В наше время, — развивал он свои мрачные идеи матери, — ангелам не на что радоваться. Это время чорта. Зелено-лиловое, Врубелевское. Все демоническое: музыка, литература, живопись. Самые лучшие люди — мерзавцы и эгоисты…
В пьесе «Незнакомка» он вывел Поэта, который рассуждает перед половым в кабачке о своих утонченных переживаниях, о жажде любви, а встретясь с сошедшей на землю звездой — женщиной, не в силах узнать ее, а потом — отыскать. Он вроде бы и впрямь горюет, и слишком уж легко, как пьяные слезы, льются его горестные стихи:
Прекрасное имя: «Мария»!
Я буду писать в стихах:
«Где ты, Мария?
Не вижу зари я».
О подобном же своем настроении пишет Блок Е. Иванову: «…со мной — моя погибель, и я несколько ей горжусь и кокетничаю». Оттенок этого хмельного упоения страданием, отчаяньем, гибелью есть и в «Снежной маске». (Даря «Землю в снегу» самой Н. Н. Волоховой, поэт назвал книгу «очень несовершенной, тяжелой и сомнительной».)
Но под Снежной маской, за метелью как бы таятся разные лики и самого поэта, и жизненной стихии; эта стихия часто оборачивается грозой и катастрофой, но тем не менее она — единственный «родник творенья». «Стихия для Блока всегда — угроза старому, — писал Л. К. Долгополов в статье «Тютчев и Блок». — …и на пути освобождения рождается страсть — не одна лишь отдача себя во власть всесильного чувства, но и скрытый мятеж, бунт против застоя и неподвижности, сопровождаемый обращением к стихии мирового пространства…»
И даже гибель героя в метели, «на снежном костре» страсти представляется поэту только одной из жизненных метаморфоз, необходимой для того, чтобы душа заново воскресла из «легкого пепла». Из белых облаков вьюги вместо Снежной Девы начинает проступать более реальный, теснее связанный с конкретной жизнью образ Фаины, чьим именем Блок называет новый цикл стихов. «Как за темною вуалью мне на миг открылась даль…» — писал Блок. Теперь эта даль все ширится, превращаясь в олицетворение жизни.
В предисловии к «Земле в снегу», отказываясь от услуг своих былых друзей, «облеченных властью» «провидцев», вроде Андрея Белого, поэт пишет: «Я знаю сам страны света, звуки сердца, лесные тропинки, глухие овраги, огни в избах моей родины, яркие очи моей спутницы» (курсив мой. — А. Т.). Знаменательное соседство это проступало уже и в ранних лирических стихах «Снежной маски».
Тема метелей, грозных страстей, мученья и гибели, которые несет с собой встреча с реальной судьбой, в каком бы подчас эксцентрическом образе она ни воплощалась, — это голос ветра, которого нет в тихом «умирающем раю».
«Женский персонаж здесь, — справедливо говорит о цикле «Фаина» П. Громов, наиболее тонко исследовавший его, — не аллегория России, но сложный лирический «ход» осуществляется из аллегорического, в общем, материала. В развертывающемся «стихийном» образе — характере как одна из его внутренних возможностей, один из его обликов выступают черты самой России…»
Однажды художники, расписывавшие вместе с Врубелем киевские соборы, были поражены, увидев на его холсте, где прежде изображалась богоматерь… гарцевавшую на рыжем коне наездницу, которую увлекающийся автор увидел в цирке. Нечто подобное, по мнению прежних друзей Блока, теперь происходило с поэтом. Как будто к ним обращены его слова из предисловия к сборнику стихов «Земля в снегу»:
«Когда безумец потерял дорогу, — уж не вы ли укажете ему путь? Не принимаю — идите своими путями…
Что из того, что Судьба, как цирковая наездница, вырвалась из тусклых мерцаний кулис, и лихой скакун ее, ослепленный потоками света, ревом человечьих голосов, щелканьем бичей, понесся вокруг арены, задевая копытами парапет?»
Незнакомка, Снежная Дева, Фаина, героиня одноименного цикла и пьесы «Песня Судьбы» — это ли не новые лики, написанные на старом холсте!
«Высокая мечта — цыганкой стала!» — гневно восклицает в пьесе Герман, впервые услышав песню Фаины.
«Песня Судьбы», которую поет Фаина, — вроде бы обычная цыганская песня, как и сама она, по словам одного из героев, — «просто-напросто каскадная певица с очень сомнительной репутацией». Но вот что говорит один из внимающих ей: «Вы не слушайте слов этой песни, вы слушайте только голос: он поет о нашей усталости и о новых людях, которые сменят нас. Это — вольная русская песня, господа. Сама даль, зовущая, незнакомая нам».
«Часть народной души» слышит он в этой песне. И в новых стихах Блока тоже зазвучала эта «часть народной души», и многие это почувствовали. «Кажется, что в книге, — писал Блоку Вячеслав Иванов (12 ноября 1908 года) после выхода «Земли в снегу», — правильно заслышана (хотя и не совсем верно передана) какая-то мелодия глубинной русской Души». Евгений Иванов писал Блоку (19 сентября 1908 года), что его новые стихи «есть ощупывание в темноте концов невидимых вожжей (у Иванова описка: «вождей». — А. Т.) целого периода переживаний, чтоб, схватив эти найденные вожжи, тряхнуть ими, гикнуть… и понеслась тройка… понеслась, как Русь-тройка у Гоголя».
Смысл этой полосы в творчестве Блока и был подытожен им в драме «Песня Судьбы».
«Белый дом Германа, окруженный молодым садом», до деталей похож на Шахматово. «Помнишь, ты сам сажал лилию прошлой весной, — говорит Герману жена Елена. — Мы носили навоз и землю и совсем испачкались. Потом ты зарыл толстую луковицу в самую черную землю и уложил вокруг дерн. Веселые, сильные, счастливые…» Это прямо картина летнего времяпрепровождения Блоков.
«Большая часть первого акта — о тебе», — пишет поэт жене 24 мая 1907 года. Она в это время живет в Шахматове одна, тоскует, одевается в костюм, в котором Блок когда-то играл Гамлета, слушает, как — совсем по-прежнему! — поет в кустах зарянка. Совсем как Елена, ожидающая, вернется ли Герман, который услышал за окном голос ветра и ушел вслед за ним в огромный, «синий, неизвестный, волнующий мир».
Первая встреча Германа с Фаиной (Блок мечтал, чтобы ее сыграла Н. Н. Волохова) трагична. Он видит в ней только цыганку, которая «душу — черным шлейфом замела».
И хор веков звучал так благородно
Лишь для того, чтобы одна цыганка,
Ворвавшись в хор, неистовым напевом
В вас заглушила строгий голос долга! —
гневно восклицает он. Так снова возникает тема кометы, разрушающей гармонию, или то, что этой гармонией казалось.
Оскорбленная Фаина хлещет Германа бичом по лицу. На героя обрушивается удар судьбы, молния страсти, освещающая перед ним всю глубину мятущейся, гневной, жаждущей души Фаины и сквозящей за ней народной души: «Не лицо, а все сердце облилось кровью, — говорит Герман. — Сердце. проснулось и словно забилось сильнее…»
Фаина тоскует по неведомому жениху, зовет его… И Герман загорается вещим предчувствием. Он «в страшной тревоге, как перед подвигом!», ему мерещатся впереди битвы вроде Куликовской. Он кажется Фаине долгожданным ее женихом. Но — ненадолго. Снова сникает Герман, снова клонит его в сон, каким спал он в «белом доме». «Пусть другой отыщет дорогу», — бормочет он в бреду.
Герман так же не может удержать Фаину, как Поэт в пьесе «Незнакомка» сошедшую на Землю женщину — Звезду. «Встретиться нам еще не пришла пора… Живи. Люби меня. Ищи меня», — говорит, расставаясь с ним, Фаина и снова, как к заворожившему ее колдуну, возвращается к своему старому, понурому Спутнику, который «движениями, костюмом, осанкой… напоминает императора».
Вокруг одинокого Германа гудит вьюга; он не знает, куда идти. Но рядом с ним вдруг вырастает прохожий Коробейник, чья песня «Ой, полна, полна коробушка…» уже несколько раз, все приближаясь, слышалась за сценой:
Коробейник. Вон там огонек ты видишь?
Герман. Нет, не вижу.
Коробейник. Ну, приглядишься, увидишь. А куда тебе надо-то?
Герман. А я сам не знаю.
Коробейник
Не знаешь? Чудной человек. Бродячий, значит! Ну, иди, иди, только на месте не стой. До ближнего места я тебя доведу, а потом — сам пойдешь, куда знаешь.
Не мелькало ли у Блока здесь воспоминание и об иной метели, в «Капитанской дочке», где у Гринева является спасительный «вожатый» — еще не знаемый им Пугачев?
«Песне Судьбы» не посчастливилось увидеть сцену. Увлеченный ею вначале Станиславский потом отказался от мысли поставить ее, хотя по советам его и Немировича-Данченко Блок существенно видоизменил первоначальный вариант пьесы. Впоследствии поэт надолго разочаровался в ней и лишь много лет спустя, уже после революции, снова издал ее, подвергнув очередной переработке.
«Недурно. Интересно. Хотя немного отвлеченно и туманно… Побольше бы красок, сочности, жизни…» — говорит в пьесе Знаменитый писатель о речи Человека в очках, чьими устами автор высказывал свои заветные мысли о Фаине и ее песнях. Этот недостаток ощущал Блок и в собственной драме. «Проклятие отвлеченности преследует меня и в этой пьесе…» — писал он матери 30 января 1908 года.
И все же в этой драме заключался залог многих дальнейших созданий Блока. Недаром А. М. Ремизов сделал ему на своей книге «Пруд» в 1908 году следующую дарственную надпись: «…с пожеланием увидеть еще раз Фаину и не заспать сна своего, не разгулять его кофейными разговорами… и прикоснуться к земле русской, в которой таится верность до смерти (два слова неразборчивы. — А. Т.) и подвиг крестный».
Очень своеобразное место в творчестве Блока тех лет занимает цикл стихотворений, написанных белым стихом, — «Вольные мысли» (1907). Чрезвычайная конкретность картин повседневной жизни, изображенных здесь, побуждает порой исследователей видеть в «Вольных мыслях» «стихотворные очерки» и истолковывать их с излишней буквальностью. Однако эти, по видимости, разнородные эпизоды связаны между собой определенным образным единством не только в пределах одного стихотворения (озеро, которое, «как женщина усталая… раскинулось внизу и смотрит в небо», — «тоску