В Европе к тому времени уже поселились многие отечественные шахматисты; не все они уезжали из РСФСР – кто-то покидал еще Российскую империю. В Германии обжился купец первой гильдии, видный теоретик шахмат Семен Алапин, который однажды во время международного турнира в Вене ворвался в зал, потребовав у чемпиона мира Вильгельма Стейница сыграть с ним матч. Среди его главных достижений – ничья в матче против австрийца Карла Шлехтера. Сын лесоторговца, рижанин Арон Нимцович после Первой мировой поселился в Дании; его игра часто становилась камнем преткновения для сильнейших шахматистов мира. На его счету было несколько крупных шахматных трудов. Савелий Тартаковер уехал из России рано – учиться, а когда его родителей зверски убили в Ростове в 1911 году, и вовсе перестал возвращаться домой и обосновался во Франции, располагая также польским гражданством. Когда после Второй мировой от Алехина отвернулись почти все, именно Тартаковер протянул ему руку помощи. Были и другие сильные игроки, покинувшие родину – и не всегда по политическим мотивам. До приезда Алехина в Париж, пожалуй, самым выдающимся шахматистом бывшей империи, поселившимся в Европе, был Акиба Рубинштейн. Алехину еще предстояло доказать свое превосходство – как над ним, так и над Хосе Раулем Капабланкой.
Александр Алехин покидал РСФСР тяжело. На Виндавский вокзал[10] в качестве провожатых пришли его брат Алексей и сестра Варвара. Шахматист взял с собой немного вещей, в том числе ту самую императорскую вазу, полученную в качестве трофея за победу в турнире любителей. Варвара не смогла сдержать слез, что неудивительно, учитывая ее чувствительную актерскую натуру. К тому же она наверняка понимала, что расставание может затянуться, особенно если Алехин посвятил ее в свои планы – а уезжал он всерьез и надолго.
На душе у Алехина должны были скрести кошки, ведь он оставлял дома огромную часть себя. Шахматы занимали почти весь его ум, и фигурам, конечно, было все равно, где Алехин переставлял их – да хоть у черта на куличках. Однако отсечение корней – родных земель, близких людей – стало шагом трудным, выстраданным. И при этом, вполне возможно, оправданным, даже спасительным. Алексей, пожимая брату на прощанье руку, вряд ли представлял, чем обернется его собственный выбор остаться дома. Однажды его заставили публично отречься от Александра, с которым его связывали исключительно теплые, искренние отношения. Словно злой рок преследовал семью Алехиных, ни одной спокойной судьбы…
Но был фактор, тяготевший тогда над миллионами судеб, – время, в которое родились все эти люди. Жестокие потрясения, перекраивавшие мир снова и снова, следовали длинной вереницей, и казалось, нет им конца и края. Человек и правда стал песчинкой, угодившей в бурю лихолетья: его крутило и вертело, а выживали только самые удачливые и стойкие. Времени на передышку давалось слишком мало, поэтому Алехин горел шахматами, чувствуя, что надо брать от них все, пока жизнь дает такую возможность.
И все же, глядя сквозь стекло купе на милые сердцу пейзажи, Алехин даже в самом худшем кошмаре не мог представить, что больше никогда сюда не вернется. Да, у него оставались вопросы, по какому пути пойдет страна, в которой к власти пришли столь суровые, во многом беспринципные люди, вершившие судьбами так, словно речь шла не о живых, а о предметах кухонной утвари. У него могли закрадываться подозрения, что режим еще долго не пустит его обратно. Но наверняка он рассчитывал на оттепель, на то, что жесткие карательные меры однажды прекратятся, появится больше свобод, и тогда он снова обнимет брата и сестру, пройдется по любимым маршрутам. В конце концов, даже если курс на завинчивание гаек остался бы неизменным, его мог выручить титул чемпиона мира – тогда Родина с радостью пустила бы к себе «блудного сына». Разные комбинации прокручивал Алехин у себя в голове, как и положено шахматисту, но не знал он, что в этой конкретной партии он уже потерпел поражение. Данная глава жизни закрывалась для него навсегда… Он сам приложил к этому руку, позволив себе крамольные высказывания и недвусмысленные поступки. Как только он выехал за пределы Родины, так почти сразу, движимый нуждой в деньгах, Алехин написал эссе Das Schachleben in Sowjet-Russland5(«Шахматная жизнь в Советской России»), оформленное в виде книги. К написанию его склонил берлинский издатель Бернгард Каган. В своем труде Алехин язвительно прошелся по событиям, происходившим в стране. Он назвал их «темной страницей истории», а красных властителей обвинил в разрушении шахматного наследия. Жалуясь, что к первому чемпионату РСФСР не был выпущен справочник, Алехин подчеркнул, что тогда бумагу выделяли только на коммунистическую пропаганду. Концовка и вовсе намекала, что шахматы в стране получат должный импульс лишь в том случае, если произойдет смена власти. Напиши он подобное дома (чего никогда бы не произошло), Алехина могли репрессировать, учитывая весь его «антисоветский багаж»… Находясь вне зоны действия губительных органов вроде ВЧК – НКВД – КГБ, подобные выпады в сторону правящего режима Алехин позволял себе не единожды. Правда, одновременно предпринимал и отчаянные попытки все исправить, но побывать в СССР – стране уже с таким официальным названием – у него так никогда и не получилось. Хотя однажды такой шанс и выпал.
И это стало, возможно, главной трагедией в жизни Александра Алехина. Все равно как если бы он потерял очень близкого родственника, а возможно, и самого любимого, ценного. Как ни утешай себя большим количеством приятных воспоминаний, сколько ни перелистывай альбомы с фотографиями из совместного прошлого, но на самом деле страшно хочется вновь увидеть родного человека вживую, снова поговорить с ним, услышать этот уникальный, принадлежащий только ему голос, провести с ним время, посмеяться и погрустить – так, как можно было только с ним. Вот только не удается, потому что это невозможно… Приходится страдать, много плакать, тосковать, выпивать, возникает непреодолимая тяга к тому, чего больше нет. Мысли вновь и вновь возвращаются к тяжести утраты, сколько ни пытайся убежать от этого.
Не стоит судить Алехина за то, что он оказался таким приспособленцем: он как мог реагировал на потрясения. Других бы они сломали, но он держался, а когда не мог, выбирал иной раз кривую дорожку. Лишь под конец жизни, когда колоссальное давление не ослабевало слишком уж долго, он сломался – и действительно покатился к пропасти, в одиночестве, покинутый всеми, но сохраняя гордость, титул чемпиона мира, который все еще принадлежал ему, кто бы что ни говорил. Но это все случилось потом, уже много лет спустя после побега из РСФСР. А в апреле 1921 года в его сердце все еще теплилась надежда, пусть и небольшая, что когда-нибудь все наладится – и он вернется.
Если что и могло по-настоящему порадовать Алехина, когда он смотрел в окно поезда, отъезжавшего в Латвию, так это мысль о грядущих шахматных баталиях с сильнейшими игроками планеты. Главным образом он рвался в драку с Капабланкой, хотел объявить кубинцу войну, которую был способен контролировать и в которой мог одержать победу. Алехин верил в себя, ибо только он у себя и остался.
Эта непоколебимая вера гениального русского игрока в свои шахматные возможности стоила третьему чемпиону мира Хосе Раулю Капабланке короны.
Глава 14. Учитель математики
В июле-августе 1921 года произошло еще одно важное событие. Александр Алехин вряд ли обратил на него внимание, хотя оно косвенно повлияло и на его судьбу… Небольшой городок Неймеген, расположенный на реке Ваал, принимал чемпионат Голландии. Турнир проходил в ужасных условиях, без ажиотажа СМИ, но организаторы не очень-то старались это исправить. Действующий чемпион Макс Марчанд отказался здесь выступать и вообще ушел из шахмат, потому что испугался превосходства скромного – но лишь на первый взгляд – 20-летнего юноши Махгилиса «Макса» Эйве. Это был темноволосый молодой человек приятной наружности, короткостриженый, с пробором слева (принято считать, что это означает приоритет левого полушария мозга, которое отвечает за логическое мышление). Эйве отличали также широкий лоб с небольшой «пытливой» складкой посередине, аккуратное пенсне в металлической оправе с круглыми стеклышками, закрепленное на аристократичном, немного вытянутом носу, узкие, но притом чувственные губы. Всем своим видом он больше напоминал юного, но строгого учителя, который пришел в класс, чтобы преподать урок мастерства, хотя за партами сидели шахматисты гораздо старше и опытнее. В Голландии талантливому Эйве (уже бакалавру математики) не нашлось равных шахматистов. Став чемпионом, много лет он потом не расставался с титулом, как ни пытались соотечественники сбить его с пьедестала. В год триумфа, в ранге сильнейшего шахматиста Голландии, Макс стал много ездить в неоплачиваемые командировки (опять-таки, Нидерланды не возмещали расходы даже лучшим своим шахматистам). Он повидал Вену, Будапешт… Прежде голландские мастера шахмат так часто по Европе не разъезжали… Макс Эйве сыграл тогда и серию интересных, напряженных партий против выдающегося венгра Гезы Мароци, умудрившись добиться паритета, хотя соперник неоднократно брал первые призы на крупных международных турнирах, а в будущем стал главным учителем и наставником первой чемпионки мира по шахматам, гражданки СССР Веры Менчик… Пожалуй, именно этот год стал переломным для Макса Эйве, и если раньше шахматы могли быть для него «вторым запасным хобби» после футбола, то теперь он не мог игнорировать свои уникальные (хотя бы по меркам Голландии) способности. Даже удивительно, как в более чем скромной в плане развития шахматного дела стране мог появиться настолько интересный игрок.
Макс Эйве родился в небольшой деревеньке Ватерграфсмер в пригороде Амстердама. Его родители были протестантами. Отец, Корнелиус, работал учителем в школе и в свободное время обучал сына игре на скрипке (также он давал платные уроки игры на фортепиано). Корнелиус стремился всесторонне развивать своих детей, поэтому навыки чтения и письма у Макса появились еще до того, как он пошел в школу. Среди занятий, которые поощрялись в доме, была игра в шахматы. С ума по ним сходил вовсе не глава семейства, а мать Макса Элизабет, которая ночами напролет разбирала шахматные партии, заряжая остальных своей любовью к «игре королей». У нее будет много шахматных амбиций, но стать голландской Верой Менчик она не смогла. Зато сын навсегда прославил Нидерланды! Когда малышу было четыре, он разбудил маму радостным воплем: «Мамочка, королю поставили мат!» Через два года юный шахматный умеле