Карен Холмс (Dr. Karen Holmes), наш ветеринар, выразила нам свои соболезнования и тепло нас поприветствовала. Она провела нас в приемную, мы положили Алекса, который по-прежнему находился в своей переноске, рядом с собой на диван. Арлин и я сидели, взявшись за руки, и плакали. Карен спросила, хотела ли бы я увидеть Алекса в последний раз, я ответила отрицательно. Много лет назад я видела моего свекра в гробу. Долгое время я не могла избавиться от этого воспоминания, как он лежал там, в гробу, лишенный признаков жизни. Я решила, что больше не буду смотреть в лицо смерти, и не изменила этого решения, даже когда умерла моя мама.
Я хотела запомнить Алекса таким, каким он был в последний раз, когда накануне вечером я посадила его в клетку. Алекса полного жизни, Алекса с его характером, который был моим другом и другом моих коллег многие годы. Алекса, который поразил научный мир, сделал так много, проявил такие способности, которых от него не ожидали. А сейчас он умер, он не должен был этого делать, ему, согласно его биологическому возрасту, оставалось жить еще лет двадцать. Черт возьми, Алекс!
Я хотела запомнить Алекса и его последние слова, сказанные мне: «You be good. I love you» (‘Веди себя хорошо! Я люблю тебя’).
Я стояла, положив руку на дверь, и, прошептав: «Прощай, мой маленький друг», повернулась и вышла из клиники.
Глава 9Чему Алекс научил меня
Алекс оставил нас подобно фокуснику, внезапно покинувшему сцену: ослепил нас яркой вспышкой, затем – облако дыма – и вот волшебство исчезло. Мы остались в недоумении от увиденного и продолжаем задаваться вопросом – какие еще тайны остались сокрыты от нас. Внезапный и скоропостижный уход Алекса оставил меня в благоговении перед его достижениями и с мыслью о том, чего бы мы еще с ним достигли, если бы он не покинул меня. Он ушел на пике своих интеллектуальных возможностей. Для многих то, что демонстрировал Алекс, было волшебством или, по крайней мере, вызывало крайнее изумление. Действительно, мы увидели отблеск другого мира, этот мир существовал всегда, но он был недоступен для нашего глаза – мир интеллекта и сознания животных. Ребенком я совсем не сразу научилась говорить. А это маленькое и сильное пернатое существо сделало это и открыло нам окно в сокрытый от нас мир природы.
Основным и самым большим практическим уроком, полученным мною от Алекса, было умение проявлять терпение. С самого детства я отличалась целеустремленностью. Если у меня появлялась цель, я прилагала все усилия, чтобы достичь ее, и неуклонно шла к ней. В начале 1970-х я начала работать над «Проектом Алекс» с тем же упорством и энтузиазмом, который мне был присущ всегда. Я задаюсь вопросом, а если бы я взвесила всё, подумала над препятствиями, которые могут возникнуть при реализации проекта, а также о тех предрассудках в отношении «птичьих мозгов», с которыми я буду сталкиваться на протяжении многих лет моих исследований. Но конечно же я ни о чем подобном не подозревала и в любом случае сомневаюсь, что что-либо могло отвратить меня от моих научных планов. У меня была сильная вера в когнитивные возможности животных, которые можно познать. Но какое же терпение потребовалось мне, чтобы прийти к тем результатам, которые у меня появились к тому моменту, как умер Алекс.
С научной точки зрения самый важный урок, преподанный нам Алексом, состоял в том, что умственные способности животных гораздо ближе к человеческим, чем ранее считалось большинством ученых, изучавших поведение животных. И что еще более существенно, они даже и близко не могли представить, что подобное вообще возможно. Я совсем не хочу этим сказать, что животные представляют собой человека в миниатюре, обладают своего рода «пониженными» мыслительными способностями. Хотя, когда Алекс, надувшийся от собственной важности, семенил по лаборатории и отдавал всем приказания, он больше всего походил на Наполеона в птичьем обличье. И всё же животные далеко не бездушные автоматы, какими их столь долго считало научное большинство. Алекс показал нам, как мало мы знаем о психике животных и сколько открытий нам еще предстоит сделать. Это открытие оказывает глубокое влияние на многие представления философов и социологов и имеет практическое значение. Подобное открытие затрагивает наше понимание вида Homo sapiens и занимаемого им места в природе.
Как именно ученые пришли к тому, чтобы признать саму идею о мышлении животных, которая входила в столь глубокое противоречие с тем, что неученые назвали бы чувством здравого смысла, было поистине удивительным и поучительным. В основе подобных достижений лежат многочисленные серьезные исследования. Ведь в результате мы получаем множество знаний и о себе самих как о биологическом виде. Люди всегда стремились познавать как окружающий их мир, так и место, которое они в нем занимают. Люди, сами добывающие себе пищу, живут в гармонии с природой и ее природными циклами, ощущают сильную связь с другими живыми существами. Они считают себя неотъемлемой частью природы. Например, подобное мы можем наблюдать в мифологии и народных сказках австралийских аборигенов и американских индейцев. Такой жизненный подход был присущ человечеству на протяжении шести тысяч поколений с момента появления Homo sapiens и вплоть до не столь отдаленного периода человеческой истории. Когда же западная цивилизация стала развиваться в рамках греческой культуры, постепенно стал формироваться совершенно иной образ мыслей.
В IV веке до н. э. Аристотель сформулировал свое представление об устройстве мира, которое мы до сих пор используем. Он расположил все живые и неживые существа на своеобразной лестнице в зависимости от высоты их психической организации. Люди находились на верхней ступени, они занимали следующее за богами место. Это господствующее положение на лестнице Аристотеля отводилось человеку благодаря его интеллекту. На более низких уровнях находились менее развитые существа и, наконец, последний уровень занимали растения. Иудеохристианская традиция восприняла концепцию Аристотеля, в которой людям отводится господствующее положение над всеми живыми существами на Земле. Такое описание природы стали называть Великой Цепью Бытия. Люди не только отличались от всех других Божьих творений, но и явным образом превосходили их.
Немногое изменилось, когда Дарвин выдвинул свою теорию о том, что мы являемся скорее продуктом эволюции, а не творением Бога. Великая Цепь Бытия, статическая классификация возникновения форм жизни, попросту трансформировалась в динамический процесс, прогрессивную эволюцию. Простейшие формы жизни трансформировались в более сложные, приводя к появлению человека – венца творения, конечного продукта эволюции. (Дарвин не формулировал это подобным образом, но антропоцентристы не видели проблемы в том, чтобы интерпретировать его теорию подобным образом.) Все другие живые существа были предназначены для использования человеком. Мы по-прежнему отличались и были выше по развитию, чем они, несмотря на то, что также были связаны с природой – благодаря эволюционной наследственности. Или, по крайней мере, такого мнения придерживались ученые. Имя тебе Тщеславие, Homo sapiens.
Признание того факта, что Homo sapiens связан с остальной природой благодаря эволюции, травмировало человеческую душу. Убеждение, что интеллект и в особенности способность пользоваться языком присущи исключительно человеку, стала своего рода «спасательным кругом» для нашей ущемленной гордости. Это позволяло нам главенствовать над другими существами. Томас Генри Гекели (Thomas Henry Huxley), ярый защитник теории Чарльза Дарвина, в 1872 году в своей книге «Место человека в природе» (Mans place in Nature) отмечал: «Нет человека более убежденного, чем я, в глубине той пропасти, которая существует… между человеком и животными, ведь лишь человеку доступен драгоценный дар – связная и разумная речь…человека этот дар возвышает – он стоит на вершине, он намного выше тех скромных существ, которые находятся внизу».
Это чувство высокомерия не слишком изменилось по прошествии века. Норман Малкольм (Norman Malcolm) в 1973 году в своем президентском послании Американской философской ассоциации выразил важную мысль: «Взаимосвязь между языком и мыслью, должно быть, <…> столь крепка, что совершенно бессмысленно предполагать, что у людей не может быть мыслей, а у животных могут быть мысли». Малкольм выдвинул эту идею буквально за год до того, как я приступила к работе над «Проектом Алекс», и после того, как чета Гарднеров издала первую книгу о шимпанзе Уошо. Однако тезис был простым: язык необходим для мышления, животные не обладают способностями к языку, поэтому они не мыслят. Эта идея была также основополагающей для бихевиористов. Это научное направление зародилось в 1920-х годах и по-прежнему занимало сильные позиции в то время, как я начала работать над «Проектом Алекс». Животные – автоматы, они бездумно отвечают на стимулы, считали бихевиористы. Такую же модель понимания животных предложил Рене Декарт три с половиной века назад.
Неудивительно, что такие страсти кипели на конференции, посвященной феномену «Умного Ганса», о которой я уже писала. Люди, работающие с приматами и дельфинами, ставили под сомнение столь дорогую человеку идею о собственной уникальности. Суть методологических подходов к исследованию усвоения языка приматами необходимо было обнародовать. Но основной посыл, лежавший в основе конференции, – защитить идею превосходства человека. Эта мысль никогда ранее по-настоящему не подвергалась сомнению.
Тем не менее идея человеческой уникальности была атакована в 1980 году и начала рассыпаться как карточный домик. Ранее мы полагали, что только человек использует орудия. Это оказалось неверным. Приматолог Джейн Гудолл (Jane Goodall) обнаружила, что шимпанзе, которых она изучала в природе, также используют палочки и листья в качестве орудий. Хорошо, но только человек умеет создавать орудия! И снова нет – как позднее показала Гудолл и многократно подтвердили другие исследователи. Следующая идея – лишь человек обладает способностью к языку. Это верно, однако было обнаружено, что некоторые млекопитающие могут усваивать элементы человеческого языка. Каждый раз животные демонстрировали то, чего от них не ожидали, – делали то, что считалось прерогативой человека. Защитники доктрины «уникально