Предрассудок! Он обломок
Давней правды. Храм упал;
А руин его потомок
Языка не разгадал.
Теперь, попадая к Мережковским, Блок нередко предпочитает разговорам рисунки сестры Гиппиус — художницы Татьяны Николаевны: «У нас был вечер… был, между прочим, и Блок, — пишет З. Гиппиус А. Белому в феврале 1905 года, — но Тата увела его в свою «пещеру», и там они рассматривали ее альбомы, а на другой день Блок принес Тате стихи, написанные на эти альбомы».
Эти стихи — «Твари весенние» — о светлячке, «кусочке света, клочочке рассвета», о «милых» и «малых» созданиях, твореньях языческой фантазии, которые по-детски умильно просятся к людям, то увязываются за ними «ко святым местам», то наивно уверяют: «Мы и здесь лобызаем подножия своего, полевого Христа» («Старушка и чертенята»).
В январе 1905 года Блок познакомился с писателем Алексеем Михайловичем Ремизовым, фанатическим любителем родного языка, русской старины и таинственного мира сказочной народной фантазии. Маленький, похожий на ежа, он вынюхивал и утаскивал в свою уютную комнатку-норку всякое свежее народное словцо, попавшееся ему в старинной летониси или в уличной толчее. Комната походила на его книги — отовсюду выглядывали любовно собранные игрушки, уродцы, деревяные кикиморы.
Вскоре после знакомства Алексей Михайлович корил Блока: «Почему Вы не назвали книгу: «Стихи о Прекрасной Деве»? «Дама» в глубинах Geist’a[10] рус<ского> языка никогда не скроется».
Сближение с Ремизовым, возможно, тоже сыграло свою роль в создании «Пузырей земли», во многом близких коротким прозаическим зарисовкам этого писателя о водяных, леших и их многочисленных собратьях, ютящихся вместе со зверями в лесу, поле, реке, как в избе, где живет большая крестьянская семья.
Интерес к славянским языкам и фольклору сдружил с Блоком и поэта Сергея Городецкого, слушавшего вместе с ним курс профессора Лаврова по сербскому языку. Городецкие, в особенности младший брат, художник, собрали коллекцию глиняных свистулек, пряничков и кустарных статуэток, выдержанных в традициях древнего искусства. Стихи Сергея Городецкого, потом вошедшие в книгу «Ярь» (1907), стремились вокресить образы славянской мифологии.
В своей более поздней работе «Поэзия заговоров и заклинаний» (1906) Блок замечает, что они «оказались тою рудой, где блещет золото неподдельной поэзии; тем золотом, которое обеспечивает и книжную «бумажную» поэзию — вплоть до наших дней».
Интерес Блока к этой поэзии родствен стремлению многих русских художников рубежа веков вникнуть в мир родного искусства. Так, Н. К. Рерих 1903–1904 годы проводит в непрестанных поездках по России, изучая древнюю архитектуру и живопись, которые еще так недавно недооценивались. «Даже самые слепые, даже самые тупые скоро поймут великое значение наших русских примитивов, значение русской иконописи, — пишет он. — Скоро кончится «археологическое» отношение к народному творчеству и пышнее расцветет культура искусства…» В журнале «Мир искусства» печатается восторженная статья другого художника — И. Я. Билибина «Народное творчество Севера».
И для Блока в народном мире различимо «поет руда», «поет золото», еще не открытое, не обнаруженное перед миром богатство, поет сквозь бездарность официальной историй и чиновничьи-равнодушные уговоры: «Ну, это, знаете, неинтересно. Какое-то народное суеверие, продукт народной темноты».
«Не надивишься историческому чутью Блока, — восхищался впоследствии Осип Мандельштам. — Еще задолго до того, как он умолял слушать шум революции, Блок слушал подземную музыку русской истории там, где самое напряженное ухо улавливало только синкопическую паузу».
И хотя главный взлет тем России и русской истории в творчестве Блока еще впереди, но поэт уже «приложил ухо» к родной земле.
А земля эта уже глухо содрогается под ногами… «Будет трудная зима — трудная многим», — тревожится Блок, покидая Шахматове, в конце августа 1904 года.
«Моя жизнь такая прекрасная, — истерически старается перекричать его голос Белый, — прав учитель из «Трех сестер», когда он кричит: «Я доволен…» О, да! 700 японцев взлетело от Порт-Артурских фугасов. Ура!»
Иногда Блок, пасуя перед истерическим дружелюбием Белого, пытается еще отвечать тем же: «Что значит — забыть Тебя? Этого никогда не будет, — пишет он в конце 1904 года в ответ на восторженное письмо Белого о его первой книге… — Не правда ли — ничего не произошло? 1904 год = 1902…»
Нет, далеко не равен. И впоследствии сам поэт в автобиографии отметит среди явлений, особенно сильно повлиявших на него, «события 1904–1905 года».
V
Вокруг Шахматова, как скажет позже поэт, «низких нищих деревень не счесть, не смерить оком».
Казармы лейб-гвардии гренадерского полка на Невке, где жили молодые Блоки вместе с отчимом и матерью поэта, тоже были со всех сторон окружены фабриками и домами, где обитали рабочие.
В 1880 году вышла книга отца Блока, Александра Львовича, «Государственная власть в европейском обществе», где он писал, что народ — «это только подчиненный элемент общества, не имеющий большого политического значения», что пролетариат слаб даже в промышленно развитых странах и что «мнимое могущество его — не более как «красный призрак», который в действительности совсем не так страшен, как его малюют».
В том самом ноябре, когда родился будущий поэт, известный русский критик Н. К. Михайловский, весьма уважительно отозвавшись о книге вообще, отметил как ее недостаток, что автор «чрезвычайно презрительно относится к неимущим классам, к «народу» как к политической силе». По поводу же иронической тирады А. Л. Блока насчет «красного призрака» Михайловский писал: «История знает, однако, что этот призрак облекается по временам в плоть и кровь… Правда, что в европейской политической практике красный призрак часто выдвигается в качестве пугала, или правительством для устрашения буржуазии, или буржуазией для устрашения правительства. Но это пугало имеет все-таки вполне реальное основание. По крайней мере, так думают европейские люди, воочию видавшие призрак на улице и вообще знающие дело ближе, жизненнее, чем мы с г. Блоком». Возражение весьма убедительное, особенно если вспомнить, что еще. и десяти лет не прошло со времени Парижской коммуны!
Неизвестно, узнал ли когда-нибудь поэт об этом споре, разыгравшемся у его колыбели. Куда более вероятно, что он читал роман Чарльза Диккенса о французской революции «Повесть о двух городах», переведенный его бабкой Е. Г. Бекетовой и вышедший в 1898 году, когда Блоку было уже восемнадцать лет. О нищем рабочем люде там говорилось так: «Приближалась та пора, когда наголодавшиеся, изможденные пугала этих мест, вдоволь насмотревшись на неискусную работу фонарщика, вздумали воспользоваться его приспособлениями и, с помощью тех же блоков и веревок, вздергивать за шею живых людей ради того, чтобы бросить некоторый свет на свое мрачное положение. Но то время еще не пришло, и ветер понапрасну развевал и потрясал по всей Франции тряпки и лохмотья, навешанные на эти пугала: веселые птицы, рядившиеся в яркие перья и распевавшие свои звонкие песни (т. е. дворяне. — А. Т.), не замечали их».
Возле дома, где живет героиня, Люси, странная акустика: «Закоулок оглашался множеством шагов, шедших во всех направлениях, а между тем поблизости никого не было», и Люси однажды в тревоге замечает: «…мне все кажется, что я слышу шаги людей, которые постепенно будут вступать в нашу жизнь… что это шаги люден, которым суждено играть роль в моей жизни».
Такая же странная «акустика» есть и в стихах молодого Блока:
Я вышел в почв — узнать, понять
Далекий шорох, близкий ропот,
Несуществующих принять,
Поверить в мнимый конский топот.
Дорога, под луной бела,
Казалось, полнилась шагами…
Апокалипсические ожидания («И стало ясно, кто молчит и на пустом седле смеется») снова смешиваются с ощущением вполне реалистических жизненных обстоятельств.
«Там счастью в очи не взглянули миллионы сумрачных людей», — писал Блок в неоконченной поэме 1904 года. И Андрей Белый, получив эти стихи, сделал пометку на полях: «В общем типично и знаменательно для Блока (поворот к социализму, уже не раз мелькавший)». «Поворот к социализму» — сказано, конечно, чересчур сильно. Но мысль об этой таящейся до поры, но готовой вскипеть лаве горя и гнева начинает все чаще посещать поэта в памятном 1904 году:
Поднимались из тьмы погребов.
Уходили их головы в плечи.
Тихо выросли шумы шагов,
Словеса незнакомых наречий.
Трагический ход русско-японской войны довершал «пробуждение» поэта к жизни. На полях Маньчжурии очутились его сверстники и недавние однокашники, как, например, часто писавший ему оттуда гимназический товарищ Виша Грек. В декабре 1904 года, когда был сдан Порт-Артур, всеобщее брожение резко обострилось. «Везде недовольство, ропот, распущенность — хотят перемен», — записывает 22 декабря в дневнике М. А. Бекетова.
В конце 1904 года Блок работает над поэмой «Ее прибытие». Занятые «тяжелым», «медленным» трудом в «душном порту» люди неясно мечтают о каком-то чуде. Наконец гроза поет им «веселую песню», предвещая скорое прибытие «больших кораблей из далекой страны».
Корабли приходят.
А уж там — за той косою —
Неожиданно светла,
С затуманенной красою
Их красавица ждала…
То — земля…
Так, пожалуй, впервые появляется в поэзии Блока образ красавицы родины с ее «затуманенной красою»… Но кто же, наконец, Она, которая прибывает?
«Дошел наконец до части, где должна явиться Она, — пишет Блок Белому 23 декабря. — Знаю, как надо… но тут идет одна золотая нитка, которую прервать нет ни нужды, ни сил, продолжить — может быть — тоже. Дело в том, что на корабле должна прибыть Она. На корабле