А вечером произошло невероятное. Парадоксальным ходом уже в дебюте Алехин выбил Эйве из всех усвоенных понятий, а затем буквально разгромил его позицию.
Воспоминание о разговоре с Флором и сыгранной в тот же вечер партии вызвало улыбку на лице Алехина.
«Здорово я разбил Эйве! – с наслаждением перебирал Алехин в памяти подробности этой во многих отношениях необычной и удивительной схватки. Приятное воспоминание заметно улучшило настроение чемпиона мира, и он уже с задором посмотрел на группу гроссмейстеров, окружавших Эйве. Потом подумал немножко и пальцем подозвал официанта бара.
– Еще одну, – показал Алехин на пустую рюмку.
«За такую партию и выпить можно, – оправдал он сам перед собой явно сомнительный в день игры поступок. – Это была партия! Все как будто шло обычно, гладко. Известный вариант французской партии, все по теории, и вдруг… же-два, же-четыре! Бомба и та произвела бы меньшее впечатление. Эйве чуть не подпрыгнул на стуле. Лица его помощников вытянулись в удивлении. А что говорить про шахматистов Утрехта. Маленький провинциальный городок: разве его любителям понять такие шахматные тонкости. Стояли и молча удивлялись…
А разве не удивился весь шахматный мир? Такой ход! Прямое нарушение всех законов, явный вызов всем канонам, правилам, догмам. Вперед пешками от собственного короля! Перчатка в лицо всем помощникам Эйве, нанятым теоретикам, прямой вызов их картотекам, книгам, анализам. Пусть-ка Эйве сам за доской попробует определить, что к чему! Пусть самостоятельно разбирается во всех тонкостях! Грош цена всем вашим заготовкам, домашним анализам. Зря только голландцы вам деньги платили’»
Взрыв веселого смеха в стане Эйве на миг вернул Алехина к действительности и сегодняшнему дню. Но вскоре он вновь предался приятным воспоминаниям.
«Смеются, все еще смеются, – зло посмотрел он в сторону Эйве и его коллег. – Теперь чему-то радуются, а тогда чуть не плакали. Еще бы – четвертое поражение, и какое! Как я играл! Разгром, настоящий разгром! Фигуры рвались в наступление, как бешеные! Пусть игра была немного рискованной, знаю! Пусть атака была необоснованной, знаю. Но энергичная, смелая. Каждый ход, каждый удар – смертельная опасность и точнейший расчет. Вот чем нужно брать, а не анализами купленных теоретиков».
Чемпион мира искренне радовался недавней победе, но где-то внутри тихий голос сомнения нашептывал ему: «Все-то ты бахвалишься, не от хорошего бравада-то, идет она от неуверенности в собственных силах, от отсутствия веры в будущее. Слишком уж ты обижен, заезжен, заброшен в тоскливом одиночестве».
Флор вышел из телефонной будки и быстро направился обратно к своим голландским друзьям. Ему, видимо, не хотелось встречаться с Алехиным после утрехтского разговора. За ним шла чем-то недовольная жена. Проводив взглядом гроссмейстера, Алехин вдруг заметил в стане Эйве необычное оживление. Все встали с места, с кем-то почтительно здороваясь. Вскоре Алехин понял причину возбуждения: среди высоких голландцев он увидел маленькую фигуру седовласого Эммануила Ласкера. Алехин знал уже, что немецкий чемпион приехал на матч в качестве почетного гостя голландцев, но еще не встречался с мудрым шахматным философом.
Поговорив несколько минут с Эйве и его друзьями, Ласкер направился в сторону Алехина. Видимо, Флор сообщил ему, что здесь чемпион мира. Алехин поднялся с кресла и сделал несколько шагов навстречу своему шахматному наставнику. Ласкер улыбался в светлые усы, глаза его, прикрытые сверху густыми седыми бровями, ласково светились. «Ласкер с друзьями ласков», – вспомнил Алехин чью-то русскую шутку.
Некоторое время коллеги обменивались приветственными восклицаниями, отдельными отрывистыми фразами. Оба шахматных гиганта стояли, голова Алехина намного возвышалась над белыми, полностью сохранившимися волосами экс-чемпиона. Алехин пригласил Ласкера сесть в соседнее кресло и заказал ему всегда желанный кофе. Кот Чесе немедленно забрался на колени к Ласкеру и, пригревшись, замурлыкал. Импозантньй шахматный чемпион ласково поглаживал рукой пригревшееся животное.
– Ну как само…? – хотел было спросить коллегу о здоровье Ласкер, но осекся, заметив рюмку коньяку и возбужденный вид Алехина. – Как… дела?
– Как видите – неплохо! – улыбнулся Алехин.
– Поздравляю, – слегка потрепал пальцами Ласкер руку Алехина, лежавшую на подлокотнике кресла. – Блестящий старт, превосходно играете. Первая, четвертая – отличные партии! Седьмая тоже интересна, но… несколько азартна. Эйве мог получить опасную контригру.
– Да, мог, – согласился Алехин.
– Зачел! же вы так рисковали? При таком перевесе в счете.
– А что делать? Я должен играть энергично, пусть даже рискованно и азартно.
– Почему?
– Только быстрота может меня спасти. Я, как волк, забравшийся в овчарню. Крушить все, сеять смерть направо и налево, пока не явилось возмездие с кольями и яркими фонарями.
– Кого же вы боитесь? – серьезно спросил Ласкер.
– Самого себя… Своих мыслей, поступков.
– Это тоже один из фонарей? – показал Ласкер на пустую рюмку.
– К сожалению, да. И может быть, самый опасный.
– Жаль. Вы же сами писали: папироса дает временное успокоение, но очень вредит общему шахматному мышлению. Тем более алкоголь.
– Думал, что это поможет. Отвлечет от неприятных мыслей. А оказалось… – Алехин на миг задумался, потом продолжал с жаром. – Я обязан в чем-то забыться, доктор! Мне нужно хоть какое-нибудь успокоение, пусть временное, пусть вредное для здоровья!
– Вы просто очень устали. Плохо выглядите, – участливо сказал Ласкер.
– Я действительно устал. Бесконечные турниры, сеансы.
– Зачем же вы это делаете?
– А как иначе? Хлеб шахматиста нелегок, даже для чемпиона мира. Вы же сами как-то мне это говорили.
– И все равно нужно быть осторожным. Вы растрачиваете ваш замечательный талант в серии ненужных и очень вредных экспериментов.
При этих словах Алехин невольно вспомнил поучительный пример самого Ласкера. Двадцать семь лет был чемпионом мира этот редкостный шахматный мудрец и все годы вел ожесточенную борьбу с меценатами, директорами турниров, шахматными дельцами. В скольких газетах, в скольких статьях ругали они Ласкера, когда он просто боролся за права шахматного мастера. «Шахматный талант – вещь хрупкая, – отвечал Л аскер. – Его нужно беречь. Если шахматный мир действительно хочет видеть эффектные комбинации, он должен создать элементарные условия для жизни и творчества гроссмейстера. Передо мною вечно стоит печальный пример одряхлевшего шахматного гиганта Вильгельма Стейница. Как кончил жизнь этот гений из всех шахматных гениев? В больнице для душевнобольных, в нищете и одиночестве. Я не хочу так погибать в старости!»
«И он не погиб, этот шахматный философ, борец, мыслитель, – глядя на Ласкера, думал Алехин. – Шестьдесят семь лет ему, а какая живость, сколько радости, жизненного блеска в умных глазах! Только что в Москве он занял третье место в сильнейшем по составу турнире. Впереди Капабланки, Шпильмана. Лишь Ботвинник и Флор обогнали шахматного ветерана. Умел беречь шахматный талант Ласкер, правильно распределял свои силы, теперь какая светлая и радостная у него старость!»
Мысли Алехина перебил голос радио:
– Москва вызывает к телефону Ганса Кмоха.
Высокий Кмох быстро зашагал к телефону. Алехин посмотрел вслед этому неутомимому шахматному трудолюбцу. Шахматист небольшой силы, Кмох восполнял недостаток таланта огромной работой. Во время турниров и матчей Кмох не отрываясь сидел за столиком корреспондентов. Он слал статьи во все концы земного шара, вел передачи по радио, комментировал шахматные партии. Прошлогодний визит в Советский Союз дал Кмоху много новых заказов, хотя и не принес ему турнирных успехов. Здорово побили его в Москве и Ленинграде, даже неизвестному мастеру Мазелю проиграл он матч. Алехин вспомнил подпись под карикатурой на Мазеля в советском шахматном журнале: «Мои дела без Кмоха идут ужасно плохо».
– Великий труженик, – кивнул головой Ласкер вслед Кмоху.
С минуту они сидели молча. Чесс, спрыгнув с колен Ласкера, терся о ногу Алехина, изредка лениво ударяя лапой по развязавшемуся шнурку.
– Вы любите животных, – не то спросил, не то просто сказал Ласкер.
– Да, – подтвердил Алехин.
– А людей?
– Я мало видел от них ласки, – устало произнес чемпион.
Опять воцарилось молчание. Ласкер монотонно, с какой-то раз и навсегда установившейся закономерностью затягивался сигарой; Алехин нервно курил и мял в руках сигареты. В кружке Эйве не слышно было больше смеха; может быть, гроссмейстеры и мастера принялись составлять очередные корреспонденции.
– Где, по-вашему, Эйве мог сыграть лучше в седьмой партии? – неожиданно прервал молчание Алехин.
– Ферзь цэ-два вместо е-четыре, – ответил Ласкер.
– А если тогда шах на эф-шесть и ладья же-один?
– Я это смотрел. Тогда следует простое ферзь бэ-два.
– Ну, а если вместо ладья же-один, е-пять, е-шесть? – допытывался Алехин.
– О, это плохо! Тогда ладья а-восемь на е-восемь, и теперь уже на ладья же-один следует блестящий удар – слон а-шесть! Великолепный удар!
Два шахматных кудесника с завидной быстротой анализировали острую позицию седьмой партии. Им не нужно было доски: они четко видели перед собой все шестьдесят четыре черных и белых клетки, в их мозгу учитывалось каждое движение любой из множества фигур. Они считали варианты, в различных комбинациях и последовательности переставляли боевые силы, чтобы затем вновь вернуться к исходному положению и вновь бросить фигуры в атаку. И ни одной ошибки не допускал тренированный мозг, выполняя работу, для обычного смертного казавшуюся колдовской.
– Но, все же, зря вы сыграли же-четыре, – вернулся к дебюту седьмой партии Ласкер. – Чересчур азартный ход. Зачем вам рисковать? Ваши замечательные комбинации основаны на солидной базе, они не требуют азарта, риска.
– Я же говорил вам. Тут играют роль причины далеко не шахматные, – оправдывался Алехин.