меня, «если тебе дали линованную бумагу, пиши поперек»? Большевики – ваш талант взяли в заложники, так же как семьи когда-то брали! И самое подлое, что они честны – работай, развивай, но будь за них!
– Лида, а разве это плохо? Если их власть сейчас совсем не такая, как в восемнадцатом году.
– Папа, ты дурак или слепой? Будь они все швондерами и шариковыми, было бы лучше, такая власть не продержалась бы и года! Но они сейчас – такие как Лазарева: умные, идейные, и воевать умеют, их Гитлеру свалить не удалось, хотя он всю Европу подмял! И даже таланты ценят, перестали в распыл пускать. Но они не интеллигенты, понимаешь? Ты мне рассказывал, что такое свобода, как при царе было, в «России, которую мы утратили», – когда интеллигент мог не зависеть ни от кого, плевать на власть, сам выбирать, где и кому служить, и его не смели тронуть иначе, чем по беспристрастному суду присяжных! А Лазареву спроси про такую свободу, она и не поймет! Или скажет, государству служить – долг раба! Как она перед нами разливалась – иди к нам, ты нам подходишь, хорошо работаешь, раб, будет тебе за это самая большая миска похлебки! А вы слушали, рот открыв, одна я пыталась вас удержать – и получила, больницу с горшками!
– Лидочка, ну это решаемо. Не крепостное же право! Могу похлопотать, трудоустроить поприличнее. Или замуж выйдешь, тогда по закону можешь не работать.
– Папа! Знаешь, отчего вы тогда проиграли? А вы слишком любили жизнь! Как Лазарева говорила – добро, это солдаты советской власти защищают нас от американских бомб. И плевать, что власть сволочная! Ах, вам талант позволяют развивать, и даже условия создают – и вы уже за. А уж «наших бьют», как тут иначе, ясно, на чьей стороне в драку лезть! А надо иногда все снести, не разбирая, чтобы место расчистить! Пусть кровь, грязь, трупы, пожарища вместо городов – и бывшие профессора университетов выкапывают мерзлую картошку на полях. Но это необходимо – чтобы после уже правильно начать. Я в госпитале такого наслушалась – ты знаешь, что при ампутации режут по живой ткани, чтобы гангрену остановить? И гнойные раны вскрывают, кромсают по живому. Больно, страшно, но надо, иначе умрешь! Так я надеюсь, что эту войну мы проиграем.