«Нищий бродяга», герой, как будто снова очутился в прежней роли одного из воинов «уснувшей дружины». Но этот «тягостный мир» начинает таять, как сонное марево: исчезают венцы над головами королей, в прах рассыпается сталь меча, в шлеме заводится «веселая мышка», все более никнут спящие… И крепнет зовущий голос подлинной жизни:
Слышу, слышу сквозь сон
За степами раскаты,
Отдаленные всплески,
Будто дальний прибой,
Будто голос из родины повой…
Поистине трагично положение героя, не смеющего изменить «сладкому дурману» Ночной Фиалки, хотя он и понимает горькую участь «бледной травки, обреченной жить без весны и дышать старинен бездыханной».
Он уже похож в заключительных строфах «Ночной Фиалки» на героя будущей поэмы перед его побегом из «соловьиного сада». В жизни Блок этот побег совершил и в «Ночной Фиалке» лишь досматривал грустный и тягостный сон о своем двойнике — том, который мог по-прежнему томиться в сказочном, миражном королевстве.
В пору рецензии на брюсовский «Венок» Блоку еще иногда мерещилось счастливое возвращение настрадавшегося «блудного сына» «на первые берега, в страну, которая во все иные минуты кажется невозвратно погибшей, утраченной, милой, юной». Позже, в статье «Безвременье», это возвращение приобретает черты трагического тупика: «Баюкает мерная поступь коня, и конь свершает круги; и, неизменно возвращаясь на одно и то же место, всадник не знает об этом… Глаза его, закинутые вверх, видят на своде небесном одну только большую зеленую звезду. И звезда движется вместе с конем. Оторвав от звезды долгий взор свой, всадник видит молочный туман с фиолетовым просветом. Точно гигантский небывалый цветок — Ночная Фиалка — смотрит в очи ему гигантским круглым взором невесты. И красота в этом взоре, и отчаянье, и счастье, какого никто на земле не знал, ибо узнавший это счастье будет вечно кружить и кружить по болотам от кочки до кочки в фиолетовом тумане, под большой зеленой звездой».
И наконец, у Блока мелькает страшное, кощунственное, с точки зрения его недавних идеалов, прозрение о том, какую пряжу «и прядет, и прядет, и прядет» беззвучная прялка болотного королевства:
«Мудры мы, ибо нищи духом; добровольно сиротеем, добровольно возьмем палку и узелок и потащимся по российским равнинам. А разве странник услышит о русской революции, о криках голодных и угнетенных, о столицах, о декадентстве, о правительстве?.. Странники, мы — услышим одну Тишину.
А что, если вся тишина земная и российская, вся бесцельная свобода и радость наша — сотканы из паутины? Если жирная паучиха ткет и ткет паутину нашего счастья, нашей жизни, нашей действительности — кто будет рвать паутину?»
В мае 1906 года, только что окончив университет, Блок на некоторое время предается блаженному «ничегонеделанию». «Нет на свете существа более буржуазного, чем отэкзаменовавшийся молодой человек!» — юмористически писал он поэту В. А. Пясту, с которым сблизился в это время.
Но за этой «страшной ленью», на которую он жалуется всем, скрывается неудовлетворенность собой, окружающим, литературой.
Однажды Евгений Иванов купил в рекомендованном ему магазине известной фирмы «Шиффлер» шляпу. Дома его покупку не одобрили, и он вернулся, чтобы обменять ее. Приказчик грубо отказался сделать это. Евгений Павлович оскорбился и произнес целый монолог, завершив его словами: «И это Шиффлер!» С тех пор эта фраза вошла у друзей в обиход. Так и теперь, жалуясь Е. Иванову на то, что «настал декадентству конец», Блок пишет (25 июня 1906 года): «О ком ни подумаешь, — все нет никого, кто бы написал освежительную вещь… Про большинство людей восклицаешь: «И это Шиффлер!»
К сожалению, нам неизвестно письмо, написанное им в те же дни к Сергею Городецкому. А оно, видимо, было очень интересным. «Ваше письмо — самое важное, что совершилось за последнее время в литературе, — восхищается Городецкий. — Его будут воспроизводить в историях литературы… Это письмо — то, чего я неминуемо ждал после «Балаганчика», подведшего итоги. Только я ждал сразу в поэзии, но так еще лучше, решительнее… Вы были одним из ярких воплощений минувшего периода, теперь крутой поворот, теперь нет никаких сомнений с наступлением нового — после письма».
Городецкий приводит лишь несколько мыслей из блоковского письма. Одна из них: «Искусство должно изображать жизнь».
Выход к жизни «из лирической уединенности» диктует Блоку отказ от стихов («даже смешно о них думать») и обращение к театру. В Шахматове Блок пишет пьесу «Король на площади». В начале пьесы появляется любовная пара. Юноша встревожен: тревога, царящая в городе, смутно передается ему. Девушка сначала безмятежна, но встреча с голодной продавщицей пугает ее. Оправившись от этого тягостного впечатления, она бросает купленные цветы в море со словами: «Забудем о страшном. Запомним, что любим». Но «страшное» властно заполняет сцену.
Безмолвно возвышается над городом гигантский Король, неподвижно восседающий на троне. Город взволнован, ждут чего-то от кораблей, которые должны прийти. Зловещие незнакомцы подбивают горожан на мятеж. Мечется по сцене растерянный Поэт, разрываемый противоречивыми чувствами. Таинственный Зодчий, напоминающий своим обликом Короля, предостерегает Поэта от того, чтобы следовать за мятежной толпой и петь ей «мятежные песни».
Дочь Зодчего — «высокая красавица в черных шелках», вдохновляющая Поэта, — внезапно предстает как «нищая дочь толпы». В час народного волненья она объявляет, что народ передал ей власть, но она не хочет убивать старого властелина. «Вот — я отдаю тебе мое нетронутое тело, король! — говорит она. — Бери его, чтобы от юности моей вспыхнула юность в твоем древнем разуме». Король безмолвствует, молчит очарованная толпа… Но крики голодных детей и нищих снова будят в ней недовольство. Не внимая увереньям о приходе долгожданных кораблей, она устремляется ко дворцу. Разрушается дворец, падает Король, оказавшийся каменным истуканом — созданием Зодчего. Картиной гибели и разрушения, несмолкающего ропота толпы, слившегося с рокотом моря, завершается пьеса.
Смутность, неясность образов пьесы порождена и противоречивостью реальных событий русской революции (находились же прекраснодушные «дочери Зодчего», мечтавшие оживить «каменного истукана» — царизм, сочетав его с народным представительством), и смятением, которое охватило самого Поэта, вышедшего из своей «лирической уединенности» на столь шумную и толкучую площадь.
Финал пьесы перекликается с письмом Блока Георгию Чулкову, написанным в преддверии работы над нею, 7 июля 1906 года, где современные события осмыслены следующим образом: «…весь табор снимается с места и уходит бродить после долгой остановки. А над местом, где был табор, вьется воронье».
Вот этот-то момент «снимания» с места, расшатывания устоявшегося порядка, краха вековых иллюзий и запечатлелся в пьесе Блока, пусть в весьма неясной форме. Поэт и сам ощущал уязвимые места «Короля на и лещади»: «Боюсь несколько за разностильность… может быть, символы чередуются с аллегориями, может быть, местами я — на границе старого «реализма», — писал он Брюсову 17 октября 1906 года.
Однако в принципе он не чурается «старого «реализма», ибо добавляет: «Но, в сущности, так мне хотелось… Вообще кое-чего, в чем упрекают меня, я хотел сам, к сделал так не от неумелости. В другом, конечно, я грешен, и надо писать еще и еще; и опять очень хочу драматической формы, а где-то вдали — трагедии».
Некоторые из друзей поэта ясно ощущали, «чуяли дали», куда стремился Блок. В упомянутом уже летнем письме 1906 года Сергей Городецкий остроумно сформулировал эту мысль, сказав, что относительно Блока существуют две формулы. Одна из них — Б = б, где Б — творческий потенциал поэта, а б — им уже написанное. Городецкий же придерживается иной формулы: Б = б + х.
«…Совершение далеко не исчерпало потенции, — пишет он. — Этот X еще мелькает искорками… но несомненность его видна. Он мне представляется громадным, сосновым, с запахом смолы…»
В остром запахе тающих смол
Подо мной распахнулась окрестность.
В другом письме Городецкого, от 3 августа 1906 года, упоминается о «формуле», провозглашенной Блоком (возможно, в ответ на выдвинутые самим Городецким): «чтобы 1) Россия, 2) услышала, 3) меня…» Сопоставим это с тем, что позже, в ноябре, говорил Блок в одной из статей: «Индивидуализм переживает кризис. Мы видим лица, все еще пугливые и обособленные, по на них уже написано страстное желание найти на чужих лицах ответ, слиться с другою душой, не теряя ни единого кристалла своей». Это страстное желание и побудило поэта обратиться к театру с его заразительной силой воздействия.
Осенью 1906 года Блок сближается с театром знаменитой русской актрисы Веры Федоровны Комиссаржевской. Театр этот только что пригласил нового главного режиссера — Всеволода Эмильевича Мейерхольда, переехал в новое помещение на Офицерской улице и организовал у себя, в основном по субботам, сборища актеров, литераторов, музыкантов, художников. 14 октября Блок читает здесь «Короля на площади». Пьеса, по словам М. А. Бекетовой, имела «бурный успех» (хотя М. А. Кузмин в своем дневнике писал, что она ему «показалась скучной и отвлеченной»), В. Э. Мейерхольд собирался ее ставить, но театральная цензура этому воспрепятствовала.
Зато мейерхольдовская постановка «Балаганчика» стала одним из центральных событий сезона. Пьеса была встречена и сыграна актерами восторженно. Оригинальность пьесы была блестяще дополнена фантазией Мейерхольда и оформлявшего спектакль художника Н. Сапунова, а также завораживающей музыкой М. Кузмина. «Невозможно передать то волнение, которое охватило нас, актеров, — вспоминает В. П. Веригина, — во время генеральной репетиции и особенно на первом представлении. Когда мы надели полумаски, когда зазвучала музыка, обаятельная, вводящая в «очарованны