Тем не менее я оставила за собой небольшое помещение в лаборатории, любезно предоставленное мне Питером Вазером (Peter Waser), биологом, занимающимся эволюционным развитием в департаменте биологических наук. Благодаря некоторой изобретательности, проявленной в ходе общения со старшим преподавателем факультета, поддержке главы департамента Струтера Арнотта (Struther Arnott), в начале 1977 года мне удалось подать заявку на грант в Национальный институт психического здоровья (National Institute of Mental Health). Мне удалось это сделать за несколько месяцев до того, как у меня появился Алекс.
Мой проект был прост: я объяснила, что хотела бы провести с попугаем те же опыты, что проводились с шимпанзе. Моей задачей было обнаружить и подтвердить наличие у серого попугая жако (мозг которого величиной с грецкий орех, но который умеет при этом говорить) тех «языковых» и когнитивных умений, которые ранее были зафиксированы в ходе работы с шимпанзе. Моя уверенность в том, что я смогу достичь поставленной задачи, была основана на двух вещах. Первое – это мой опыт общения с говорящими птицами (у меня с детства были домашние питомцы-птицы). Второе – факты, говорящие о том, что попугаи жако, так же как и обезьяны, живут долго, социальные группы попугаев этого вида многочисленны, имеют сложную структуру. Мне казалось, что сказанное выше объясняет по крайней мере отчасти те мыслительные способности, которыми обладают человекообразные обезьяны. Почему же подобными возможностями не может обладать мозг попугая жако?
Метод тренировки Алекса, который я планировала использовать, отличался от принятых в то время подходов. Согласно господствующему направлению в психологии, известному как бихевиоризм, животных считали автоматами, не обладающими большими способностями или вовсе лишенными способности к познавательной деятельности или мышлению. В биологии дела обстояли немного лучше: в этой науке наиболее популярны были теории, утверждавшие, что многое в поведении животных запрограммировано на генетическом уровне.
Условия, в которых бихевиористы проводили эксперименты с животными, были строго регламентированы. Животных – участников экспериментов ограничивали в пище, но так, чтобы их вес составлял не менее 80 % нормального. Тем самым у них создавалось чувство голода. Это делалось для того, чтобы получить от животного «правильный» ответ за даваемую ему пищу. Животных также помещали в камеру, чтобы давать четко контролируемые «стимулы» и внимательно отслеживать ответы на них. Эта техника называлась оперантное (или инструментальное) обучение (operant conditioning). С моей точки зрения, этот подход был неприемлемым, чтобы не сказать больше. Он был совершенно противен моему внутреннему чувству, общему ощущению и пониманию природы.
Во-первых, совершенно понятно, что коммуникация – социальный процесс, овладеть коммуникацией можно только в ходе социального взаимодействия. Ведь это очевидно, не правда ли? Мне казалось совершенно ясным, что если использовать описанный выше метод – поместить животное в камеру, то трудно ждать от него, что оно будет участвовать в общении и преуспеет в этом. Некоторые исследователи уже использовали тот метод при работе с птицами, подражающими речи, и потерпели очевидную неудачу. Они считали причиной своей неудачи недостаточно высокий уровень организации мозга птиц. Я же считала, что дело в исходной гипотезе ученых и недостаточной разработанности их подхода.
На самом деле исследователи, занимавшиеся на рубеже 1960—1970-х годов проблемами коммуникации человека и животного на примере шимпанзе, не использовали методик бихевиоризма. В большинстве случаев они применяли более адекватные техники обучения и проведения тестов. Тем не менее я всё еще ощущала, что мне чего-то не хватает. Я не могла применить к попугаю совершенно тот же подход, который применяли мои предшественники, которые обращались с детенышами шимпанзе, как с собственными детьми, находясь с ними, по существу, круглосуточно (24/7) и всё же сохраняя определенную объективность. Пока я размышляла над этой головоломкой, мне попалось исследование немецкого этолога Дитмара Тодта, изданное в одиозном, с моей точки зрения, журнале. В своем исследовании он описывал так называемый метод модель / соперник, метод работы, который я начала использовать в ходе тренировки Алекса.
Согласно этому подходу, обучение животного производится не одним, а двумя тренерами. Основной тренер, тренер А, просит второго – тренера В, назвать объект, показанный животному. Если В ответит правильно, то тренер А поощрит его, а за неправильный ответ В будут ругать. Таким образом, тренер В является «моделью» для животного и его «соперником» за внимание тренера А. Время от времени тренер А просит животное назвать объект, и животное будет награждено за правильный ответ, а за неправильный ответ его будут ругать. Тодт отмечал, что благодаря использованию этого метода попугаи жако очень быстро обучались речи.
Как только я познакомилась с проведенной Тодтом работой, я поняла, что он прав и его подход обещает быть перспективным. Но я отдавала себе отчет, что нельзя быть полностью уверенной в том, что птицы понимают те звуки (те «слова»), которые они произносят. А для меня основным в моем подходе было именно понимание. Если, например, Алекс мог произнести последовательность названий (неважно, как четко он их произносил), это могло мало чем отличаться от простого подражания, если он не понимал, что это обозначения определенных предметов или действий. Я решила модифицировать подход Тодта. При моем подходе тренер А и тренер В имели взаимозаменяемые роли. Это делалось для того, чтобы птица понимала, что в принципе возможны различные варианты поведения. Помимо этого, в качестве награды за правильный ответ птице давали сам предмет (относительно которого задавались вопросы. – Прим. пер.). Если Алекс правильно называл бумагу, я или мой напарник давали ему кусочек бумаги. Так же мы поступали с предметом «кеу» (‘ключ’) или «wood» (‘дерево’) и с любым предметом. При использовании такого подхода в мозгу возникает тесная взаимосвязь между предметом и его названием.
Я хочу попросить читателя быть терпеливым к этой части моей книги, описывающей метод обучения, который я использовала. Ведь в ней я прибегаю к терминам, которые вы, скорее всего, не встретите в типичных рассказах владельцев попугаев, занимающихся со своими питомцами обучением языку. Метод, который я собиралась использовать, конечно же не был похож на подобные ежедневные тренировки. Основной моей задачей было показать, что у попугая происходят процессы, которые, как считалось ранее, доступны лишь людям или высшим обезьянам. Чтобы попугай достиг этого, были необходимы особые условия и, что также важно, люди, находящиеся рядом, которые верят в то, что возможно добиться успеха при решении предлагаемых задач.
Моя система обучения имела три составляющие. Первая составляющая – соотнесение (reference) слова («названия») с тем, что оно «означает». Например, слово «paper» соотносится с физическим объектом (бумага). Вторая составляющая – функциональность – то, в какой ситуации используется слово. Причина, по которой птице необходимо выучить какой-то странный набор звуков, состоит в том, что за это можно получить определенную, желаемую награду. Третья составляющая – социальное взаимодействие, постоянный контакт между тренером и учеником. Чем крепче эти взаимоотношения, тем эффективнее процесс обучения, ровно так же, как и с детьми. Я всегда просила тренеров проявлять больше энтузиазма в обращении с Алексом. Также я просила их делать акцент на тех словах, над которыми они в данный момент работали, по аналогии с тем, как взрослые общаются с маленькими детьми. Моя идея заключалась в том, что, если все эти условия соблюдаются, мы можем получить исключительные возможности и потенциал для исследования мозга птицы, несравнимые с опытом других исследователей.
По крайней мере, именно эту гипотезу я изложила в своей заявке на грант. Очевидным образом, конкурсная комиссия не была впечатлена моей идеей. 19 августа, всего лишь через две недели с момента «боже мой, у него получается», я получила письмо от комиссии, которая задала вопрос, что я курила перед тем, как отправить заявку на грант. Этим они хотели сказать: моя мысль о способности птиц к усвоению языка, а также о наличии у них когнитивных способностей, да ещё и попытка доказать это в своем исследовании казались безумными. Далее они утверждали, что я еще более безрассудна, потому что я отвергаю принятый подход и предпочитаю методу оперантного обучения метод социальной коммуникации, вызывающий большое недоверие в среде ученых.
Такая реакция не должна была меня удивить. С точки зрения сегодняшнего дня я была тогда, пожалуй, достаточно наивна, ожидая, что грант будет выделен человеку без опыта работы и квалификации в психологии или в какой-то из биологических наук. К тому же при выполнении этого проекта предполагалось использовать исследовательский подход, находящийся на периферии известных и принятых в науке подходов. Тем не менее имеющаяся ситуация вселяла надежду – я верила в свой метод и была убеждена, что моя идея сработает. Именно поэтому я была удивлена и очень огорчена. Огорчена настолько, что Алекс сделал вывод из моего поведения: он считал, что я рассердилась на него. Он весь сжимался, когда видел меня. «Алекс, дело не в тебе, – говорила я бедному питомцу. – Это те чертовы идиоты, которые не могут расстаться со своим привычным образом мыслей. Я считаю, нам стоит быть более настойчивыми, дружище».
Меня ничто не могло остановить. Алекс и я продвигались в нашей совместной работе, нас поддерживали Марион и несколько студентов-энтузиастов. Мы показывали Алексу новые объекты и учили его новым словам. Очень скоро он стал опытным, хотя иногда и непокорным, учеником. К лету 1978 года, через год после того, как мы начали совместную работу, Алекс уже достиг 80 %-ной точности в употреблении названий для семи предметов, он также начинал учить названия цветов –