Потом пришла очередь Алекса. Для эксперимента с ним я использовала миндальный орех – то, что ему нравилось больше, чем любая игрушка. Я посадила Алекса на жердочку. Он посмотрел вниз на орех, потом на меня. Он ничего не делал. Я думала, что же он про себя решает. Через несколько секунд он сказал: «Pick up nut» (‘Достань орех’). Я была сбита с толку и сказала: «No, Alex, you pick up nut» (‘Нет, Алекс, это ты достань орех’).
Он снова посмотрел на меня и сказал: «Pick up nut» (‘Достань орех’), на этот раз более настойчиво.
Я еще несколько раз попыталась заставить его достать орех, но он просто отказывался это делать. Одна моя птица выполнила задание, как и требовалось, Алекс же отказался его выполнять, и мы даже не пытались выпустить публикацию о результатах этого эксперимента. Лишь несколько лет спустя после того, как Гриффин повторил действия Алекса и еще один новый попугай, который не очень хорошо говорил, повторил действия Кио, я поняла, что произошло.
Как только Алекс научился присваивать названия предметам, он стал получать удовольствие от возможности контролировать реальность, управлять людьми, которые окружали его. Личность Алекса – босса лаборатории – сформировалась в годы моей работы в Северо-Западном университете. К тому моменту, как мы обосновались в Тусоне, эта личность расцвела в полную силу. Студенты любили шутить, что они были «рабами Алекса», потому что он заставлял их бегать вокруг него, выполняя просьбы, которые он постоянно высказывал. Он был безжалостен в отношении новых студентов. Он шел по списку всех известных ему наименований и просьб. «Want corn… want nut… wanna go shoulder… wanna go gym» (‘Хочу кукурузу… хочу орех… хочу на плечо… хочу в зал’) и так далее. Таким был обряд инициации для вновь пришедших в лабораторию. Бедным студентам приходилось бегать и выполнять эти просьбы, иначе они бы нисколько не продвинулись в работе с Алексом.
Как я поняла, «неудача» Алекса в отношении веревки с колокольчиком не имела отношения к его интеллекту. Он чувствовал себя в полном праве, ждал, что я поступлю так, как он скажет. Если я решила сделать нечто столь глупое, как подвесить орех вместо того, чтобы сразу дать его Алексу, тогда я должна буду дать ему орех, как только он об этом попросит. В игры он со мной не играет. Почему Кио удалось то, что не удалось Алексу? Возможно, потому что в момент эксперимента Кио не очень хорошо владел присвоением имен предметам и выражением своих просьб. Соответственно, он меньше привык просить людей сделать то, чего ему бы хотелось. Он как попугай жако полагался на свой природный ум. Этот ум он использовал, чтобы получить то, чего он хотел. Алекс же, напротив, полагался на свое представление, что его желание должно быть выполнено.
Для моих птиц дни были наполнены событиями, они были полны сессий, тренировок, порой их развлекали студенты или, как в случае с Алексом, выполняли его приказания. Наступало пять часов вечера, студенты уходили из лаборатории, я оставалась одна с птицами, мы отдыхали. Кио был менее коммуникабелен и предпочитал в это время возвращаться в клетку. Я ужинала в компании Алекса и Гриффина. Они действительно разделяли ужин со мной, потому что просили, чтобы я угощала их. Им нравилась зеленая фасоль и брокколи. Мне приходилось отслеживать размер порций – они должны быть одинаковыми, в противном случае поступили бы громкие жалобы. «Green bean» (‘зеленая фасоль’), – начинал кричать Алекс, если он видел, что у Гриффина слишком много фасоли, так же поступал и Гриффин.
Далее они с Гриффином выступали забавным дуэтом. «Green» (‘зеленая’), – произносил Алекс.
«Веап» (‘фасоль’), – отвечал Гриффин.
«Green».
«Веап».
«Green».
«Веап». Так они и продолжали, порой меняясь ролями, по-видимому, это доставляло им удовольствие.
После ужина я брала их в кабинет, они сидели на жердочках и могли наблюдать, как я отвечаю на электронные письма, работаю за компьютером. Они постоянно просили угощения: орехи, кукурузу и даже пасту. Жердочка Алекса была выше, чем жердочка Гриффина. Где бы он ни находился, Алекс должен быть высшей птицей, в буквальном смысле этого слова. Алекс всегда ревновал к Гриффину, возможно, из-за того внимания, которое Гриффин получал, когда был птенцом. В любом случае, если я заходила в лабораторию и приветствовала Гриффина первым, а Алекса позже, то работа с Алексом в этот день была просто невозможна. Он целый день дулся на меня.
Наши планы сделать Алекса учителем Гриффина в некоторой степени реализовались. Но Гриффин всегда запоминал материал быстрее, когда с ним работали два человека, а не один из нас вместе с Алексом. Мы не могли понять, почему это происходило. Существовало несколько возможных объяснений. Одна из причин заключалась в том, что Алекс всегда обращался с Гриффином так, как будто тот был чем-то типа гвоздя в стуле или занозой в заду, и, возможно, это угнетало Гриффина. В эти моменты Алекс не задавал Гриффину вопросы, и, соответственно, мы не могли меняться ролями и использовать метод модель / соперник, а это было важной частью процедуры. Возможно, Гриффин решил, что, когда студенты и Алекс меняются ролями, возникает особый «дуэт», в котором он не должен принимать участия. В дикой природе серые попугаи образуют такие «дуэты» со своими супругами.
И Алекс не мог удержаться от того, чтобы не продемонстрировать свое превосходство время от времени. Он порой давал правильный ответ, когда Гриффин колебался. Или он говорил Гриффину «произнеси лучше», означающее, что Гриффин говорил неразборчиво. Порой Алекс давал неправильные ответы, чтобы сбить с толку Гриффина. У Гриффина был добродушный характер, поэтому он спокойно относился к выходкам и бесцеремонности Алекса.
Алекс, как и другие птицы, был счастлив в лаборатории. Почему бы и нет? Ему доставалось намного больше внимания, чем обычно уделяют домашним питомцам. Но порой я брала Алекса домой, чтобы он мог сменить обстановку. Ему нравилось сидеть около окна на солнце и смотреть на деревья. Было непросто, когда Алекс был у меня дома, потому что он постоянно требовал внимания к себе. Он ненавидел, когда его сажали в клетку днем, в тех случаях, когда мне нужно было отлучиться по делам. Но если я была дома, он сидел рядом со мной, и не было птицы счастливее.
Всё изменилось в 1998 году. Только я принесла его домой, посадила на жердочку и тут же увидела, что он ужасно расстроен и напуган, он пронзительно кричал и говорил: «Wanna go back… wanna go back!» (‘Хочу назад… хочу назад!’).
Я бросилась к нему и спросила, что случилось.
Я выглянула в окно и сразу поняла, что испугало и взволновало его. Западные ушастые совы строили гнездо на крыше патио. Очевидно, именно они внушили такой ужас Алексу, хотя он никогда в жизни их раньше не видел. Я постаралась успокоить его, но не получилось. Я задернула занавески, Алекс не мог больше видеть сов, но это было бесполезно.
«Хочу назад… хочу назад!» – кричал он.
Это поведение было великолепным примером феномена «неисчезаемости» объекта (object permanence). Хотя Алекс и не мог больше видеть сов, он знал, что они были там же. И несмотря на то что совы были снаружи, а Алекс был внутри и в безопасности, он всё равно был в ужасе.
Неохотно, с грустью я посадила его в клетку и отвезла в лабораторию в этот же вечер. Я знала, что больше он не вернется в мой дом, это был наш последний вечер. Я также заметила, что несмотря на то, что всю свою жизнь Алекс провел среди людей, жил со мной годами и я считала его своим Алексом, в нем было нечто недоступное человеку, даже мне. Когда образ этой маленькой совы завладел сознанием Алекса, сознанием, в котором доселе не было подобных образов, в нем сработал инстинкт: «Внимание, хищник, прячься!» Это был зов природы, то, что содержалось в его ДНК.
И я не могла успокоить его.
Глава 7Алекс вступает в мир высоких технологий
Мои студенты и я провели бессчетные часы с Алексом, обучая его произносить и понимать названия предметов и понятий. Достижения моего питомца впечатляли. Но порой именно те названия и фразы, которые он «подхватывал» походя, врезались в память особенно сильно. В частности, мне запомнилось, как Алекс предложил мне «успокоиться».
К концу 1990-х годов атмосфера, в которой я работала, всё больше морально давила на меня. До отъезда в Тусон у меня была постоянная ставка, но работала я лишь в должности доцента. В 1996 году мне представилась возможность карьерного роста – перейти на должность профессора, однако мне в этом было отказано. Хотя явно об этом не говорилось, но, видимо, сыграл роль тот факт, что по образованию я химик, но при этом работаю на факультете биологии. Я была уверена, что это обстоятельство не помогало моей карьере. Я заметила, что на факультете на меня стали оказывать очень явное давление – хотели, чтобы я преподавала курс введения в биологию. Я отдавала себе отчет в том, что человеку с моим «багажом» ведение
такого курса совершенно не подходило. Я полагала, мои авторские курсы, например коммуникация человека и животного, серьезным образом повышали репутацию факультета столь солидного университета. В результате же эти курсы удалили из учебной программы. Их расценили как чересчур (как бы это лучше выразить?) специальные, узкотематические авторские курсы, совершенно не подходящие для факультета, поскольку большинство выпускников университета не выбирали их.
Моя общественная деятельность также вызывала зависть. Алекс принимал участие во многих передачах на телевидении, выходили статьи, посвященные ему. Чувство зависти разъедает. Когда в 1997 году наступил момент моего творческого отпуска, я с радостью погрузилась в него. Это было как раз на следующий год после того, как мне отказали. Я получила стипендию фонда Гуггенхайма, которая позволила мне написать книгу The Alex studies. В ней я описала нашу с Алексом двадцатилетнюю совместную работу. Книга была издана Harvard University Press. Я получила передышку от того завистливого отношения к моим успехам со стороны коллег, которое постоянно ощущала. Хотя, скорее всего, получение стипендии спровоцировало еще более недоброжелательное отношение ко мне. Меня попросили прервать творческий отпуск и начать вести курс введения в биологию. Я снова отказалась.