существуют».
Но, с другой стороны, при всем своем «отталкивании» от окружающей жизни символисты на самом деле были порождением определенной эпохи, ее «детьми». Как остроумно определил впоследствии Борис Пастернак, «символистом была действительность, которая вся была в переходах и брожении; вся что-то скорее значила, нежели составляла, и скорее служила симптомом и знамением, нежели удовлетворяла».
При дверях стояла эпоха гигантских социальных потрясений, войн и революций, и символисты ощущали уже некие «подземные толчки», хотя и истолковывали их в религиозно-мистическом духе, пророча скорый «конец истории» и наступление предсказанного в Апокалипсисе «страшного суда». Неудивительно, что творческие пути многих символистов, в том числе и Александра Блока, оказались достаточно сложными и противоречивыми.
В драме «Роза и Крест» наивный собеседник Гаэтана никак не может уразуметь происхождения его песенного дара:
Бертран Так ты воспитан феей?
Гаэтан Да
Бертран И песне Она тебя учила?
Гаэтан Да. Она — и море.
В блоковской символике «море» — это жизнь, народ, исторические движения и потрясения.
«Новое искусство» уловило кризисные явления в мире и сумело обогатить человечество множеством художественных находок, оригинальных приемов, способных передать увеличивающуюся сложность мира и его восприятий человеком.
Уже на первых шагах этого искусства элементы вызывающего, бравирующего пренебрежения к этическим и эстетическим нормам окружающей среды, зачастую действительно консервативным, сочетались с постановкой важных вопросов художественного мастерства, развития зрительских вкусов, с привлечением внимания к незаслуженно забытым культурным явлениям. Так, А. Волынский, В. Розанов и Д. Мережковский восторженно оценивали Достоевского, «жестокий талант» которого отпугивал народническую критику. Брюсов и другие поэты-символисты горячо пропагандировали поэзию Фета, Тютчева, Каролины Павловой. Группа «Мир искусства» не только выступила, по позднейшему выражению композитора Б. Асафьева, в защиту художественной культуры и прав «чувства живописного» на общественное внимание, но и послужила застрельщиком переоценки прошлого русского искусства, до тех пор необычайно мало известного.
«Мир искусства» — одно из первых «гнезд» нового искусства в России, объединявших подчас вокруг себя людей по довольно смутным признакам и впоследствии раздиравшихся жестокими внутренними спорами. И тогда и много лет спустя сами «мирискусники» и современники отмечали, что оно фактически никогда не имело определенного, зафиксированного направления, что здесь царил «свободный, подчас капризный» вкус, «праведное, но мало осознанное желание проявить свои силы, поддержать все то, что обладало талантом», «…за почти единым фронтом борьбы за новую восприимчивость и новую художественную культуру со смелым отстаиванием права на существование в жизни русских людей понятие красота… за небоязнью радоваться в живописи воздуху, свету, смелым красочным сочетаниям… и за исключительной фанатической преданностью искусству, как неотъемлемому от человека виду труда, — пишет Б. В. Асафьев, — в «Мире искусства» действовали соперничающие противоречия, обусловленные тягостными противоречиями всей русской действительности».
Интерес к новым веяниям в искусстве рос стремительно. Еще в конце 1897 года О. М. Соловьева пишет матери Блока: «…Миша (М. С. Соловьев — муж художницы. — А. Т.) подарил мне Meterlinck’a… и Verlaine’a стихотворения. Положим, я их еще не все прочла… но мне что-то не нравится, особенно Meterlinck». Между тем вскоре она, по воспоминаниям современника, уже «восхищалась стихотворениями Верлена и драмами Метерлинка».
Еще летом 1897 года Блок, отвечая на вопросы о своих любимых писателях и художниках, называет рядом с Пушкиным, Гоголем, Шекспиром и Жуковским маститого передвижника Шишкина и совсем уже посредственных Волкова и Бакаловича.
«Ни строки так называемой «новой поэзии» я не знал до первых курсов университета», — утверждает он в автобиографии, видимо не считая Бодлера, которого его мать «открыла» для себя не позже 1895 года (уже в феврале следующего года она посвятила стихи памяти Бодлера).
Первая после детских лет встреча с Любовью Дмитриевной Менделеевой произошла на художественной, видимо передвижной, выставке 1898 года, где ее мать, Анна Ивановна, пригласила Блока приезжать в Боблово.
Блок той поры еще весьма наивен и в жизни, и в вопросах искусства. Правда, он любит Шекспира, Пушкина, Жуковского, но еще неглубокой любовью. Красивый юноша, он жаждет сценических успехов, увлекается участием в любительских спектаклях и декламацией. Он подражает известным актерам, позирует на сцене и. даже в жизни.
Что же касается ученья, то он, по собственному признанию, выбрал юридический факультет «как самый легкий», но явно тяготится им, особенно в пору экзаменов, когда перед ним «раскрылась целая бездна государственного права» или профессор задает вопрос, «требующий политико-экономической опытности», которая, как небрежно пишет Блок приятелю, его «не коснулась». Только три года спустя, осенью 1901 года, он совершит окончательный выбор и перейдет на славяно-русское отделение филологического факультета.
Любови Дмитриевне при первых встречах Блок показался «пустым фатом». Но под этой «фатовской» оболочкой происходила неслышимая и невидимая внутренняя жизнь, самоуглубление.
II
Летом 1897 года, во время пребывания вместе с матерью и теткой Марией Андреевной на немецком курорте Бад-Наугейм, Блок познакомился с Ксенией Михайловной Садовской. «Это была высокая, статная, темноволосая дама с тонким профилем и великолепными синими глазами, — вспоминает М. А. Бекетова. — Была она малороссиянка, и ее красота, щегольские туалеты и смелое, завлекательное кокетство сильно действовали на юношеское воображение». Блоку не сровнялось и семнадцати лет. К. М. Садовская была почти ровесницей его матери. Всем окружающим, и ей в том числе, влюбленность гимназиста кажется очень забавной. «Он ухаживает за ней старательно, сопровождает ее решительно всюду, — весело сообщает Александра Андреевна в письме родителям. — Она кокетничает с ним и относится к нему милостиво. Смешно смотреть на Сашуру в этой роли. С розой в петлице, тщательно одетый, он отправляется за ней, берет на руку ее плед или накидку, но разговоры его часто ограничиваются кивками головы… Не знаю, будет ли толк из этого ухаживания для Сашуры в смысле его взрослости, и станет ли он после этого больше похож на молодого человека. Едва ли».
Все это как завязка банального курортного романа. Развязка его порой бывает драматической, как в чеховском рассказе «Володя», где юноша, не в силах пережить столкновения с житейской пошлостью, кончает с собой, или заурядной «мирной», когда все случившееся воспринимается как нормальный образчик «науки страсти нежной» в ее будничном выражении.
«Сашура у нас тут ухаживал с великим успехом, пленил барыню 32-х лет, мать трех детей и действительную статскую советницу», — пишет родителям Александра Андреевна. Немудрено, что этот «великий успех», невольно поощренный подобным отношением, отразился на внешнем поведении красивого гимназиста. Соперничество в «опытности» и мнимой «взрослости» процветало и в гимназии, где он учился.
«Я был франт, говорил изрядные пошлости», — писал Блок впоследствии про это время. Ее величество пошлость отовсюду простирала ему свои объятья. Вошедшие в печальный обиход развлечения «молодого человека» не миновали и его:
Красный штоф полинялых диванов,
Пропыленные кисти портьер…
В этой комнате, в звоне стаканов,
Купчик, шулер, студент, офицер…
…Чу! по мягким коврам прозвенели
Шпоры, смех, заглушенный дверьми…
Разве дом этот — дом в самом деле?
Разве так суждено меж людьми?
Стихи эти, написанные много лет спустя, названы «Унижение». Унижение женщины. Унижение здорового юношеского порыва к любви, гибель чистоты, поругание «настоящего молодого счастья», как назвал Блок через несколько лет свое первое чувство в письме к той, которая его вызвала.
Правда, слова об этом счастье перемежаются в письме 20-летнего юноши с меланхолической рисовкой и манерностью: он все еще казался себе «неотразимым и много видевшим видов Дон-Жуаном». Но шли годы и уносили все наносное, случайное, напускное, оставляя чистое полото благодарной памяти. Истинный «великий успех» Александра Блока в том, что он не предал забвению пережитое среди пошлой обстановки светского курорта прекрасное чувство, не усмехнулся над ним, над женщиной, казавшейся прочим просто кокетливой барынькой, но ставшей для него «Оксаной», «хохлушкой» с «синим, синим пленом очей», «давней, незабвенной тенью».
Жизнь давно сожжена и рассказана,
Только первая снится любовь,
Как бесценный ларец перевязана
Накрест лентою алой, как кровь.
Стихи цикла «Через двенадцать лет» написаны уже зрелым поэтом. Но образ этой первой любви, вскоре сменившейся другой, многолетней, тревожил Блока давно, подсказывал ему порой проникновенные, мудрые, сострадательные строки, родственные его позднейшей лирике (например, стихотворение «Я шел во тьме дождливой ночи…»).
Как-то, видимо, в начале 1901 года, встретив Блока на концерте трагика Сальвини, Любовь Дмитриевна сразу почувствовала, что он очень изменился. Приходя к Менделеевым, Блок теперь спорил с Анной Ивановной, защищал то новое, что появилось в искусстве, — декадентов, Врубеля. Любовь Дмитриевна хотя и не участвовала в этих спорах, но внимательно слушала, безошибочно угадывая, что Блок говорит все это ради нее, стараясь посвятить ее в открывшийся ему мир.