После первой же рюмки Алехин совсем ослабел. Он с трудом удерживал руками падающую голову и сидел неподвижно, закрыв лицо ладонями. Спутанные, отрывочные мысли никак не могли сложиться во что-нибудь единое. Все перемешалось в сознании: гроб, озабоченное лицо Нади, Грейс, черный пес в гостиной, злое лицо Волянского и пронзительный ветер, леденящий тело.
Лихорадочные обрывки мыслей бешено метались в его опьяненном мозгу. Сраженный коньяком и несчастьем, он уронил голову на ладони. Вдруг сквозь пальцы, прикрывавшие глаза, он увидел, что за его столом, напротив, сидит Надя. «Она же умерла, ее увез катафалк, – удивился Алехин. – Как она очутилась здесь?» Осторожно раздвинув пальцы, Алехин посмотрел перед собой. Да, точно, за столом сидит Надя. Живая Надя: добрый задумчивый взгляд, печальная улыбка на губах. Он хотел было протянуть ей руку, но побоялся встретить пустоту или коснуться ледянисто-холодного тела.
Надя сидела, не двигаясь. Карие глаза ее в упор смотрели на Алехина, в них застыли упрек и жалость. Слегка провалившиеся губы плотно сжаты: Надя с трудом удерживала вопрос, готовый сорваться с ее холодных уст. Что хочет она спросить? Ну конечно, опять! Всегда одно и то же! Вот губы ее зашевелились, задвигались. До слуха Алехина донеслись знакомые слова, произнесенные шепотом:
– Зачем ты пьешь, Саша?
Алехин отнял ладони от лица, резко наклонился вперед к Наде. «Хорошо, я расскажу, – про себя произнес он с пьяной решимостью. – Пусть хоть она одна знает, что у меня на душе. Я скажу ей, что не дает мне спать, терзает ночь и день, принуждает губить силы, здоровье».
– Зачем пью? – хрипло переспросил он Надю. – Изволь, расскажу… Ты поймешь… Ты не можешь меня не понять!
Буфетчик за стойкой удивленно посмотрел на клиента. Вроде будто он вскрикнул? А может, показалось. Нет, вот опять что-то бурчит. На лице буфетчика удивление и испуг сменились радостью. Слава богу, не уснул еще!
Третьего октября тысяча девятьсот тридцать пятого года восемь миллионов голландцев жадно ловили по радио последние вести с шахматного фронта. Их любимец Макс Эйве начал в этот вечер сражение за шахматную корону. Маленькой северной стране редко удавалось выдвинуть спортсмена, способного бороться за мировое первенство, и то, что теперь их родной, кровь от крови, голландец готовится стать лучшим шахматистом мира, волновало всех, от мала до велика.
Накануне, на торжественном банкете в честь начала матча, была проведена жеребьевка. Первую партию досталось играть белыми Алехину. По установившейся традиции, первый ход в первой партии выполнил бургомистр Амстердама. Несколько сот голландцев, собравшихся в матчевом зале, с восторгом следили за торжественной процедурой. Приземистый, коренастый Ван дер Флюгт, улыбаясь в серебристые усы, передвинул на два поля вперед ферзевую пешку Алехина. Эйве избрал славянскую защиту. Сражение за высший шахматный титул началось.
По разработанному регламенту, партии матча должны были играться в различных городах Голландии. Хорошая мысль: трудность для участников небольшая – переезды по малой стране короткие, – а организаторам выгодно. Больше городов – больше денег. Однако уж вскоре после начала матча из отдельных городов стали приходить отказы. Виной этому был Алехин. На старте он буквально громил противника, его перевес был очевиден. А кто будет платить деньги за то, чтобы видеть избиение своего любимца? Алехин выиграл первую партию, третью, четвертую и седьмую, в го время как Эйве удалось довести до победы лишь трудный и скучный эндшпиль второй партии. Четыре очка против одного, и это уже в первых семи встречах! Стоит ли играть дальше? Не лучше ли вообще сдать матч и сэкономить гульдены?
Днем перед восьмой партией Алехин сидел в глубоком, удобном кресле в фойе «Карльтон-отеля». Именно в этом отеле останавливались участники и судьи матча, когда партии игрались в Амстердаме. Человек посторонний, ничего не знавший о шахматах, мог бы подумать, глядя на сумрачного Алехина, что это он, а не Эйве проигрывает матч. Чемпион мира был заметно встревожен. Темно-серый пиджак его изрядно помялся, сорочка также не была достаточной свежести, даже для утра. Шнурок одного ботинка развязался, черно-белый сиамский кот Чесс лапкой легонько ударял забавную черную тесемочку.
На столике около Алехина стоял недопитый кофе и опустошенная рюмка. Он был заметно пьян. Его русые волосы мокрыми прядями в беспорядке падали на большой лысеющий лоб. Из-под роговых очков устало глядели потушенные алкоголем голубые глаза. Туристы, проходя мимо, с интересом рассматривали знаменитого шахматиста. Они знали, что дела Эйве в матче совсем плохи, тем более их поражал удрученный вид Алехина, курившего молча сигарету за сигаретой.
Может быть, потому зол и недоволен был чемпион мира, что недалеко от него, в другом конце фойе, царило неприкрытое веселье. Вокруг Эйве собрались его друзья, (помощники, организаторы матча. Беспрерывные шутки, смех, веселые возгласы слышались в этом обществе остроумных, жизнерадостных людей. Неистощим был на шутки Тартаковер. Задолго до начала матча он прибыл в Голландию. «Какой же матч без меня», – сказал он, раскладывая бесчисленные блокноты и приступая к рассылке в различные страны мира интервью, очерков, статей. Веселил собеседников Флор, к его пронзительному раскатистому смеху часто присоединялся низкий гортанный хохоток мастера Ганса Кмоха. Только болезненный гроссмейстер Эрнест Грюнфельд сидел молча. Его заботили собственные недомогания и необходимость непрерывно пополнять теоретическую картотеку Эйве. Для этого голландцы специально выписали его из Вены.
Сам вдохновитель этого кружка, худой, стройный Эйве, намного возвышался над остальными. Аккуратно причесанный, в идеально отглаженном темно-синем костюме, голландский чемпион выглядел празднично. Светлые, без оправы очки лишь подчеркивали свежесть его лица. Ничто не выдавало подавленности четырьмя поражениями на старте, а возможно, это его действительно не удручало. Проиграл-то он все-таки Алехину! Тут же рядом с Эйве сидела в кресле его супруга. Вся компания, окружившая голландского чемпиона, весело потешалась над проделками маленькой дочки Эйве, Фитти, с забавной важностью восседавшей на руках у матери.
Алехина раздражало веселье в стане противника. Чего смеются? Нашли чему радоваться – проиграли четыре партии. Плакать надо! А все-таки им весело, а он – победитель – тоскует один. Никого нет вокруг. Даже Грейс уехала. А, что вспоминать о Грейс! В Амстердаме у нее много друзей, занята с утра до вечера.
– Замечательно, дарлинг! – одобряет она каждую победу мужа. – Я вам говорила: вы легко разобьете Эйве. Мои друзья, конечно, огорчены; понятно – они голландцы, но все же и они восторгаются вашей игрой. Я пошла, дарлинг!
Поцелуй в висок – и ее уже нет.
Собственное одиночество и веселье в стане Эйве удручали Алехина, но, пожалуй, больше всего огорчало его еще одно обстоятельство.
Внутреннее радио только что объявило по отелю:
– Москва вызывает гроссмейстера Сало Флора! Подвижный чех быстро засеменил в переговорную будку, заглядывая на ходу в исписанные блокноты. Вместе с ним пошла поговорить с родными жена Флора – Рая, как очаровательный экспорт недавно вывезенная им из России. Алехин был вообще зол на своего чешского коллегу, а тут еще его вызывает Москва.
Три дня назад они встретились в маленьком городке Утрехте перед началом седьмой партии.
– Ну как? Работаешь? – недружелюбно спросил тогда Алехин Флора. Тот понимал, что рано или поздно ему предстоит неприятный разговор с чемпионом мира, и теперь стоял немного растерянный.
– Понемножку, – уклонился от прямого ответа Флор.
– Значит, готовишь Эйве против меня, – укоризненно покачал головой Алехин. – А еще уверял меня в своей дружбе!
– Что делать – деньги! – развел руками Флор. И, засмеявшись, добавил: – Я теперь человек женатый!
– Сколько вас там собралось? – задорился Алехин. – Грюнфельд, ты, Кмох, Мароци. Не многовато ли против меня одного?
– Получается, одному-то лучше, – всячески пытался снизить напряжение разговора Флор. И решил окончательно успокоить чемпиона мира: – Дали бы тебе французы денег, мы помогали бы тебе. Сам знаешь, шахматисты – народ бедный. Берутся за любую работу.
– Ну и что дала ваша помощь?! – все больше злился Алехин, которого спокойный, шутливый тон Флора сегодня еще больше раздражал. – Счет четыре – один. Ничто вам не поможет!
– Посмотрим, – пожал плечами Флор. Лично он был убежден в победе Алехина, однако новое «служебное» положение накладывало определенные обязательства.
– Хочешь пари, – протянул ему руку Алехин. – До двадцатой партии матч будет кончен.
– Это как понимать? До двадцатой партии ты наберешь нужные пятнадцать с половиной очков?
– Почему пятнадцать с половиной? Мне достаточно сделать ничью в матче, – поправил Алехин.
– Ах, да, конечно, – согласился Флор. – И какие условия пари?
– Сто гульденов против пятидесяти, – предложил Алехин.
– Ты отвечаешь ста гульденами, что решишь матч к двадцатой партии?! – уточнял условия спора Флор. Он всегда был готов на любые пари, если имелась хоть малейшая надежда выиграть, здесь же дело вообще было верное. Но, все же, нужно уточнить условия, чтобы не было потом неясностей.
Алехин утвердительно покачал головой.
– Хорошо, пошли, – согласился Флор, пожимая руку Алехину.
Если бы ему предложили такое выгодное пари на равных условиях один к одному, он был бы счастлив. А здесь вдруг меценат нашелся: денег не жалеет, отвечает двойным.
– Кстати, можешь передать Эйве: сегодня я начну партию ходом е-два, е-четыре, – почти выкрикнул Алехин. – Готовьтесь сколько вам угодно! Зовите хоть всех гроссмейстеров мира. Позовите еще Капабланку, если вам мало шестерых. Да разве он к вам пойдет! Ничто вам не поможет! Не поможет! Вы не угадаете моих ходов. Ни за что! Ни одного хода!
Флор не на шутку испугался горячности Алехина. Доносившийся до него запах алкоголя в известной степени объяснил ему причину неожиданной гневной вспышки. Наскоро попрощавшись с вельтмейстером, Флор поспешно ретировался.