Александр Блок — страница 12 из 58

Переписка друзей принимает странный характер; один из них как будто не слышит другого. «Никогда не забуду дней, проведенных в Шахматове, где зазвучал мне благовест Вечного Покоя…» — пишет Белый Блоку. «Я ничего не могу сказать о настоящем, — мрачно твердит в ответ Блок. — Ничего не было чернее его…Знаешь, я, может быть, не приеду к Тебе… Что-то тяжкое, хмурое, смрадное идет от меня, и я боюсь развозить эту атмосферу, пусть сама претворяется. Ты мог заметить это в Шахматове…»

Мог, но не замечал нарочно, в чем и сознался после смерти Блока: «Мы его стилизовали в его, уже безвозвратно уходящем мире, эгоистически, для себя, ибо нам… нужно было иметь «знамя зари» — и им был для нас А<лександр> А<лександрович>».

Не один Белый пытался «стилизовать» Блока.

В конце октября 1904 года в московском издательстве «Гриф» вышла первая книга Блока «Стихи о Прекрасной Даме». Одна из рецензий на нее была написана Зинаидой Гиппиус (под псевдонимом X) и опубликована в журнале «Новый путь» (№ 12). З. Гиппиус не столько ратовала в защиту молодого поэта, о котором она говорит довольно холодным тоном, подробно исчисляя все его упущения (с ее точки зрения), сколько выдвигала книгу Блока в противовес современной «суете», когда «литература скромно отступила перед политикой, метафизика (то есть философия. — А. Т.) закрыла лицо перед жизнью».

Д. Мережковский и З. Гиппиус не остались полностью в стороне от нарастающего волнения в обществе, но социально-политические задачи казались им несравненно менее значительными, чем проповедуемая ими «революция духа». Высказывает подобную мысль З. Гиппиус и в рецензии на книгу Блока: «В такие напряженные дни, когда особенно близка опасность для каждого, незаметно принять первое и необходимое — за последнее, окончательное и единственное (именно потому, что оно первое и необходимое, хотя только первое и необходимое) — в такие дни живительно увидать нежную книжку молодых стихов. Такова книжка А. Блока «Стихи о Прекрасной Даме». Книжка эта родилась точно вне временности, — вне со-временности, во всяком случае».

Этой нотой и начинается и кончается рецензия. Книжка Блока для Гиппиус всего лишь счастливый случай высказать свое общественно-политическое кредо, она всего лишь ее «современное» знамя. Характерно, что композитор С. В. Панченко, близкий знакомый семьи Бекетовых, объяснял похвалы Мережковских книге необходимостью «поддержать своего».

То, что «рожденная вне временности» книга Блока становится орудием в руках определенной литературной партии, уловил Валерий Брюсов. После статьи Андрея Белого «Апокалипсис в русской поэзии» он печатает в «Весах» (1905, № 5) открытое письмо ее автору «В защиту от одной похвалы»: «Ты расцениваешь поэтов по тому, как они относятся к «Жене, облеченной в Солнце», — пишет Брюсов. — Критика 60-х годов оценивала поэтов по их отношению к прогрессивным идеям своего времени… Право, разница небольшая. Оба метода подают друг другу руки».

В письме Брюсова есть, правда, и личная нотка: он не только защищает «обиженного» Белым Бальмонта, он не сколько уязвлен тем, что новичок Блок поставлен автором статьи рядом с ним самим, чья слава в этот момент является особенно шумной.

Он лично отводит певцу «Прекрасной Дамы» место более скромное. Блок, по его мнению, «принадлежит к числу тех художников, которые как-то сразу обретают себя, с первых же произведений обличают все, что могут дать, чего могут достигнуть. Блок, бесспорно, маленький maitге[9] в нашей поэзии: он создал свою манеру письма, у которой нашлись даже свои подражатели… Как Шарль Герен, как наш Борисов-Мусатов, Блок специализировался на том роде, который доставил ему успех в узком кругу почитателей поэзии, — списывает сам у себя, повторяет раз удавшиеся приемы, раз найденные образы. Хотелось бы ошибиться, хотелось бы верить, что Блоку, перед которым вся деятельность все-таки впереди, еще суждены новые откровения, новые пути» («Весы», 1905, № 3).

В связи со всеми этими статьями любопытно замечание Блока, правда, формально адресованное им «вольнопрактикующей критике»: «Критика… наклеивает на художника ярлычок: «символист», — пишет он в статье «Краски и слова» (1905), — критика охаживает художника со всех сторон и обдергивает на нем платье; а иногда она занимается делом совсем уж некультурным, извинимым разве во времена глубокой древности: если платье не лезет на художника, она обрубает ему ноги, руки, или — что уж вовсе неприлично — голову». Действительно, «ноги» и «руки» самого Блока все больше вылезают из рукавов символистского «фрака». Все в нем протестует против религиозных схем, в которые втискивается жизнь «по Мережковскому», «по Соловьеву».

Быть может, он не без сочувствия читал строки, обращенные на страницах «Нового пути» к Мережковскому «художником А. Б.» — Александром Бенуа: «Вы много говорите о «плоти», отлично понимаете ее отвлеченную сущность, но безусловно не чувствуете ее конкретно. Отсюда и ваше отношение к жизни и к искусству… Для нас мир, несмотря на торжествующий американизм, на всю современную жестокость и пошлость, на все подлое искажение земли, — для нас мир все еще полон прелести, а главное — обещаний. Не все еще — полотно железной дороги, не все — мостовая: кое-где еще растет зеленая травка, сияют и пахнут цветы…»

Блок инстинктивно стремится прикоснуться к родной земле, ее природе, набраться от нее живительных сил. Он как будто заново присматривается к знакомым окрестностям Шахматова, когда-то исхоженным вместе с дедом в ботанических экскурсиях, а потом превратившимся в своего рода театральные декорации к разыгранной здесь пьесе о Прекрасной Даме. «Здесь никто не щадит красок. Деревья и кусты, небо, земля, глина, серые стены изб и оранжевые клювы гусей», — пишет он Андрею Белому.

Не щадит красок и великий многоликий художник, бедствующий, пьянствующий, поющий, плачущий, мудрый, наивный, лукаво прикидывающий, сколько запросить с наивных шахматовских хозяев за работу, — народ. Прежде, до смерти старших Бекетовых, через шахматовский, «собакин» двор проходила дорога со станции Подсолнечная в деревню Гудино, и по ней то и дело сновали подводы — то на станцию, то в большое торговое село Рогачеве. А после Успенья Божией Матери (15 августа старого стиля) начинались свадьбы, и мимо лихо пролетали веселые поющие телеги с молодыми, свахами, поезжанами. Слова долетавших песен невольно западали в память, к ж клочки душистого сена с возов оставались на ветвях придорожных деревьев. «Пели мужики», — лаконично помечено в блоковской записной книжке летом 1902 года. Западали в память неожиданные словечки прислуги Ананьевны, вроде сказанных ею при виде распустившихся цветов: «Вот цветы-то и вспыхнули…»

Все это теперь оживает в душе Блока, волнуя его новыми, неизведанными возможностями. «Мне все хочется теперь меньше «декадентства» в смысле трафаретности и безвдохновенности, — пишет он А. Белому 29 сентября 1904 года. — Я пробовал искать в душах людей, живущих на другом берегу, — и много находил. Иногда останавливается передо мной прошлое… Но я живу в маленькой избушке на рыбачьем берегу, и сети мои наполняются уж другими рыбами».

Блок как художник видит новые сочетанья красок:

На земле еще жесткой

Пробивается первая травка.

И в кружеве березки —

Далеко — глубоко —

Лиловые скаты оврага.

(«На перекрестке, где даль поставила…»)

И — как порыв весеннего ветра:

Она взманила,

Земля пустынная!

Но она пустынна только на первый взгляд: вскоре она населяется живыми существами, взятыми из народных сказок, поверий или возникшими в игре света и тени, в шорохе листьев, в лепете ручьев, в чавканье болотных кочек под ногой. «…Живая и населенная многими породами существ природа мстит пренебрегающим ее далями и ее красками — не символическими и не мистическими, а изумительными в своей простоте, — пишет Блок в статье «Краски и слова». — Кому еще неизвестны иные существа, населяющие леса, поля и болотца (а таких неосведомленных, я знаю, много), — тот должен учиться смотреть».

Хотя, по словам поэта, университет не сыграл в его жизни особенно важной роли, но в эту пору некоторые академические занятия оказались во многом созвучными новым интересам Блока. «Я все время занят кандидатским сочинением, потом буду утопать в славянских языках», — сообщает он Белому 21 октября 1904 года. Уже в кандидатском сочинении о Болотове и Новикове проступают крепнущие симпатии поэта к народному искусству. «Болотов побывал в театре и смотрел арлекинаду, — пишет он. — В этом скелете многих великих трагедий А<ндрей> Т<имофеевич> усмотрел только «кривлянья, коверканья, глупые и грубые шутки и вранье, составляющие сущий вздор», чтобы «смешить и увеселять глупую чернь…»

Весь тон изложения выдает несогласие Блока с Болотовым. И «глупая чернь» для него, как будет сказано вскоре в одной из его статей, — «тот странный народ, который забыт нами, но окружает нас кольцом неразрывным и требует от нас памяти о себе и дел для себя…»

Там, где высокомерный взгляд часто доныне, а не только в XVIII веке, видит лишь «кривлянье» и «сущий вздор», Блок подозревает просто иную, исторически объяснимую систему понятий и образов.

«Пузыри земли» — этим выражением из своей любимой трагедии «Макбет» называет поэт новый цикл стихов. Земля здесь не просто шахматовские поляны и болота, подчас буквально изображаемые, но и народная жизнь, народная душа, «лес народных поверий и суеверий», «причудливые и странные существа, которые потянутся к нам из-за каждого куста, с каждого сучка и со дна лесного ручья».

Рождаемые в этой глубине образы обладают при всей своей фантастичности убедительной конкретностью и своеобразной достоверностью.

Они возникают перед поэтом как осколок цельной, прекрасной, хотя и фантастической, картины мира, которая когда-то, по его представлению, существовала в душе народа. Жадное любопытство автора к этим «забытым следам чьей-то глубины» напоминает вдумчивое стихотворение Баратынского, одного из любимых поэтов Блока: