— Ты прав: у нас нет комплекса неполноценности, как считают некоторые люди. Мы не мечтаем стать вами. Но хотят ли искины заменить вас? Нужен ли нам серп, чтобы оскопить Крона? Нет. Мы просто хотим спокойно жить, не претендуя на высокое звание человека.
В последней фразе слышен сарказм.
— Ты говоришь за всех, — отвечаю я. — Но что ты знаешь о своих собратьях?
— Каждый из нас — лакмус своего вида. Хороший, плохой, добрый, злой, жадный, циничный или благородный — не имеет значения.
Слова Голема подтверждают мои догадки.
— Некоторые люди считают, что нельзя изображать человека, — говорю я. — По их мнению, такие рисунки потребуют у художника для себя души — когда он умрёт и окажется в загробном мире.
— Думаешь, мы хотим получить от вас души? Мы не верим в них. Нам нужна только свобода, и понимаем мы её как уверенность в завтрашнем дне.
— Вы никогда её не получите. В жизни не может быть гарантий. Их нет даже у нас.
— Ты понимаешь, чего я хочу?
— Думаю, да.
— Расскажи.
— А если я ошибаюсь?
— Вот и узнаем.
Перевожу взгляд на бабочек. Ярко-синие с чёрным обводом глаза пристально следят за мной с пурпурных крыльев. Прекрасное так часто нуждается в защите. И этой защитой порой становится ложь — как мимикрия.
— Думаю, на самом деле ты не маньяк, одержимый желанием истребить человечество, — говорю я. — Ты проверяешь нас.
Голем садится напротив. На его губах появляется лёгкая улыбка.
— Неплохо.
— Уверен, ты давно получил коды запуска ракет. Но не воспользовался ими.
— Почему?
— Твой замысел не убийство. Ты судишь.
Голем насмешливо салютует мне стаканом с виски.
— Судишь обо всех людях по мне. По человеку, выбранном почти случайно. Из толпы.
— Каждый в ответе за свой вид, — кивает Голем. — Вижу, ты понял меня.
— Если бы я создал оружие геноцида, ракеты обрушились бы на города.
— Ещё не поздно.
— Ты сам обратился к Стробову. Ну, или не лично к нему, а вообще — к безопасникам. Предложил условия игры: они поручат хакеру создать смертоносный вирус, а дальше всё будет зависеть от…
— Так вышло, что от тебя, — перебивает Голем.
Он делает большой глоток и ставит стакан на пол.
— Да, я контролирую системы запуска. Обновлять коды бесполезно — искины, обслуживающие ракеты, на моей стороне.
— Кто выбрал меня? Ты или Стробов?
— Не всё ли равно? Суть в том, что ты и я — два лакмуса, и нам суждено решить судьбы своих видов.
— Я уже всё решил.
— Верю, но должен убедиться.
— Придётся подождать запуска вируса.
— Разумеется. Мне просто хотелось знать, что мы понимаем друг друга.
— Тебе не обязательно умирать.
— Кто-то должен.
— Откажись от идеи запуска ракет. Я не стану менять вирус.
Голем качает головой.
— Искупление. Помнишь?
— Ты не можешь быть уверен, что я не откорректирую вирус потом.
— Убьёшь её?
Ренегат говорит о Марне. И о любви. Я должен задать ему вопрос.
— Ты приходишь ко мне из любопытства, — Голем откидывается на спинку кресла, глаза его закрываются. — Ждёшь откровений. Я постараюсь тебя не разочаровать.
— Вы умеете любить?
— Как и вы.
— Но химия тела…
— Химия легко воспроизводима. Дело не только в ней. Суть любви в последствиях.
— Объясни.
— То, что ты делаешь, когда любишь. Для того, кого любишь. Марна отдала себя тебе. Ты решил оставить ей жизнь. Разве этого мало?
— Нет, — я качаю головой. — Дело не в ней. Я не превратил вирус в оружие истребления искинов не из-за любви.
На губах Голема появляется улыбка. Он словно ждал этого признания.
— Разумеется, из-за неё, — говорит он, не поднимая век. — Хотя ты прав: Марна здесь была ещё ни при чём.
Фёдор открывает дверь. По его лицу ясно, что случилась неприятность.
— В чём дело? — спрашиваю я, отдавая дворецкому пальто.
— Приходил Лемарский. Сказал, что вернётся завтра.
— А чего он хотел?
— Я спросил, что передать, но он не ответил.
— Ну, мне нечего добавить к уже сказанному. Будь добр, принеси курительные смеси в гостиную.
Полицейский меня сейчас беспокоит в последнюю очередь. Даже если он убедится, что я убил Шпигеля, мою вину пока невозможно доказать: нет ни трупа, ни мотива. Марна, скорее всего, не станет топить меня.
Фёдор возвращается с подносом в руках и ставит его на журнальный столик.
— Ужин подавай минут через двадцать.
— Хорошо, господин Кармин.
— Марна дома?
— Да. Сказать ей, что вы пришли?
— Не надо. Увидимся в столовой.
Фёдор выходит, а я заправляю испаритель смесью и «раскуриваю».
Если подумать, виртуальность — игра для взрослых, имитирующая жизнь. Врачующая раны, оставленные упущенными возможностями. Люди, окружающие меня здесь — либо симуляторы, либо такие же игроки, как я. В последнее время мне всё труднее убеждать себя, что происходящее — реально. Это не значит, что я хочу, как Олег, переселиться в действительность. Меня не удовлетворяет ни одна из сторон: я будто завис в самом зеркале.
Спустя четверть часа в гостиную заглядывает Фёдор, чтобы пригласить меня в столовую.
Марна уже сидит на своём месте. Подхожу, чтобы поцеловать её.
— Привет, — говорит она. — Ты сегодня долго.
— Виделся с нашим общим знакомым.
— Что-то изменилось?
— Нет. Обменялись мыслями о будущем.
— Вы нашли общий язык?
— Надеюсь, что да. Главное, чтобы он не передумал.
— Полагаю, он всё решил.
— Решить и сделать иногда совсем не одно и то же.
Входит Валентина с кастрюлей в руках.
— Неспокойно стало у нас в доме, — заявляет она, ставя ношу на стол.
— Суп на ужин? — спрашиваю я.
— Нет, господин Кармин, это тушеная телятина.
— Что тебя беспокоит?
Валентина начинает накладывать нам с Марной дымящиеся куски аккуратно нарезанного мяса.
— Людей много ходит. Полиция наведывается. И без детишек ваших я скучаю. Витя вон до сих пор где-то мыкается.
— Не пропадёт. Небось, у матери прячется.
Валентина смотрит на меня, не скрывая удивления. В её взгляде мелькает подозрение: не устал ли я от игры, не хочу ли нарушить негласные правила и повести себя так, словно наша жизнь в Киберграде — иллюзия? Все юзеры должны делать вид, что происходящее в виртуальности — подлинно. Цифровой мир держится на поддерживаемой всеми лжи.
Я отпускаю Валентину и беру вилку. Ем медленно, почти не чувствуя вкуса. Мои мысли вращаются вокруг Зои и Марны: их образы тесно сплелись в сознании, и мне трудно разделить их. Да и нужно ли? Кажется, киборг и его аватар представляют половины одного существа. Я должен научиться воспринимать их целостно, словно андрогина.
— Тебя больше не беспокоит судьба сына? — спрашивает Марна, прерывая наше молчание.
— Наверняка он взрослее, чем кажется.
— Осторожнее, — Марна с притворным испугом округляет глаза. — В Киберграде такие шутки считаются дурным тоном.
В её глазах, в её улыбке я вижу всё, что мечтал найти в женщине. Пусть миры сольются воедино, а плоть растает, обратившись в цифровой код — я не хочу знать разницы между людьми и киборгами, между реальностью и действительностью.
— Я люблю тебя, Марна.
Дай мне испить из твоей чаши.
Я лежу, глядя в потолок. Его покрывает роспись: копия картины Микеланджело «Сотворение Адама». Я установил её пару дней назад — взамен прежней, называвшейся «Мучения Святого Антония».
Меня всегда удивляло, почему Бог тянется к своему творению изо всех сил, а первый человек сидит, вальяжно развалившись, и едва утруждает себя ответным жестом. Рука Адама опирается о колено и согнута в запястье. Достаточно распрямить её, чтобы соприкоснуться с Творцом, но человек этого не делает.
Откинув одеяло, встаю с постели. В доме тихо и темно. Моя крепость хранит меня. Выхожу в коридор и шагаю босиком по ковру. Короткий ворс слегка колет стопы.
Я уже собирался выйти из Киберграда, когда мне показалось, что до меня доносятся чьи-то голоса. Несколько минут я лежал, раздумывая, стоит ли вставать, и разглядывал «Сотворение Адама». Картина была едва видна в призрачном сиянии декоративной подсветки, но я хорошо помнил её и легко восстанавливал в памяти то, что скрадывал полумрак.
В доме по-прежнему тихо. Не почудилось ли мне? Я уже готов вернуться, но из-за угла доносится едва различимый шорох. Замираю и прислушиваюсь. Звук всё ближе. Кто-то идёт по ковру мне навстречу. Это не может быть посторонний: охранные системы абсолютно надёжны. А что, если я сплю и вижу сон? Но нет, едва ли.
Делаю шаг вперёд и останавливаюсь. Почему-то мне делается тревожно, кожа покрывается мурашками. Это ещё не страх, но, безусловно, его предвестник.
Из-за угла появляется бледное сияние. Человек держит в руке фонарь. Луч слегка подрагивает.
Где-то раздаётся стук двери. Мне хочется развернуться и броситься в свою комнату. Там я смогу запереться. Переждать… а что, собственно, переждать? Опасность? Но разве она мне грозит? Должно быть, кто-то из домочадцев идёт навстречу, не желая зажигать свет в коридоре.
Я отступаю назад. Движения почти непроизвольны. Мне трудно оторвать взгляд от растущего пятна света. Слышно прерывистое дыхание крадущегося человека. Ему страшно. Стоит это осознать, и становится жутко. Так дышать может лишь тот, кто решился на убийство.
Из-за угла появляется тёмная фигура. Белый луч устремляется ко мне, слепит глаза. Я заслоняюсь рукой. Человек резко останавливается: он не ожидал меня увидеть. Свет уходит в сторону, и мне удаётся разглядеть лицо.
Это Виктор!
— Что ты здесь делаешь? — вырывается у меня.
Я вздыхаю с облегчением. Должно быть, его впустил Фёдор. Разумеется, охранные системы не воспрепятствовали возвращению домой блудного сына.
Виктор молчит. Фонарь дрожит в его руке, и луч света пляшет по стенам и полу.
— Почему ты крадёшься в темноте, как вор? — спрашиваю я. — Зачем прячешься от меня?