Одним из первых воспел победу Александра Алехина парижский эмигрант, литератор Борис Зайцев, написавший 1 декабря 1927 года для монархистской газеты «Возрождение» очерк. Он выразил мысль, которая крутилась в головах многих, порвавших с родиной, – Россия эмигрантская способна созидать, быть первой!
«Чигорин был совсем старая Россия, со всем ее богатством, нерасчетливостью и безудержьем, – писал Зайцев. – Он любил играть гамбит Эванса, отчаянную игру романтического английского капитана, привыкшего к бурным плаваниям, заваривавшего вокруг пешки водоворот, где либо пан, либо пропал. Чигорин знал и туман хмеля и, наверно, азарт рулетки. Он был претендентом на корону мира, но как бы поленился овладеть ею.
Алехина считают его преемником, так же “гением комбинации”, фантазии, игры остро-пронзительной. Но он живет в иные времена. Буря вынесла Ариона[16] на просторы мира, сделала всесветным, закалила, укрепила. Каждого из нас, русских, на чужбине зрелище “мира” и борьбы в нем несколько изменили. В уроке есть польза… Нередко стряхнута русская распущенность, тут мы подтянутей, свежей, меньше расплывчатости, чем было на родине, в провинциально-чеховские времена. “Россию нужно подморозить”, – говорил Леонтьев[17]. Вот и подморозили.
…Да, борьба так борьба. В Париже больше жаль пропить талант, ослабеть и заныть наподобие Астрова в “Дяде Ване”, – нежели в Жиздре или Козельске. Здоровье, сила, деятельность – вот что грозной судьбе противопоставляет русский на чужбине.
Алехин не зарыл таланта. Как он работал, как его растил и шлифовал! Может быть, в этом был и смысл высший. Может быть, ему назначена та несколько таинственная роль, какая выпала и другим в изгнании, русифицировать мир и явить ему русского гения. Довольно быть России страной провинциальной. Пора в полной мере показать себя.
Замечательно, что вообще изгнанничество подчеркивает, обостряет это чувство. “Вперед – потому, что я бесправный, русский и горжусь тем, что русский”. Такое ощущение есть на верхах нашей культуры, но оно и в обыденности, и даже у наших детей.
– Я хочу быть первой в лицее, для того, чтобы доказать, что Россия – первая страна в мире, – сказала мне недавно одна девочка.
Алехин принадлежит к исключительной, малочисленной группе, где соединились верхи разного рода оружия: литература, музыка, театр, философия – все это, вспоенное Россией, идет походом на мир, завоевывает Германию и Испанию, сражается в Англии, на гигантских пароходах переплывает океан в погоне за Америкой, в книгах на всех европейских и нередко азиатских языках просачивается в чужие культуры.
Алехин принадлежит к племени русских конквистадоров времен революции»1.
Александр Куприн тоже рукоплескал Алехину, хотя прежде шахматы недооценивал. Он сам страстно увлекался спортом, особенно борьбой (даже выступал в цирке), однако конкретно шахматам от Александра Ивановича поначалу доставалось по самое не балуй. Высмеивающий шахматную скуку рассказ «Марабу» за 1909 год словно писал человек, который презирал игру – и всех тех, кто собирался за столами в прокуренных, пропахших прогорклым кофе помещениях, настолько отсекая всю остальную действительность, что иным могло показаться – это же восковые фигуры, замершие в согбенных позах над досками, впившие свой взор в непостижимую простым смертным геометрию позиций: «В клубах дыма, за массой пожелтевших мраморных столиков сидели молчаливые странные фигуры и, опустив длинные носы на столы, думали. Согнутые плечи, странные воротники в виде мохнатых пелерин и важный сумрачный вид – все это удивительно напоминало мне ряд таких же птиц с длинными носами, воротниками вокруг длинных голых шей, сидящих с таким же глупо унылым видом – птиц марабу».
Надо отдать ему должное: в целом рассказ рисует яркие образы и насыщен юмором, пусть и антишахматным, да таким искрометным, что сдерживать ехидную улыбку столь же трудно, как непросто скрывать триумф шахматисту, наметившему верный мат человеку по ту сторону доски.
Но как же преобразился тон Куприна в эссе «Шахматы»2, которое он посвятил Алехину! Едкая усмешка сменилась восхищением – и все благодаря матчу в Буэнос-Айресе. «Только не чемпион! Ради всего изящного и высокого, не чемпион мира, а король шахматной игры, – писал Куприн. – Чемпион – это для демократии, для плебса. Чемпионы – Демпсей и Сики[18]. “Черномазый, разбей ему подбородок!” “Джо, выбей цветному глаз!” Но знаменитый шахматист, одолевший на всемирном состязании самого лучшего, самого первого игрока, по всей справедливости и без всякого колебания может гордо носить титул короля шахматной игры».
Теперь Куприн называл шахматы благородной игрой, история которой насчитывала тысячелетия. «И какое величие быть королем, властвующим не по правам престолонаследия и не по случайностям плебисцита, а в силу остроты своего ума и всемирного, добровольного и доброхотного согласия, при котором нет ни единого избирателя, протестующего или воздержавшегося, – писал Куприн. – Недаром так любили эту прекрасную игру все династические короли с медальными профилями и охотно предавались ей в редкие часы отдыха от государственного бремени, от кровавых побед, от восторженного рева и скверного запаха народных толпищ, когда, снявши тяжкие короны, уложив горностаевые мантии в шкафы с нафталином, а грозные скипетры – в шагреневые ящики, устланные внутри бархатом, они радостно чувствовали себя просто людьми, созданными из глины, в которую Божество вдохнуло свое чудесное дыхание. <…> В утешение королям шахмат я могу сказать, что короли власти все играли в эту благородную игру посредственно. Но зато и шахматные короли, старый Стейниц и лохматый милый Ласкер, были бы королями третьего сорта, сидя на золотом троне, под малиновыми занавесками, одетые в парчу».
Куприн был среди тех, кто чествовал Алехина в Париже. Он даже стал арбитром шуточной игры чемпиона против бывшего лидера партии кадетов Павла Милюкова и прочих знаменитостей на съемках для журнала «Иллюстрированная Россия». Жены писателя и шахматиста тоже сблизились, и когда Алехин отмежевался от брака с Надин, Куприны поддержали его супругу. А тоска по родине, которая наверняка подтачивала Алехина, настолько изъела самого Куприна, что под конец жизни он вернулся домой. Этому не препятствовали, хотя Куприн написал «Купол св. Исаакия Далматского», где рассказывал о помощи, которую оказывал белым (в СССР книгу по понятным причинам не издавали).
Владимир Набоков тоже вскоре после победы Алехина разразился шахматным произведением, но уже более крупным – романом. Он с детства увлекался шахматами – тонкостям сложной игры его обучил отец. Когда происходил болезненный разрыв с родиной, Набоков прощался с ней сквозь призму шахмат. Об этом свидетельствует отрывок из «Других берегов»: «…в 1918 году мечтал, что к зиме, когда покончу с энтомологическими прогулками, поступлю в Деникинскую армию <…>, но зима прошла – и я все еще собирался, а в марте Крым стал крошиться под напором красных, и началась эвакуация. На небольшом греческом судне “Надежда”, с грузом сушеных фруктов возвращавшемся в Пирей, мы в начале апреля вышли из севастопольской бухты. Порт уже был захвачен большевиками, шла беспорядочная стрельба, ее звук, последний звук России, стал замирать, но берег все еще вспыхивал не то вечерним солнцем в стеклах, не то беззвучными отдаленными взрывами, и я старался сосредоточить мысли на шахматной партии, которую играл с отцом (у одного из коней не хватало головы, покерная фишка заменяла недостающую ладью)»3.
В Берлине, куда Набоков переехал на время из Лондона (как эмигранту ему пришлось много путешествовать), он посвятил своей возлюбленной Вере Слоним три сонета, и все – на шахматную тему. Вот один из них:
Движенье рифм и танцовщиц крылатых
есть в шахматной задаче. Посмотри:
тут белых семь, а черных только три
на световых и сумрачных квадратах.
Чернеет ферзь между коней горбатых,
и пешки в ночь впились, как янтари.
Решенья ждут и слуги, и цари
в резных венцах и высеченных латах.
Звездообразны каверзы ферзя.
Дразнящая, узорная стезя
уводит мысль, – и снова ум во мраке.
Но фея рифм – на шахматной доске
является, отблескивая в лаке,
и – легкая – взлетает на носке.
В берлинском шахматном кафе Набоков играл с Алехиным и Нимцовичем. И все же именно составление задач, а не сама игра, влекло литератора по-настоящему. При этом шахматы он с удовольствием вплетал в ткань своих произведений, пока не оформился роман. В 1929 году, когда Алехин все еще почивал на чемпионских лаврах, вышла знаменитая книга Владимира Набокова «Защита Лужина» (опубликована под псевдонимом В. Сирин). Многие тотчас подумали: «Ага, наверняка Алехин – прототип Лужина» – и принялись старательно выписывать на бумагу все общее. У чемпиона мира была именная композиция, получившая название «защита Алехина», уж больно похожая на заглавие романа. Главного героя произведения тоже звали Александром. Прослеживались и другие занятные симметрии – вряд ли совпадение?
Но быстро выяснилось: если в романе и оказалась зашифрована фигура Александра Александровича, то весьма завуалированно. Даже несмотря на внедрение в повествование хорошо известной партии Алехина с Рети в Баден-Бадене. В конце концов, нужен же был Набокову материал, чтобы нарастить на скелет замысла необходимое мясо.
Да, Набоков играл с Алехиным, посещал его партии и наверняка чтил талант соотечественника. Рассказывал как-то, что в игре ему особенно импонировали «ловушки» – скрытые комбинации. Алехин же слыл «великим комбинатором», любившим осложнения, в которых чувствовал себя как лягушка в болоте. Его тончайшие игровые маневры частенько сажали соперников в лужу, что так ценил Набоков. Подобная игровая манера должна была казаться писателю верхом совершенства.