ГЛАЗА ХИЛЯЛЬ
Когда наступает утро, я встаю, одеваюсь и выхожу в гостиную. Все уже в сборе, включая Хиляль.
– Дайте мне расписку, что не возражаете против моего присутствия, – требует она вместо приветствия. – Знали бы вы, чего мне стоило сюда пробраться... Охранники во всех вагонах говорили, что пропустят меня только при одном условии...
Я решаю проигнорировать ее слова, здороваюсь со всеми и спрашиваю, как им спалось.
– Ужасно, – дружно отвечают они.
Выходит, я не один.
– А я прекрасно выспалась, – простодушно сообщает Хиляль, не обращая внимания на гневные взоры моих попутчиков. – Мой вагон в центре состава, и его почти не трясет. А в вашем просто невозможно находиться.
Мой издатель с трудом сдерживается, чтобы не сказать в ответ какую-нибудь грубость. Его жена достает сигарету и отворачивается к окну, пытаясь скрыть раздражение. Дама-редакторша сидит с торжествующим видом, который говорит без слов: «Разве я не предупреждала, что эту девицу нельзя сюда пускать?!»
– Я каждый день записываю какую-нибудь мысль на стикере и приклеиваю его на зеркало, – говорит Яо. Он, по всей видимости, тоже прекрасно выспался.
Китаец встает, подходит к зеркалу и прикрепляет к стеклу стикер, на котором написано: «Если хочешь увидеть радугу, тебе придется полюбить дождь».
Никого особенно не вдохновляет это оптимистичное высказывание. Не нужно быть телепатом, чтобы прочесть мысли моих попутчиков: «Боже, неужели так будет продолжаться все девять тысяч километров?!»
– Я хотела бы показать вам одну фотографию из моего телефона, – говорит Хиляль. – И у меня с собой скрипка, если вы хотите послушать музыку.
Музыку мы и так слушаем: на кухне включено радио. Напряжение в вагоне растет; в любой момент может произойти взрыв, и я ничего не смогу с этим поделать.
– Знаете, для начала давайте спокойно позавтракаем. Вы тоже присоединяйтесь, если хотите. Потом я намерен немного поспать. А уж после этого я посмотрю ваше фото.
Меня прерывает грохот, похожий на раскат грома; мимо нас мчится встречный поезд. Так же было и ночью, со столь чудовищной регулярностью, что вместо ощущения уютной колыбельки, раскачивавшийся вагон больше напоминал шейкер для коктейля. Помимо физической дурноты я чувствую себя виноватым перед всеми этими людьми, которых втравил в такую авантюру. Я начинаю понимать, почему головокружительный аттракцион с резкими подъемами и спусками принято называть «русскими горками».
Хиляль и переводчик-китаец несколько раз пытаются завести разговор, но ни издатель с женой, ни редактор, ни сам писатель, придумавший эту поездку, не спешат его поддержать. Завтрак проходит в молчании; пейзаж за окном не отличается разнообразием: поселки, леса, снова поселки и снова леса.
– Далеко еще до Екатеринбурга? – спрашивает издатель у Яо.
– Прибудем туда после полуночи.
У присутствующих вырывается вздох облегчения. Может быть, имеет смысл прекратить эксперимент и повернуть назад? Нет никакой нужды карабкаться на гору, дабы убедиться, что она высокая; не обязательно добираться до самого Владивостока, чтобы иметь возможность сказать, что ты проехал по Транссибирской магистрали.
– Ладно, пойду попробую заснуть.
Я встаю. Хиляль устремляется за мной.
– А расписка? А фотография из моего телефона?
Расписка? Ах да, ей нужно разрешение посещать наш вагон. Прежде чем я успеваю сказать хоть слово, Яо стремительно набрасывает какой-то текст на русском языке и дает мне на подпись. Все пассажиры – включая меня – готовы его растерзать.
– Уточните, пожалуйста: не более одного раза в день.
Яо вносит соответствующее уточнение и уходит завизировать расписку у охраны.
– А фотография?
Я уже решительно на все согласен, лишь бы поскорее добраться до постели, однако раздражать попутчиков, которые к тому же оплатили эту поездку, мне совсем не хочется. Я предлагаю Хиляль пройтись до конца вагона. Мы открываем дверь и попадаем в тесный тамбур. К стуку колес прибавляется скрип вагонных сцеплений, и шум делается попросту невыносимым.
Хиляль показывает мне снимок, сделанный сразу после восхода солнца. Длинное облако в синем небе.
– Вот, видите?
Ну да, вижу. Облако как облако.
– Оно следует за нами.
Ну-ну, значит, нас преследует облако, которое к тому же успело совсем рассеяться. Я согласно киваю в надежде поскорее закончить разговор.
– Вы правы. Мы с вами обсудим это позже. А пока почему бы вам не пойти к себе?
– Не могу. Вы же дали мне разрешение приходить к вам один раз в день.
Должно быть, усталость затмила мой разум, и я породил чудовище. Поскольку ей можно приходить только один раз в день, это означает, что она будет здесь с утра до вечера. Что ж, эту ошибку надо исправить.
– Послушайте, я в этом поезде гость, такой же, как и вы. Я бы с удовольствием проводил с вами больше времени, ведь в вас столько энергии и вы не признаете слова «нет», но беда в том...
Ее глаза. Зеленые, совсем без косметики.
– Беда в том...
Кажется, я совсем обессилел. Суток без сна достаточно, чтобы человек сделался вялым и беззащитным. Именно в таком состоянии я и пребываю. Очертания тамбура начинают тускнеть и расплываться. Звуки стихают и отдаляются, сознание мутится, и я перестаю понимать, кто я и где нахожусь. Я точно знаю, что прошу Хиляль послушаться меня и вернуться в свой вагон, но слова, которые произношу, почти не имеют к этому никакого отношения.
Я смотрю на свет в священном месте, и волны этого света омывают меня, наполняя душу покоем и любовью, которые редко идут рука об руку. Я вижу себя со стороны, а еще вижу африканских слонов с воздетыми к небу хоботами, верблюдов в пустыне, завсегдатаев бара в Буэнос-Айресе, пса, перебегающего улицу, кисть, которой водит женская рука, рисующая розу, заснеженную вершину в Швейцарии, монахов, поющих диковинные гимны, пилигрима на пороге церкви в Сантьяго-де-Компостела, солдат, которые поднимаются с рассветом и готовятся к бою, пастуха, гонящего отару, рыб в океане, города и леса, – весь мир, огромный и сияющий, маленький и тихий.
Это Алеф, точка единения всего сущего, в которой совмещаются и время, и пространство.
Передо мной окно в мир, со всеми его тайными уголками, утраченной во времени поэзией и словами, застывшими в пространстве. Эти глаза говорят мне о вещах, о которых мы даже еще не знаем, но тем не менее они существуют, ожидая, когда их откроют и познают не физически, но духовно. Слышу высказывания столь понятные, что их нет смысла произносить. Предощущаю чувства, одновременно возвеличивающие и подавляющие.
Я стою перед дверьми, которые на долю секунды приоткрываются, и я успеваю увидеть то, что за ними сокрыто: сокровища и ловушки, нехоженые пути и невообразимые путешествия.
– Почему ты так смотришь на меня? Зачем я все это вижу в твоих глазах?
Это говорю не я, а женщина, стоящая передо мной. Наши глаза стали зеркалами наших душ, а может быть, не только наших, но душ всех людей на земле, всех, кто в эту минуту странствует, любит, рождается, умирает, страдает и грезит.
– Это не я... Это просто...
Я не успеваю договорить, потому что двери приоткрываются вновь. Я вижу правду и ложь, ритуальные танцы у статуи богини, моряков в бушующем море и влюбленных на пляже, смотрящих в то же самое море, ласковое и безмятежное. Двери все продолжают открываться, эти двери в глазах Хиляль, и там наконец я вижу себя, и мне кажется, будто мы знаем друг друга очень-очень давно...
– Что с вами? – спрашивает она.
– Алеф...
Из этих женских глаз, сквозь приоткрытые двери, вот-вот готовы прорваться слезы. Кто-то назвал однажды слезы кровью души, и теперь я понимаю, что это так, потому что я шагнул в туннель, ведущий в прошлое, и она ждет меня там, сжав руки в мольбе, словно повторяя самую священную из молитв, когда-либо данных людям Господом. Да, она там, передо мной, она стоит на коленях и с улыбкой на устах повторяет, что любовь может все превозмочь, но я смотрю на мою одежду, на мою руку, сжимающую перо...
– Довольно! – кричу я.
Хиляль закрывает глаза.
Мы снова в вагоне поезда, который несется по Сибири к Тихому океану. Я чувствую себя еще более опустошенным, чем прежде, и хотя отчетливо понимаю, что произошло, не в состоянии это объяснить.
Хиляль обнимает меня. Я прижимаю ее к себе и глажу ее волосы.
– Я знала, – говорит девушка. – Знала, что мы встречались прежде. Я поняла это, когда впервые увидела вашу фотографию. И что мы обязательно должны где-то встретиться и в этой жизни. Друзья мне говорили, что я спятила, что тысячи людей на земле наверняка говорят так о тысячах других людей. Я даже была готова с ними согласиться, но жизнь... жизнь привела тебя ко мне. Ты ведь пришел за мной, правда?
Я постепенно прихожу в себя. Я понимаю, о чем говорит Хиляль: много веков назад я прошел в одну из тех дверей, что только что открылись мне в ее глазах. Хиляль была там, и не только она. Я осторожно интересуюсь, что она видела.
– Все. Вряд ли я когда-нибудь смогу об этом рассказать, но в то мгновение, когда я прикрыла глаза, мне было так хорошо, спокойно, совсем как... дома.
Хиляль не знает, о чем говорит. Пока не знает. А я знаю. Я беру ее сумки и направляюсь обратно в вагон.
– Сейчас у меня просто нет сил ни думать, ни разговаривать. Посидите пока у нас, почитайте что-нибудь, дайте мне немного отдохнуть и прийти в себя. Если вас станут отсылать обратно, скажите, это я попросил, чтобы вы остались.
Хиляль послушно идет за мной. Добравшись до своего купе, я прямо в одежде падаю на кровать и тут же проваливаюсь в глубокий сон.
Кто-то стучит в мою дверь.
– Через десять минут прибываем.
Открыв глаза, я обнаруживаю, что за окном темно. Уже перевалило за полночь. Я проспал целый день и теперь уже не засну.
– Вагон отцепят, и он будет стоять на запасном пути, так что берите с собой только самое необходимое на два дня, – продолжает тот же голос, который меня разбудил.