Моя мать горько оплакивала свою жизнь. И у нее были на то веские причины. Когда она вышла замуж, у нее была хорошая работа. Мама работала бухгалтером в жилищном товариществе. Она любила свою работу. И она думала, что дальше жизнь ее станет только лучше. И вот она забеременела мной, и это стало концом ее профессиональной жизни. Был 1948 год, тогда женщины-матери не могли работать. У матери не было выбора – ей пришлось отказаться от работы, а значит, и от надежды на счастливое, интересное будущее. Она горько об этом сожалела. Мама очень четко давала мне это понять – именно я стала тем существом, которое разрушило ее жизнь, привело к тому, что ей бесконечно приходилось выполнять одну и ту же рутинную работу. Ее дни были заполнены стиркой, глажкой, уборкой квартиры, приготовлением еды, хотя сама она не особенно любила есть. Вновь и вновь она убирала квартиру. Большую часть времени она проводила в магазинах, находящихся в округе. Я часто увязывалась за ней.
Однажды, незадолго до того, как у меня появился Безымянный, мы с мамой пошли в местную булочную купить свежего хлеба. Это было для меня особым удовольствием, так как обычно мы покупали хлеб в супермаркете. Я до сих пор помню этот поход в булочную, поскольку он имел весьма болезненные последствия для меня – прежде всего из-за реакции мамы на произошедшее.
Женщина, работавшая за прилавком в магазине, взяла печенье и предложила мне с лучезарной улыбкой: «Вот! Хочешь печенье, детка?» Я всегда была очень стеснительной. В большой степени потому, что моя социальная жизнь не была особенно активной, я почти не общалась с незнакомыми людьми, навыки социального поведения у меня были совершенно неразвиты даже для четырехлетнего ребенка. Я стояла, опустив глаза в пол, вероятно надеясь, что пол поглотит меня и поможет мне избежать того, чтобы как-то действовать в этой ситуации, дальше протянула руку и взяла печенье, не сказав ни слова.
Возможно, женщина была несколько ошарашена моим безмолвным поступком. Поэтому она сказала: «Что нужно сказать, детка?» Я понятия не имела, о чем идет речь, потому что мама не учила меня тому, что нужно отвечать в тех или иных обстоятельствах. Ничего мама не говорила о «спасибо» и «пожалуйста». Мама, наверное, думала, что я и так пойму, как нужно действовать в подобных ситуациях. И вот я по-прежнему стояла, наклонив голову, не произнося ни слова. «Ну что ж, тогда тебе придется вернуть печенье», – сказала женщина, вероятно решив просто подразнить меня. И вот я в отчаянии отдала печенье, изо всех сил стараясь не заплакать.
Мама была просто в ужасе. Она считала себя «правильной». Она была очень смущена, извинялась за мое поведение, мою стеснительность и вытолкала меня из булочной на улицу. Она ругала меня всю дорогу домой, говорила о том, как я унизила ее перед женой булочника. Я и понятия не имела, что дурного сделала. Я лишь понимала, что поступила плохо, каким-то образом подвела ее.
Представьте: взять вот такого одинокого, социально неразвитого ребенка и погрузить его в такую бурную реальность в возрасте пяти лет – отдать в школу. И представьте, что этот ребенок – единственный белый в классе. Дети постоянно высмеивали меня. У меня были смешные волосы. Смешная кожа. Было весьма травматичным для меня резко выйти из состояния социальной изоляции, в котором я находилась, живя с родителями в тихой уютной квартире, и включиться в активную жизнь класса, состоящего из тридцати кричащих в тесном помещении детей. В довершение всего – постоянные насмешки, это было мучительно. Дети не проявляли жестокость намеренно, уверена в этом.
Дети – это всего лишь дети. Однако результат их поведения не стал от этого лучше. Я начала постоянно болеть и пропускать школу. Очевидно было: что-то там, в школе, мучает меня. После осмотра педиатра, который не смог найти у меня сколько-нибудь серьезной болезни, папа отвел меня к детскому психологу, который конечно же сказал: «Школьная среда ее отравляет. Не нужно водить ее в школу».
Полгода спустя мы переехали из Бруклина в Квинс, на Ментон-авеню. Мы жили недалеко от моей тети (сестры моей матери), дяди и моей двоюродной сестры Арлин. Их дом располагался на северной стороне Меррик-роуд, наш же – на южной. Наш дом находился в менее благополучной части города. В нашей округе дома были скромные, квадратной формы, своеобразной границей между ними были маленькие подъездные дорожки, в задней части домов находились крошечные палисадники. Домики эти построили для военнослужащих сразу же после окончания войны. В результате все они выглядели совершенно одинаково. Но отсутствие особых черт компенсировалось обилием зелени, в особенности в сравнении с нашей квартирой в Бруклине.
На заднем дворе нашего дома росло большое тутовое дерево, на нем всё лето сидели птицы. Я завороженно наблюдала за этой картиной. Уже тогда начала проявляться моя любовь к пернатым. Отец повесил на дереве кормушку, так мы могли наблюдать за птицами большую часть года. Дом располагался рядом с железнодорожными путями. Каждый раз, когда проходил поезд, он немного сотрясался.
Мне этот шум и вибрация не доставляли дискомфорта, они были частью моей реальности. Арлин, напротив, находилась в постоянной тревоге, когда была у нас в гостях: ей казалось, что поезд может сойти с рельс и убить нас.
Этот переезд был ценен для отца: у него было больше возможностей отдаться своей страсти к цветам. Он разводил очень много цветов. Сад приносил ему радость, он со всем энтузиазмом занимался им. Для моей матери ничего не изменилось, лишь другое окружение, которое нагоняло на нее еще большую тоску. Они с отцом всё больше ссорились, я часто убегала на чердак, чтобы избежать этого потока резких слов. Я уходила туда читать и рисовать.
Мои родители сражались со своими «внутренними демонами». Конечно же, будучи ребенком, я совершенно не осознавала этого. Я лишь ощущала последствия этой борьбы. Когда матери было шестнадцать, ее мать умерла, и вся работа по дому, а также готовка легли на ее плечи. Она заботилась о трех своих братьях, а также об отце. Правда, отец позволил ей окончить школу, прежде чем взвалить на себя это бремя, столь тяжелое для любой юной девушки. Она, пожалуй, заслужила, чтобы о ней заботились, когда она стала взрослой. Снова оказаться в ситуации, когда нужно посвятить себя другим, было тяжело. И то, что ее жизнь была наполнена страхами – боязнью чего-то нового, страхом, что они могут с отцом заблудиться, когда он ведет машину, страхом, когда ведет она сама, – вероятно, имело истоки в том периоде Великой депрессии, на который пришлось ее детство. Потом этот страх сменился страхом за мужа, который был на войне и от которого месяцами не было вестей. Мама была привлекательна, очень фотогенична, элегантно одевалась, когда куда-то выходила, и постоянно ждала того, что в принципе не могло с ней произойти.
Что же касается взрывного темперамента моего отца, его патологической страсти всё контролировать, я со временем стала воспринимать это как последствие травмы, полученной на войне. Он периодически рассказывал мне о войне. Но говорил в основном об общих вещах. Если я стремилась узнать подробности, он или менял тему, или же шутил, чаще всего о неадекватности командования. Для меня было очевидно: он не хотел говорить об ужасах войны. Я лишь недавно узнала, что он сражался в Арденнах и был тяжело ранен. Рана была не столько физической, сколько психологической. Оба моих родителя вели молчаливую войну с прошлым.
Моя же собственная борьба – за поиск друзей – имела намного больше успеха в Квинсе. У меня по-прежнему жили попугаи, я завела следующего после смерти Безымянного. Помню каждого моего питомца. Их звали Зелененький и Голубенький, было также несколько птиц по имени Чарли. Они не жили долго, поскольку никто не знал, как их правильно кормить, и никому не приходило в голову отвезти заболевшую птицу, которая стоила лишь пару долларов, к ветеринару. Чарли номер один был моим первым попугаем, имевшим способности к разговору. Учитывая, что я помню и этого моего питомца, и других моих птиц, особенно поражает, что я не могу отчетливо идентифицировать личность Безымянного – моего первого питомца.
Что же касается общения с детьми, тут ситуация улучшалась крайне медленно. Я была, что называется, «ботаником». Я признаю это, и у меня есть школьные фотографии, на которых мой внешний вид красноречиво свидетельствует об этом. К тому же на протяжении двух лет я была настоящим акселератом – выше всех детей в классе.
На мой день рождения, который я справляла в Квинсе, ко мне в гости пришли лишь моя двоюродная сестра Арлин и сосед, который помогал нам красить забор. Я думаю, люди изначально относились с осторожностью к тем, кто решился на покупку такого убогого жилья, они явно держались от нас подальше. Прошло довольно много времени, прежде чем я смогла обрести друзей. Я понимала, что не получила одиночество «по наследству», также я не была и затворницей, какой я себя считала всё детство. Но меня нельзя было назвать и душой компании.
Летом почти все соседские дети уезжали в лагерь. Я же оставалась дома, каталась на велосипеде вокруг дома, много и страстно читала. Страсть к чтению я унаследовала от отца. (Моя двоюродная сестра Арлин даже напомнила мне, что мы читали и во время обеда, прямо за столом.) Неудивительно, что, когда я прочла «Доктор Дулиттл», я была поистине заворожена. Я постоянно болтала с Чарли номер один. И вот передо мной предстал Доктор Дулиттл, человек, умеющий разговаривать с животными, понимающий язык животных. Доктор
Дулиттл учился общаться с животными с помощью своего серого африканского попугая по имени Полинезия. Я целыми днями предавалась мечтам – уметь говорить с животными, понимать их язык, мысли…
У меня была одна близкая подруга в средней школе – Дорис Винер (Doris Wiener), а также небольшая компания друзей, главным образом мальчишек. Нас объединяло усердие в учебе. В основном наша компания не имела четких планов на будущее, но у нас с Дорис были серьезные