«Везде идет дождь, везде есть деревянная церковь, телеграфист и жандарм», — писал Блок о русских станциях, возвращаясь из Италии. Так в частной судьбе проступают глубоко трагические черты времени. Молчанье вагонов для «чистой публики», их «пустынные глаза», «ровный взгляд» их «сонных» обитателей — вот чем отвечает действительность на волненье и жажду счастья, в чьем бы сердце они ни таились.
И вот финал, такой же, как у матроса в стихотворении «Поздней осенью из гавани…». Его крик: «Всё потеряно — всё выпито! Довольно — больше не могу…» сливается с горькой женской жалобой: «Да что — давно уж сердце вынуто!»
Под насыпью, во рву некошеном,
Лежит и смотрит, как живая,
В цветном платке, на косы брошенном,
Красивая и молодая.
Какая удивительная цветовая перекличка — между некошеным рвом и платком самоубийцы! Это еще одна краска, роднящая героиню с обликом родной земли.
Гибель суждена не только простодушным мечтам наивной провинциалки, но и порывам знаменитой актрисы: «Не верили. А голос юный нам пел и плакал о весне… Но было тихо в нашем склепе…» («На смерть Комиссаржевской»).
Этот мрачный образ снова повторится в лирике поэта: «Я видел сон: мы в древнем склепе схоронены…» («Сон»).
В тягостный склеп мизантропии еще при жизни заключил себя А. Л. Блок, чья жизнь «уже не жгла — чадила». Недаром в годовщину его смерти поэт опасался, как бы об Александре Львовиче не вспомнили в «Новом времени», «или подобной помойной яме» и не почтили покойного своим «жирным поцелуем». Ведь варшавский профессор доживал свой век, вполне притерпевшись и даже с сочувствием прислушиваясь к истошным визгливым голосам суворинских молодцов, доходивших до чудовищных утверждений, вроде того, что «слова «свобода», «освобождение» введены в моду французскими энциклопедистами и перешли к нам вместе с психологией французской буржуазии…».
Эти вопли доносились до Блока не из прошлого, не со страниц многочисленных книг по истории России второй половины XIX века, которые он читает, работая над поэмой «Возмездие», а со свежих листов «Нового времени», в разгар этой работы, в 1911 году.
На пост обер-прокурора святейшего синода вступает сподвижник Победоносцева Саблер. «Новое время» и другие газеты правого толка улюлюкают по поводу польских и украинских дел, травят не нравящихся им художников и писателей.
Бунинская «Деревня»? — Пасквиль на деревню! «Иной прочитавший подумает: да уж не гибнет ли наша Россия…» — негодует В. Розанов в статье «Не верьте беллетристам…» и сравнивает писателя с… лакеем Смердяковым из «Братьев Карамазовых».
Алексей Толстой? — «Беллетрист клеветы» (так называются «литературные заметки» А. Бурнакина). Ремизов? — «Плюшкин отечественной речи, писатель с ненормальной склонностью к мелочам, к пустякам». С. А. Толстая? — Заслуживает каторги за распространение преступных сочинений своего покойного супруга! Художник Мартирос Сарьян? — «Если приобретать гг. Сарьянов, то скоро Третьяковская галерея превратится черт знает во что…» Скульптор Коненков? — «Никакой формы, никакой красоты…»
Меньшевиков хвалит журнал «Старые годы», Розанов — «Русский библиофил»: «Господа, бросьте браунинги и занимайтесь библиографией. Все равно с этим «правительством» ничего не поделаешь. Оставьте… Возьмем тихостью, возьмем терпением, возьмем кротостью, возьмем трудом. Если оно увидит, что мы все читаем «Библиофила» и «Старые годы»… то оно посмотрит-посмотрит, подождет-подождет — и снимет везде «худые положения», там «военные» и разные другие; и вообще тоже перекует «мечи на орала» и переделает «треххвостки» просто в веревочки для завязывания провизии».
Василий Васильевич, вы это всерьез — или невесело гаерствуете? А вот в Петербурге собрался съезд объединенных дворян, как будто соскочивших со страниц Некрасова и Щедрина (одного, Головина, даже ввезли на кресле, как парализованного Последыша из «Кому на Руси жить хорошо»), так они и без того считают, что народ чересчур много философствует и бездельничает, а посему надо все народные библиотеки ревизовать. И оставить бы для оздоровления народной нравственности одно «Новое время», чтобы все его изучали, до самых последних объявлений:
«Маргарита! Письмо получил в субб<оту>. Извиняюсь! Умоляю придти на указанное Вами место…» «Даму, ожидавшую свою очередь 3 июня, между 11–12 ч. дня, в д. № 20 по Чернышеву пер., просит откликнуться моряк, недождавший (!) тогда очереди, 28 почт. отд. пред<ъявителю> кв<итанции> «Нов<ого> Вр<емени>» № 145289».
«…я яростно ненавижу русское правительство («Новое время»), — сообщает Блок матери в письме, не подвергающемся опасностям перлюстрации, 17 февраля 1911 года, — и моя поэма этим пропитана». «…«Новым временем» смердит», — читаем в черновиках поэта.
Описание Петербурга в царствование «огромного, водянистого» Александра III полно отзвуков современных поэту настроений. Блок ощущает смрад разложения, исходящий от прогнившего режима. Скандальные разоблачения интендантских афер, высокопоставленного воровства сменяют в это время одно другое; политический курс самодержавия очень напоминает обстоятельства, приведшие? к Цусиме и Порт-Артуру.
«К 1911 г. относится, по крайней мере, на мой личный взгляд, некое неожиданное увлечение А<лександра> А<лександровича> общественностью, — писал знакомый поэта, а впоследствии его биограф В. И. Княжнин. — Частью этот интерес… вызван был необходимостью подготовки к более достоверному освещению политического фона событий, совершающихся в 1-й гл<аве> «Возмездия». Но был и какой-то другой, самостоятельный интерес к этой стороне русской жизни. А<лександр> Александрович > скупил целую серию революционных книжек, выпущенных в предшествующие годы, попрятавшихся в глубь прилавков букинистов за время активного напора реакции 1907–1909 гг. и снова вынырнувших на свет к 1911 г.».
«Неожиданность» этого увлечения — спорная. Стоит обратить внимание на одно, видимо, не прекращавшееся все эти годы знакомство Блоков. По свидетельству М. А. Бекетовой, зимой 1907/08 года поэт не раз давал деньги «на политические цели, т. е. главным образом на побеги», попадаясь по своей доверчивости даже на удочку авантюристов и мошенников. «Но посещавший его «товарищ Андрей» и некая молодая революционерка Зверева оказались и подлинными, и достойными всякого уважения. Умная, убежденная девушка с сильной волей была эта Зверева», — пишет М. А. Бекетова.
Рассказывая о состоявшемся у Блоков 19 декабря 1908 года чтении пьесы «Песня Судьбы» в присутствии 8—10 человек, Л. Д. Блок упоминает «курсистку Звереву». А сам Блок, называя матери Звереву, добавляет: «о которой я тебе расскажу».
«Активный напор реакции» не прервал этого общения.
В тяжелейшую для себя пору, в феврале 1909 года, Блок, несмотря на болезнь жены и смерть ребенка, выступает по просьбе Зверевой на известных Бестужевских женских курсах (кстати, созданных при живейшем участии А. Н. Бекетова) с чтением «Песни Судьбы», а 2 апреля пишет Зверевой: «Вот Вам для тюрьмы всякое — и от меня и от «Шиповника» (издательство. — А. Т.). На днях занесу к вам «Былое», за которое очень благодарю».
Любопытно здесь и упоминание о журнале «Былое», где публиковались исследования и материалы по истории русского революционного движения.
В ноябре того же 1909 года Зверева снова обращается к поэту: «У меня к Вам большая просьба, Александр Александрович. Не достанете ли Вы опять книг из «Шиповника» для ссыльных? Потом, может, среди Ваших знакомых захочет кто-либо помочь им деньгами, платьем, — едой, наконец. Отовсюду приходят прямо-таки страшные письма. Во многих тюрьмах нечего есть. Вы только подумайте, какой это ужас!..»
Блок откликается на следующий же день, 13 ноября: «Все, что Вы пишете, мы и Люб<овь> Дмитриевна будем сейчас же устраивать. Можно достать платья и денег, количество, конечно, заранее не могу указать. Книг у меня есть некоторое количество, хотя и не «Шиповника», с которым я больше не могу иметь дела».
«Зверева — наша знакомая курсистка, просила меня устроить концерт какой-нибудь очень интересный в пользу ссыльных, у которых страшная нужда», — пишет Л. Д. Блок матери поэта в декабре и рассказывает о своих поездках по этому делу. «…Концерт, который я должна Зверевой, кажется, состоится…» — снова пишет она 23 января 1910 года.
Как видно из переписки Блока со Зверевой, в подобных случаях к помощи поэта прибегали и впоследствии.
Характерно для Блока, что он, кажется, нигде и никогда, даже после революции, не обмолвился о подобных эпизодах своей биографии. Единственным глухим отзвуком их, может быть, служит фраза из статьи 1908 года «Вечера «искусств», где поэт резко высказывался против эпидемии всевозможных «вечеров нового искусства»: «Но, возражают мне, есть же случаи, когда можно спрятать в карман свое собственное, даже художническое самолюбие; и такие случаи налицо именно тогда, когда рабочий, студент, курсистка приходят звать участвовать на вечере и приводят самые простые, реальные и несомненные доводы, как, например, то, что литературный вечер есть легкое средство доставить возможность есть и пить людям, может быть, умирающим с голоду». Похоже, что в отмеченных мною словах заключался довольно прозрачный для современников намек на тайный смысл подобных «благотворительных» мероприятий.
«Значительная и живая», — записал о Зверевой Блок 7 апреля 1913 года («проболтал 4 часа»). Думается, что она не только сама привлекала его как личность, но и служила драгоценной нитью «в стан погибающих за великое дело любви», если воспользоваться словами Некрасова. Быть может даже, Зоя Владимировна Зверева в чем-то олицетворяла для поэта незнакомый и притягивавший его мир новой, юной России, казалась «пылинкой дальних стран», где уже копилась, назревала революционная гроза, зарождался тот сокрушительный «девятый вал», который поднял Блока к «Двенадцати» и о котором он сказал тогда с предельной благородной прямотой и страстью: «Страшно, сладко, неизбежно, надо мне бросаться в многопенный вал…»